Улья Нова - Птицы города
Где-то сейчас белая пластмассовая утка для детской зубной щетки? Запах губки, сладкого шампуня, простых незамысловатых вещей. Тумбочка над ванной, где стопка больших синих полотенец, маленькая кружка с красным кленовым листом, разные вещи взрослых, названия которых пока неизвестны, от этого они кажутся смешными, и назначения для них можно выдумывать. И белое пятно среди незнакомых, бессмысленных вещей – уточка с желтым клювом, который напоминает надутые от обиды губки. С маленькими крылышками на округлых боках. Дверь в ванную открывается, сейчас меня обернут в большущее синее полотенце и понесут на кухню: болтать ногами, сохнуть, наблюдать за мерцанием синих огоньков газовой плиты.
* * *Темно на Новодевичьем проезде. В темноте стены монастыря подсвечены прожекторами, отчего он выглядит инсталлированным, а пруд огорожен забором из сетки, в котором мы нашли лазейку, чтобы пройти на край железного мостика и там обняться в темноте, у воды. Так темнота теряет свое важное качество – ощущение одиночества, дрожь, смятение. Становится теплой, веселой темнотой. Из воды торчат сваи – когда-то здесь была пристань. Невидимые до этого, испуганные нашим присутствием утки, с недовольным тихим кряканьем всей стаей перелетают на середину пруда и плавают тесной компанией у освещенной стены. Шумно и суетливо хлопают крыльями в темноте. Недоверчивые, опасливые, как бы чего не вышло. На сваях рядом с нами осталась одна утка, не улетевшая вместе с другими. Восседала на перекладине между торчащими из воды колами, темный силуэт с гордо вытянутой шеей. Наверняка селезень. Суповой супермен.
* * *В большом железном шкафу на балконе зимуют мужские игрушки – пакетик гильз, маленькие аптекарские весы с набором уменьшающихся гирек, доходящих до пластин алюминиевой фольги.
Есть тут и завернутая в целлофан коробка с порохом, кожаный футляр с торчащей из него костяной рукоятью ножа, множество коробочек с дробинками разнообразных размеров, патронаж из толстой коричневой замши, какие-то свертки, в которые завернуто бог весть что. На вершине сурового набора лежит коричневая утка из резины, накренившись, словно качая головой. Сквозь запах кожи и масла пробивается едва уловимый запах тины и сырости – в минувшую осень утка неоднократно работала на середине небольшого пруда, находящегося по ту сторону шоссе, за лесом. Работала она плохо, лишь однажды, в один из первых дней две одинокие пестрые утки опустились на пруд, но вскоре, хлопая крыльями, взмыли прочь, и лес дважды содрогнулся от оглушительного вопля ружья. Утки благополучно скрылись, а их резиновая подружка осталась одиноко плескаться в камышах.
На одной фотовыставке был снимок Китайского квартала – грубые лица нескольких мужчин, живущих в одной комнате, и будто случайная деталь, белое пятно на стуле – резиновая кукла с черными волосами на голове и с небольшим черным пятном на кукольном резиновом лобке. Подсадная коллективная женщина. Не помню, была ли она китаянкой. Да и различаются ли резиновые куклы по национальности. Подсадные утки, например, все разные. В зависимости от цены они имеют различные степени схожести с оригиналом, отличаются и материалом, из которого изготовлены. Многие охотники-профессионалы используют деревянных птиц. Иные собственноручно изготавливают что-то вроде чучела птицы. В любой серьезной охотничьей книге можно встретить советы по созданию в домашних условиях подсадных уток.
* * *Мы сидим на диване, уютно облокотившись на подушки. На коленях – черная папка из кожзаменителя, набитая пачками фотографий, сортированных по годам в конверты оберточной бумаги. Не то мальчик, не то девочка верхом на серой пластмассовой утке с большими колесами трактора. Это я. На мне брючный зеленый комбинезон и шерстяная кофта с капюшоном. У меня пепельные волосы и прическа-жук – как у «Beatles». Из-за стремления родителей воспитывать и одевать ребенка по-европейски, все во дворе считали их, а заодно и меня чудаками. Детям не разрешали со мной дружить потому, что я разъясняла, что их принесли вовсе не аисты, а родили папа и мама. Водился со мной только соседский внук, конопатый Славка, на год младше меня. Он тоже любил прокатиться на моей желтой утке с синими колесами трактора. Теперь он вырос и сидит в тюрьме.
