Роберт Стивенсон - Павильон на холме
– Из духового ружья стреляли! – сказал он. – Изволите видеть: избегают шума…
Усадив Клару на стул, я обернулся в сторону Норсмаура. Он стоял спиной к камину, заложив назад руки с судорожно сжатыми пальцами. Дикий взгляд, знакомое, свирепое выражение лица ясно говорило о клокотавшей в его груди буре. Это был тот же взгляд, который я у него заметил, когда в мартовскую ночь он на меня бросился как дикий зверь и хотел задушить. Он смотрел прямо вперед, но все же мог нас видеть, и ярость его способна была внезапно разразиться подобно шторму. Признаюсь, я дрожал за ближайшую минуту: перед той битвой, которая нас ожидала извне, могла еще разыграться борьба на смерть внутри стен. Так мы простояли несколько секунд; я зорко следил за ним, готовясь к его нападению. Внезапно на лице его мелькнула перемена, точно облегчение. Он взял стоявшую за ним лампу и обернулся к нам.
– Необходимо выяснить одну вещь, – сказал он сравнительно спокойно, – кого намеревались они убить? Кого-нибудь из нас или только Хедльстона? Как думаете? Они приняли вас за него или выстрелили в первого, кто приблизился к окну?
– Я убежден, что они меня приняли за Хедльстона, – ответил я, – я почти такой же высокий.
– Вот я сейчас в этом удостоверюсь, – произнес Норсмаур с особенной твердостью.
И он медленно подошел к окну, поднял над своей головой лампу и простоял не менее полминуты, спокойно ожидая покушения на свою жизнь.
Клара было бросилась вперед, чтобы оттащить его от опасного места, но с эгоизмом, который я счел вполне извинительным, я силой ее удержал около себя.
– Да, – сказал Норсмаур, хладнокровно отходя от окна, – действительно, они ищут одного лишь Хедльстона.
– О, мистер Норсмаур! – воскликнула Клара, она не нашлась что сказать, но Норсмаур мог видеть, что его смелость была оценена по достоинству.
Он же со своей стороны смотрел на меня, гордо подняв голову и с выражением торжества. Я сразу понял, что он рискнул жизнью единственно с целью сместить меня с положения героя дня. Он хрустнул пальцами.
– Дело только завязывается, – сказал он, – потом, когда начнется схватка, они не будут так разборчивы.
Извне послышался громкий призыв к нам. Через щель ставни при лунном свете мы увидели человека, стоявшего с чем-то белым в протянутой руке.
Это был тот же человек, который произнес слово «предатель». Своим необыкновенно громким голосом, который через ставни проникал во все уголки павильона и мог бы быть даже услышан из леса, он объявил, что если предатель «Одльстон» будет им выдан, то остальные получат полную свободу. Если же нет, то все погибнут вместе с предателем.
– Ну, Хедльстон, что вы на это скажете? – спросил Норсмаур, обернувшись в сторону постели.
До этого момента банкир не выказывал никаких признаков жизни, и я думал, что он продолжает лежать в обмороке. Но тут он как бы сразу очнулся и в бессвязных фразах, точно больной в бреду, только умолял нас не выдать его, не покинуть… Это была самая отвратительная сцена, какую я только мог вообразить.
– Довольно! – крикнул Норсмаур.
Отворив настежь окно, он высунул голову и возбужденным голосом, забывая не только об опасности, но и о присутствии молодой леди, начал ругать посланника в самых отборных выражениях, как на английском, так и на итальянском языке, и кончил пожеланием ему уйти подобру-поздорову туда, откуда он пришел. Я убежден, что эта возможность выругаться вовсю в ту минуту, которая угрожала немедленной смертью, доставила Норсмауру высочайшее наслаждение.
В это время итальянец положил свой парламентерский флаг в карман и исчез за песчаным холмом.
– Они благородно начали войну, – сказал Норсмаур, – очевидно, все джентльмены и военные. По правде сказать, я очень хотел бы, чтобы мы могли поменяться местами, и для вас, Франк, и особенно для вас, дорогая мисс Клара. Оставили бы эту злосчастную тварь на его постели, будь с ним что будет. Что? Не глядите так возмущенно, мы все сейчас перейдем в то состояние, которое называется вечностью. И отчего нам искренно не высказаться? Что касается меня, то если я мог бы сначала задушить Хедльстона, а затем взять Клару в мои объятия, я умер бы с удовольствием, даже с гордостью. Клянусь Богом, я расцелую ее хотя бы насильно!
Прежде чем я мог заступиться, Норсмаур грубо обнял и стал целовать отбивавшуюся от него Клару. Но тут я набросился на него с такой силой, что он сразу должен был выпустить несчастную девушку, и грузно упал, ударившись о стену. К моему удивлению, он даже не встал, чтобы на меня напасть, а только захохотал. Он хохотал так громко и так долго, что мы подумали, что он лишился рассудка.
