Алексей Писемский - Тюфяк
Простояв несколько минут на одном месте и видя, что уже нет никакой возможности вернуться назад, Павел быстро пошел по зале; решившись во что бы то ни стало не конфузиться, и действительно, войдя в гостиную, он довольно свободно подошел к Кураеву и произнес обычное: «Честь имею представиться».
– Очень приятно, весьма приятно, – перебил Владимир Андреич, взяв гостя за обе руки, – милости прошу садиться… Сюда, на диван.
Павел сел. Владимир Андреич внимательным взором осмотрел гостя с головы до ног. Бешметеву начало становиться неловко. Он чувствовал, что ему надобно было что-нибудь заговорить, но ни одна приличная фраза не приходила ему в голову.
– Я знал вашего батюшку и матушку, – начал опять Владимир Андреич. – Мне очень приятно вас видеть у себя в доме. Вы, как слышно, не любитель общества: сидите больше дома, занимаетесь науками.
– Да, я больше бываю дома, – проговорил, наконец, Павел.
– Это очень похвально… Рассеянные молодые люди как-то бывают неспособны к семейной жизни: теряются… заматываются… Конечно… кто говорит? С одной стороны, не должно бегать и людей…
Владимир Андреич остановился с тем, чтобы дать возможность заговорить своему собеседнику; но Павел молчал.
«Уж чересчур неговорлив: видно, самому придется начать», – подумал Владимир Андреич и начал:
– Вчерашний день Феоктиста Саввишна…
Здесь опять он замолчал и остановился в ожидании, не перебьет ли его речь Бешметев; но тот сидел, потупившись, и при последних словах его весь вспыхнул.
– Через Феоктисту Саввишну, – продолжал Владимир Андреич, – угодно было вам сделать нам честь… искать руки нашей старшей дочери.
– Я был бы очень счастлив… – проговорил, наконец, Павел.
– Очень верю и благодарю вас за это, – возразил Владимир Андреич, – но позвольте мне с вами говорить откровенно: участь ваша совершенно зависит от выбора дочери, которой волю мы не смеем стеснять. Очень естественно, и в чем я даже почти уверен, что она, руководствуясь своим сердцем, согласна. Но мы, старики-родители, на эти вещи смотрим иначе: во-первых, нам кажется, что дочь наша еще молода, нам как-то страшно отпустить ее в чужие руки, и очень натурально, что нас беспокоит, как она будет жить? Любовь – сама по себе, а средства жизненные – сами по себе, и поэтому, изъявляя наше согласие, нам, по крайней мере для собственного спокойствия, хотелось бы знать, что она, будучи награждена от нас по нашим силам, идет тоже не на бедность; и потому позвольте узнать ваше состояние?
– У меня пятьдесят душ.
– Чистые?
– Чистые-с.
– И деньги есть?
– Есть небольшие.
– Примерно – сколько?
– Тысяч пять.
– Стало быть, после старика-батюшки ничего еще не продано, не заложено и не истрачено?
– Нет, ничего-с.
– Благодарю вас за откровенность; я, признаться сказать… вы извините меня; теперь, конечно, прошлое дело, – я, признаться, как-то не решался… мало даже советовал… но, заметя ее собственное желание… счел себя не вправе противоречить; голос ее сердца в этом случае старше всех… у нее были прежде, даже и теперь много есть женихов – очень настоятельных искателей; но что ж делать? не нравятся… Так богу угодно… Родством своим я могу похвастать: вот вы, когда войдете в наше семейство, увидите сами, и надеюсь, что вы любовию своею и уважением вознаградите нас за нашу в этом случае жертву… Сейчас я приглашу жену… Марья Ивановна!
Марья Ивановна вошла и, жеманно поклонившись Павлу, села на ближайшее кресло.
– Павел Васильич, – начал Кураев, – делает честь нашему семейству и просит руки Юлии. Я говорил им, что это зависит от нее самой.
– Конечно, это зависит совершенно от ее желания, – отвечала Марья Ивановна.
– Нынче на брак, – подхватил Владимир Андреич, – не так уже смотрят, как прежде: тогда, бывало, невест и связанных венчали. Мы это себе уж не позволим сделать.
– Как можно? Мы этого никогда не позволим себе сделать, – подтвердила Марья Ивановна.
– Позовите же Юлию.
Марья Ивановна вышла и скоро возвратилась с Юлиею.
– Подойди сюда поближе, Джули, – начал Владимир Андреич. – Павел Васильевич делает тебе честь и просит твоей руки, на что ты вчерашний день некоторым образом и изъявила уже твое согласие. Повтори теперь твои слова.
Юлия, с бледным лицом, с висящими на ресницах слезами, тихо проговорила:
– Я согласна.
