Елена Габова - Большая девчонка
– Привет!
– Привет!
И топали в школу, как дружные брат с сестрой.
А сегодня я не стала ему стучать и отправилась в школу одна, храня в себе хрустальные минуты близости с З. К. Я боялась их разбавлять пустячными разговорами. И даже непустячными симфониями – боялась.
Захар от меня шарахнулся, понимаете, да?
Утром мы встретились на крыльце школы – наши дома в разных сторонах света. Он увидел меня метров за тридцать, замедлил шаг, ждал, чтобы я прошла вперед, думал, я его не заметила. А как понял, что я не то что его заметила, а уставилась на него и не собираюсь раньше его в школу забегать, ме-едленно подошел, ладонью эдак челку отбросил в сторону, пробормотал: «Привет» (не глядя в глаза) – и проскочил в здание. И лицо у него при этом вспыхнуло. Он такой был… он был сегодня необычайно красив. Я тоже струсила, как его увидела. У меня все внутри прямо захолонуло, сердце стало биться, как сумасшедшая птица, и я хотела проскочить вперед, но не могла оторвать взгляда от его лица, глядела как завороженная. И сердце у меня грохотало. Лицо Захара казалось таким одухотворенным! И я ждала, что он улыбнется, что-нибудь скажет. А дождалась всего лишь еле слышного «Привет».
В школу он проскочил мимо меня. На наш этаж, уж не знаю, прямо взлетел, а я ме-едленно поднялась по лестнице и, когда добралась до третьего этажа, его спины в синем свитере уже не наблюдалось. В классе он сидел на своем месте, словно уже десять лет так провел, даже книжка перед ним какая-то лежала, взглядом он уперся в страницу.
Потрясенная, я села за парту, Левы, конечно, не было. Звонок прозвенел, началась физика – его нет. Потом кто-то в дверь постучал.
– Можно?
Левка нарисовался.
– Садись, – физик с укором посмотрел на него. – Капитонов?
– Да.
– Постарайся больше не опаздывать.
Левка сел и даже не взглянул в мою сторону. Обиделся. Руку он держал около уха, как будто отгораживался от меня ладонью. Пальцы у него длинные, тонкие. Пальцы пианиста. Целый урок обижался, а как прозвенел звонок, повернулся ко мне всем корпусом и спросил:
– В чем дело? А?
– Привет, Лева. А что?
– Что… будто не знаешь, что… Почему не зашла? Я из-за тебя опоздал, ты догадалась, да?
– Прости, – я смутилась и повторила еще раз: – Прости. Настроения не было заходить.
– Предупреждать надо о настроении, – сказал Лева и вышел из класса.
Всегда мне говорил:
– Выходим? – и мы вместе выходили, и шли каждый по своим делам. А тут один.
Я пожала плечами и вообще не пошла на перемену. Сидела и пялилась в окно. Оно выходило на грандиозную стройку. Вырыли ямку размером со стадион и забивали сваи. Было видно, как из-под железной «бабы» вылетало маленькое черное облачко.
Обиду Левы я переживу.
Самое ужасное, что меня избегает Захар. Вот что пережить трудно. Я еще поэтому никуда из класса не вышла.
Так прошел целый день. Я сиднем сидела на своем месте, Захар и Лева вылетали. Лева обижался. Захар избегал, понимаете, да?
Вечером я позвонила в железную дверь соседа. У нас в подъезде во всех квартирах двери железные (железный двадцать первый век), просто у многих это незаметно, потому что сверху они обиты фанерой, а у Капитоновых откровенное железо – дверь коричневая, в красивых черных разводах, и сбоку, на косяке, красный глазок сигнализации. Словом, там все серьезно.
Открыл Лева.
– Капитонов, ты меня простил? – с ходу спросила я.
Лева пожал плечами, не зная, что и ответить, соображая, простил он меня или нет. Стоял и молчал, и мне показалось, что он даже хочет закрыть дверь перед моим носом и только из вежливости этого не делает.
– Подумаешь – опоздал. Все опаздывают, – добавила я.
– Иди сюда, Ветка.
Он взял меня за руку и увлек по лестнице на площадку пониже, где был мусоропровод. Здесь полутемно, свет просачивался через узкое и низкое окошко. Лева был в джинсовых шортах и полосатой футболке, и его прикид напоминал лето, август, когда мы общались, стоя каждый на своем балконе, как в птичьем гнезде.
– Я не поэтому злюсь, – сказал Лева, глядя не на меня, а в сторону и обкусывая ногти – была у него эта вредная привычка, особенно когда нервничал. – Не потому, что опоздал.
– А почему, Лев?
– Я злюсь, потому что ты сходишь с ума из-за этого… длинноволосого. Думаешь, я ничего не вижу?
– А что? – я вспыхнула. – Ему идут длинные волосы. Даже очень.
– Да ладно! – Левка потряс рукой. На запястье была лечебная вязаная манжетка – растянул на физкультуре. – Волосы вообще ни при чем. Пусть хоть до пят отращивает. Он тупой. Неужели не видишь?
Я снова вспыхнула.
– Почему ты так решил? У него что, на лбу написано?