– Ну, Франк, – сказал он, когда несколько успокоился, – теперь ваша очередь. Вот вам моя рука. Прощайте, до свидания!
И, видя, что я стою неподвижно и смотрю на него с негодованием, он воскликнул:
– Эх вы, человек! Вы находите время сердиться? Неужто вы думаете, что мы и умирать будем со всеми приличными манерами, принятыми в обществе? Ну я поцеловал девицу и очень тому рад. Теперь поцелуйте вы ее, и будем квиты!
Я отвернулся с чувством презрения, которого не мог скрыть.
– Как вам угодно, – сказал он, – вы были глупым фатом в жизни, фатом вы и умрете.
Он уселся в кресло, положив ружье на колени, забавляясь взведением и опусканием курка, но я видел, что его покинуло оживленное, почти веселое, настроение, и на смену надвинулись тучи в его душу.
Во все время этой сцены нападавшие могли подойти к самому дому и начать атаку, потому что мы трое совершенно забыли об угрожавшей нам опасности. Но тут Хедльстон вдруг вскрикнул и прыгнул с кровати.
Я спросил его, в чем дело.
– Пожар! – крикнул он. – Они подожгли дом!
Норсмаур тотчас вскочил на ноги, и мы выбежали в соседнюю комнату. Она была ярко освещена зловещим красным светом. Пламя поднялось до окна, и подгоревшая ставня рухнула на ковер с бряцающим шумом. Итальянцы подожгли боковую пристройку, где Норсмаур проявлял свои фотографические негативы.
– Дело жаркое! – воскликнул Норсмаур. – Скорее назад.
Мы бросились к нашим наблюдательным постам и увидели, что вдоль всей задней стены павильона были устроены костры и притом, вероятно, политые каким-нибудь минеральным маслом, потому что, несмотря на начавшийся дождь, они не переставали разгораться. Огонь, как уже сказано, занялся с пристройки, и с каждым мгновением пламя поднималось все выше; с минуты на минуту должна была загореться задняя дверь павильона, около которой был разложен особый большой костер, уже вполне разгоревшийся; даже углы крыши начинали тлеть, – мы могли их видеть, потому что края крыши, построенной на крепких деревянных балках, далеко выступали из-за стен. При ярком отблеске огня мы посмотрели и направо, и налево, – и не заметили ни единого человеческого существа на открытом месте вокруг павильона. В эту минуту в комнату ворвались клубы горячего и едкого дыма.
– Ну, конец! – вскрикнул Норсмаур. – И отлично, слава Богу!
Мы бросились к «дядиной комнате». Хедльстон поспешно надевал сапоги. Руки его дрожали, но на лице было твердое выражение решимости, какого еще я у него не наблюдал. Рядом стояла Клара, собираясь накинуть плащ себе на плечи. Она смотрела на отца в упор; взгляд ее, казалось, выражал то надежду, то мучительное сомнение.
– Ну, ребятушки, пора сделать вылазку! – вскрикнул Норсмаур. – Печку натопили как следует, сейчас сами зажаримся! Что касается меня, я предпочитаю схватиться врукопашную – будь что будет!
– Ничего больше и не остается! – добавил я.
– Ничего! – воскликнули вместе Клара и ее отец, но с совершенно различными интонациями.
Мы все поспешили вниз. Жар там был уже невыносим; в ушах раздавались гул и треск надвигавшегося огня; еле мы успели пройти мимо одного из окон, как оно рухнуло, и в комнату ворвался сноп пламени, осветившего всю внутренность павильона колеблющимся, зловещим огнем. В то же мгновение вверху рухнуло что-то грузное: очевидно, загорелся весь дом, точно коробка спичек, и с минуты на минуту грозил обвалиться над нашими головами.
Я и Норсмаур хотели броситься с револьверами вперед, но Хедльстон, который перед тем отказался взять огнестрельное оружие, нас остановил и властным жестом выдвинулся вперед.
– Пусть Клара отворяет дверь! – сказал он громким, приказывающим голосом. – Это ее предохранит от первого залпа, если они приготовились стрелять. Вы оба также в первый момент не выходите. Я – козел отпущения; меня осудили мои грехи!
Бледная как полотно, но владея всеми своими чувствами, Клара быстро начала разбирать баррикаду. Став за плечом Хедльстона с револьвером в руке и затаив дыхание, я мог слышать, как он быстрым, прерывавшимся от волнения шепотом произносил молитву за молитвой; должен признаться, – каким бы ужасным ни показалось мое суждение, – что тогда он мне показался еще более противным: даже в такую решительную минуту он думал о своем спасении. Тут Клара отворила дверь, придвинув ее на себя. Перед нами открылись дюны, ярко освещенные смешанным сиянием лунного света и отблеском пожара.