* * *Обычно в подобных обстоятельствах меня поднимали рано утром, поили сладким чаем, закутывали в пальто и вели на автобусную остановку, похожую на жестяную консервную банку. Если над водителем маленького рыжего автобуса висел номер «К» в кружке, то мы забирались внутрь и ехали до больницы. Входя в больничные ворота, я всегда ощущала насилие над собой, но, молча и покорно, шла мимо парочки голубей, семенящих по асфальту около стоянки машин скорой помощи. Я почти бежала, чтобы угнаться за быстрыми шагами бабушки, мимо низенького здания морга из черно-красного кирпича, в новый высокий корпус. Там мы плутали по длинным коридорам, выложенным плиткой из дымчатого стекла, встречая каталки с больными и неулыбчивых, одетых в белое медсестер. Было тревожно и почему-то немного стыдно, не по себе спешить по бесконечному стеклянному коридору. В палате дед лежал на той же самой кровати, что и год назад, под тремя капельницами.
Обрывки фраз врача, с которым говорит бабушка – третий инфаркт, слишком серьезно. Из окон виден больничный двор, у ворот – сугробы, а в небе черными стежками двигаются птицы.
И вдруг на глаза попадается эмалированная штуковина, отдаленно похожая на вазу, с изогнутым толстым горлышком, бесстыдно лежащая на стуле около раковины. Как ни пытаешься спрятать от нее глаза, она сама отыскивает взгляд и притягивает его к себе. Серая, с потрескавшейся кое-где эмалью, она словно поясняет всю суть больницы, все унижение болезни. И почему-то стараешься избегать ее, уводишь глаза. Так и сидишь рядом с кроватью, гладя деда по руке, пока медсестра не придет сделать укол и на обратном пути не захватит наполненную больничную утку с собой.
Скворечник
Из больницы деда выпустили, взяв обещание, что две недели он будет лежать. Домой привезли на «скорой», бабушка тут же сделала из маленькой комнаты больничную палату. Весь остаток дня дед спал, тихим голосом разговаривал и смотрел телевизор. «Там в больнице я все на птиц из окна смотрел. Сразу как-то легко становилось на сердце. Думал, выйду, обязательно сделаю кормушку и на балконе повесим. И вот, видишь, выкарабкался!».
Уходя на работу, бабушка взяла с меня слово, что дед целый день будет строго-настрого лежать в постели.
Через час после бабушкиного ухода дед встал, оделся и, не обращая внимания на мои просьбы и всхлипы, отправился на балкон. Долго громыхал и ворчал там. А вернулся оттуда минут через десять со стопкой старых досок. «Бабушка ничего не узнает, мы ей просто ничего не скажем», – спокойно сказал он и развернул в ванной строительство на весь день: что-то пилил, строгал, стучал молотком, вымерял линейкой, снова отпиливал и бегал на балкон за новыми досками и рейками. Я сначала убеждала его вернуться в постель, хныкала, упрашивала, потом стала помогать.
К вечеру, ежеминутно поглядывая на часы, мы завершали последние детали – прибили две квадратные «досочки» сверху, и крыша была готова. Скворечник получился двухэтажный, для двух семеек. Напоследок дед привинтил маленькую жердочку у входа – чтоб птица могла сидеть, греться на солнце, петь и отдыхать.
«Я пока в больнице лежал, все думал, дай Бог, выпустят, первым делом сделаю скворечник, летом к ветле привесим», – признался дед, любуясь работой. К приходу бабушки скворечник спрятали на балкон, стружки и гвозди убрали, дед укутался в одеяло, а через неделю врач, прослушав его сердце, похвалил за соблюденье режима.
Летом, когда дед разбирал коробочку с винтиками и гвоздями, подыскивая, чем бы привинтить скворечник к старой ветле, на террасу влетел воробей. Дед так сосредоточенно склонился над коробкой, что ничего не заметил, заметила непрошенного гостя я. Воробей летал под потолком, в панике натыкался на лампу, бился о стекла террасы и запутался в занавесках. Тут-то и был пойман. Воробей, видимо, читал про себя «отче наш», а я, ликуя, несла его через темные сени старого деревенского дома – выпустить на волю. Тогда я не могла знать, что в августе следующего года деда не станет. Что однажды он заснет на стареньком диванчике «москвичка» и больше никогда не проснется. Тогда, выпуская встревоженного воробья, я не могла предположить, что такое вообще возможно – умереть. И виноват в этом был не влетевший в дом воробей, не судьба, не болезнь.
Хорошо, что я так и не решилась взглянуть на деда, лежащего в гробу, поэтому иногда мне кажется, что он не умер, а навсегда улетел, далеко-далеко.
Теперь скворечник уже серый от дождей и метелей. Он висит на стволе ветлы, над скамейкой, и редко, но все же можно заметить какую-нибудь маленькую птицу, на жердочке, у входа...