Павел, кажется, ничего не слышал, ничего не понимал; он стоял, потупившись, как бы не смея ни на кого взглянуть, и только опомнился, когда Владимир Андреич сказал ему, подавая руку дочери:
– Примите, Павел Васильич, и, как водится, поцелуйте.
Бешметев схватил руку и поцеловал. Он чувствовал, как рука невесты дрожала в его руке, и, взглянув, наконец, на нее, увидел на глазах ее слезы! Как хороша показалась она ему с своим печальным лицом! Как жаль ему было видеть ее слезы! Он готов был броситься перед ней на колени, молить ее не плакать, потому что намерен посвятить всю свою жизнь для ее счастия и спокойствия; но он ничего этого не сказал и только тяжело вздохнул.
– Как вы думаете насчет сговора, Павел Васильич? – спросил Владимир Андреич.
– Я не знаю.
– Не угодно ли вам сегодня?
– Очень рад.
– И прекрасно! Священник готов.
Все вошли в залу.
Священник был действительно готов и сидел около образов. При появлении Кураевых он указал молча жениху и невесте их места. Павел и Юлия стали рядом, но довольно далеко друг от друга; Владимир Андреич, Марья Ивановна и Наденька молились. Несколько горничных девок выглядывало из коридора, чтобы посмотреть на церемонию и на жениха; насчет последнего сделано было ими несколько замечаний.
– Ой, какой нехороший! – говорила белобрысая девка.
– Нехорош и есть, девонька, – подхватила женщина с сердитым лицом.
– Лицо-то какое широкое! – заметила девчонка лет тринадцати.
– Постойте, чертовки, дайте-ко посмотреть, – говорила, продираясь сквозь толпу, прачка. – Ах, какой славный! Красавец!
Горничные потихоньку засмеялись над простодушием прачки. Лакеи тоже выдвинулись из лакейской, но они стояли молча; только один из них, лет шестидесяти старик, в длинном замасленном сюртуке и в белых воротничках, клал беспрестанно земные поклоны и потихоньку подтягивал дьячку. Церемония кончилась.
– Шампанского! – закричал Владимир Андреич.
Но шампанское что-то долго не подавалось. В буфете вышел спор. Старик в белых воротничках никому не хотел уступить честь разносить.
– Полно, старый хрен: разобьешь, ведь оно двенадцать рублев, – говорил молодой лакей, отнимая у старика поднос.
– Ах ты, молокосос! Давно ли был ты свинопасом-то? Туда же, учить… Анна Семеновна, разлей, матушка, напиток-то, – говорил старый лакей, не давая подноса и обращаясь к ключнице.
– Не тронь, Сеня, его, – говорила та и разлила вино.
Спиридон Спиридоныч (так звали старика) с довольным лицом вынес шампанское в залу. Он шел очень модно, как следует старинному лакею.
– Разве там других нет? – спросил Кураев, недовольный тем, что перед женихом явился лакей в замасленном сюртуке.
– Извините, батюшка Владимир Андреич, – отвечал старик, – по собственному моему расположению я отнял у Семена: молоденек еще.
– Это слуга моего отца, – сказал Кураев, обращаясь к Павлу, – и по сю пору большой охотник до всех церемоний. Батюшка жил барином.
– Блаженной памяти Андрей Михайлыч, – отвечал старик, – изволили меня любить и имели всегда большие празднества: нас по трое за каретой ездило.
– Довольно. Подавай, – проговорил Владимир Андреич.
Начались поздравления. Первый поздравил жениха и невесту сам хозяин, потом Марья Ивановна, потом Наденька и, наконец, священник.
– Осмелюсь, батюшка Владимир Андреич, – заговорил опять Спиридон, – и я проздравить от моей персоны.
Все захохотали, даже Павел улыбнулся.
– Ну, поздравь, – сказал Владимир Андреич, – да, знаешь, повысокопарнее, своим слогом…
– По недоразумению моему готов: честь имею вас проздравить, батюшка Владимир Андреич, и честь имею вас проздравить, благодетельница наша Марья Ивановна. Проздравление мое приношу вам, Надежда Владимировна, – говорил он, подходя к руке барина, барыни и барышни, – а вам и выразить, не могу, – отнесся он к невесте. – А вам осмеливаюсь только кланяться и возносить за вас молитвы к богу, – заключил он, обращаясь к жениху, и раскланялся перед ним, шаркнувши обеими ногами.
– Позови же и других, – сказал Владимир Андреич, желая перед зятем похвастать количеством дворни.
– Не молоденьки ли еще, батюшка Владимир Андреич? – заметил Спиридон, видно, не желавший, чтобы прочая прислуга удостоилась чести поздравления.
– Нет, позови, – повторил Кураев. – Преуморительный старик! – продолжал он, когда Спиридон вышел. – Впрочем, довольно еще здоровый: больше делает у меня молодых-то.
– Какое, папа, больше делает, ничего не может делать, – перебила блондинка.