– Вот именно: написано! Именно: на лбу. Интересная девушка влюбилась… в какое-то мурло.
– Эй, эй, полегче! – ох, как я разозлилась! Мне захотелось ударить Левку. Залепить изо всех сил затрещину. Если бы это был другой, не Лева, он бы и получил! А Лева… я и правда считала, что Лев Капитонов – мой друг. Он так же считал, об этом была записка в школе. Друга бить по лицу как-то не по-людски.
– Могу тебе зло и с уверенностью сказать, – проговорил Лева, сощурившись и оставив в покое свои ногти, – через год-два ты будешь с удивлением или даже со смехом вспоминать свое сегодняшнее чувство.
– Да много ты понимаешь… эй, заполярный волк!
Лева расхохотался.
– Заполярный волк! Прекрасно! Знаешь, а мне нравится эта кликуха. Возьму ее себе в ники… Разрешишь?
– Разрешишь… – пробормотала я. – Да мне плевать, как хочешь!
– Вот послушай, Рябинка…
Лева взял меня за руку и сжал ее изо всех сил. И сказал, глядя прямо в глаза:
– Может быть, это жестоко, ты злишься на меня и думаешь: ах, это такая любовь, такая любовь, у меня не как у других. И я, и миллионы других думали так же, а потом смеялись.
– Ты? И ты думал так же?
– Представь себе.
– Ты влюблялся? У себя в Воркуте?
– А чему ты удивляешься? Все влюбляются. В Воркуте, конечно, холодновато, но люди там не ледышки. Но у меня все кончено с той девушкой. А ты… люби, люби, пока любится, и, пожалуйста, не смотри на меня, как на людоеда. Мне просто обидно, что объект Виолетты Покровской примитивен, как чайник.
– Лева, не говори так. Левка, я не знаю. Не знаю, за что я его так люблю, – закусив губу, я беспомощно смотрела на парня с голубыми глазами. Да, да, Лева прав, Кислицин не так интересен, как сам Капитонов. Он меньше знает, он почти не читает книг. В свободное время смотрит «стрелялки»… Но было обидно. За себя, за Захара.
– …Да, я понимаю – он не тот, в кого следовало бы влюбиться. Я понимаю, я глупа, но ты объясни мне, Лева, почему так бывает? Почему я его люблю? Да, да, люблю! – глупо было притворяться. – Неужели потому, что любовь – зла? Нет, нет, Лева, Захар хороший, он красивый и вообще… Знаешь, какой он хозяйственный! Строит дом, ловит рыбу… Ты не хочешь в кафе сбегать, погулять по городу, под дубом постоять?
– Под дубом – на глазах всего дома, родителей? – нет, не хочу. И потом – холодно.
Во время моей тирады Лева насмешливо смотрел на меня. Смотрел так, как будто был намного старше и знал то, что неизвестно мне, малышке.
– Считай, что мы над дубом стоим. В кафе тоже не хочу – лень.
Лева обнял себя руками – в коридоре было прохладно.
Я сползла по стене на пол и сидела на корточках, спрятав лицо в ладони, а потом просто села на плиточный пол.
– Э-э, Ветка, подожди. Так нельзя, встань.
Лева поднял меня, прислонил, как куклу, к стене.
Около мусоропровода лежала пачка газет. Кто-то раз в неделю пачками выносил газеты, но не выбрасывал их в трубу, а оставлял на полу аккуратной стопкой. Чтобы все, кто хотел, просвещались. Только желающих почему-то не находилось. Лева взял из кучи сразу несколько газет и постелил на пол.
Какой заботливый. С ума сойти.
– Теперь можешь садиться.
Я переложила газеты на нижнюю ступеньку лестницы, села. Лева примостился рядом на корточках. Мимо нас тактично курсировал лифт – вверх-вниз, ни разу не остановившись на нашем этаже. Поговорили о классе, об учителях, о городе. Опустились даже до погоды. Мне страшно хотелось спросить Леву о воркутинской девчонке, но я сдерживалась. Неудобно лезть в душу, понимаете, да?
Поздно вечером зазвонил телефон. Я уже не дергалась и не вздрагивала, когда он звонил. Знала, что не Захар. Кислицин отучил меня от своих звонков.
Звонил Лева.
– Привет, соседка. Чем занимаешься?
– Бродского читаю. Слушай, у него в стихах так много пространства. Просто сплошной космос!
Все вокруг нас ограниченно. Включая пространство. А у Бродского – нет. У него оно бесконечное. У него в стихах весь мир, даже если он пишет об одном городе или деревне. Весь мир, вся вселенная, и время у него тоже вселенная. Я ни за что так не смогу писать, ни за что. Стихи у меня вообще стухли. Вот последний, навеянный, кстати, тем же Иосифом:
Время больше пространства.
Пространство – вещь.
Время же, в сущности,
Мысль о вещи.
Жизнь – форма времени.
Карп и лещ – сгустки его,
Сгустки времени и похлеще:
Морская волна и твердь
Суши. Сгусток времени даже
Смерть…[3]
Вчера написала. Что это? Разве стихи? Бред сивой кобылы.
