Алексей Писемский - Сергей Петрович Хозаров и Мари Ступицына
– Боже мой, извините вы меня! – вскрикнул Хозаров, запахивая халат и стараясь прибрать туалетные принадлежности.
– Сделайте милость, не беспокойтесь, – возразил гость, – иначе я лишу себя приятного удовольствия побеседовать с вами и уйду.
– Как это возможно! – возразил, с своей стороны, хозяин. – Но все-таки мне очень совестно: я теперь живу на биваках; мое отделение переделывают; я сюда перешел на время, в этот сарай.
– Я этого не скажу, – говорил Ступицын, усаживаясь на ближайший к хозяину стул. – Комната мне нравится, очень веселенькая. Обоями нынче все больше оклеивают!
– Да, но это что за помещение!.. Семейство ваше как, в своем здоровье?
– Благодарю вас, слава богу. Мари что-то все хмурится. Позвольте мне попросить у вас трубки.
– Ах, сделайте милость! – вскрикнул хозяин и сам было бросился набивать гостю трубку; но тот, конечно, не допустил его и сам себе выбрал самую огромную трубку, старательно продул ее, наложил, закурил и сел, с целью вполне насладиться любимым, но не всегда доступным ему удовольствием.
– Бесподобный табак! – сказал он, втягивая дым.
– Очень рад, что вам нравится.
– Как, однако, свежо на дворе! – сказал гость, усладившись курением. – Я хожу ведь пешком: доктор велел; нельзя, знаете, без моциону, – такие уж лета; чего доброго, пожалуй, и удар хватит.
– Так на дворе, вы изволите говорить, холодно?
– Весьма свежо. Я так, знаете, прозяб, что даже и теперь не могу согреться.
– Не прикажете ли чаю, или кофе?
– Нет-с, благодарю покорно: то и другое мне строжайше запрещено доктором. Рюмку водки, если есть, позвольте!
– Ах, пожалуйста! – сказал хозяин и вышел, чтоб попросить у Татьяны Ивановны для гостя водки. Девица Замшева, услышав, что у Хозарова Антон Федотыч и желает выпить водки, тотчас захлопотала.
– Дайте водочки, почтеннейшая, да нет ли графинчика получше, да и закусить чего-нибудь – сыру или сельдей, и, знаете, подайте понаряднее: на поднос велите постлать салфетку и хлеб нарезать и разложить покрасивее.
– Знаю, Сергей Петрович, знаю. Уж не беспокойтесь. Велю подать водки, миног, сыру и колбасы; да не худо бы винца какого-нибудь?
– Очень хорошо и винца – рубля в полтора серебром бутылку, – отвечал Хозаров. – Ах вы, милейшая моя хозяюшка! – говорил он, трепля ее по плечу.
– То-то и есть, – отвечала Татьяна Ивановна, – дай вам бог другую нажить такую. Вот посмотрим, как-то вы отблагодарите меня, как женитесь.
– Тысячу рублей подарю вам, – отвечал Сергей Петрович.
– Хорошо, посмотрим, – отвечала хозяйка и побежала хлопотать о закуске.
Хозаров между тем возвратился к гостю, который закурил уже другую трубку и, развалясь на диване, пускал мастерские кольца.
– Извините меня, – сказал хозяин, – я захлопотался. Вот наша холостая жизнь: вообразите себе, двое у меня людей в горнице, и ни одного налицо нет, так что принужден был просить подать завтрак хозяйскую девушку.
– Это часто случается и у нас; у меня вот здесь немного людей, а в деревне их человек пятнадцать, а случается иногда, что даже по целому дню трубки некому приготовить.
В это время Марфа, одетая по распоряжению Татьяны Ивановны в новое ситцевое платье, принесла закуску, водку и вино.
– Прошу покорнейше, – сказал хозяин.
– А я вас прошу не беспокоиться: распоряжусь, – отвечал гость и залпом выпил рюмку водки, закусив миногою.
– Прекрасная закуска эти миноги! И кисловато и приятно, – сказал он, прожевав кусок. – Говорят, это маленькие змеи?
– Не знаю. Не прикажете ли винца?
– Нет, позвольте мне еще рюмку водки: все как-то не могу хорошенько согреться! Это штриттеровская?
– Нет, домашняя.
– Скажите, какая прекрасная, – заметил гость, закусывая сыром. – Теперь можно трубки покурить и винца потом выпить, – проговорил он и, закурив трубку, хотел было налить себе в рюмку.
– Не прикажете ли лучше в стакан? Это вино совестно пить рюмками, – сказал хозяин, желавший угостить гостя и заметив, что сей последний не не любит выпить.
– Не много ли будет стаканчиками? – сказал гость, выпив рюмку. – Вы сами не кушаете; надобно начинать ведь с хозяина.
– А вот я и сам выпью, – сказал тот, налив стакан и ставя его перед Ступицыным, а себе рюмку.
Антон Федотыч пришел в совершенно блаженное состояние от такого любезного приема.
– Как мне приятно, что я имел честь с вами познакомиться. С первого раза, изволите ли помнить, как мы встретились, я почувствовал к вам какое-то особенное влечение.
– Благодарю вас покорно; я, с своей стороны, также дорожу знакомством вашим и всего вашего милого семейства.
– Да-с, я могу похвалиться моим семейством, – начал Ступицын, у которого в голове начало уже шуметь, – одно только… ах, как мне тут неприятно! Даже и говорить про это больно!
– Что такое-с?
– Так, знаете-с: свои семейные несообразности.
– Но… в чем же?
– Это, я вам доложу, большая история, – проговорил Ступицын, вздыхая и махнув рукою. – Я, пожалуй, вам расскажу; но прежде, нежели начну, позвольте мне вас попросить выпить со мной по стаканчику мадеры.
– С большим удовольствием, – отвечал хозяин и налил себе и гостю по стакану вина, которыми они чокнулись и выпили.
– Я вас, Сергей Петрович, с первого раза полюбил, как сына, а потому могу открыть вам душу. Катерина Архиповна моя… я про нее ничего не могу сказать… Семьянинка прекрасная, только неровна к дочерям: двух старших не любит, а младшую боготворит.
– Скажите, пожалуйста!
– Да-с, вот какой случай. А что прикажете делать? Я хоть и отец, а помочь не могу. Короче вам сказать: была у нас двоюродная бабка, и, заметьте, бабка с моей стороны; препочтеннейшая, я вам скажу, старушка; меня просто обожала, всего своего имущества, еще при жизни, хотела сделать наследником; но ведь я отец: куда же бы все пошло?.. Все бы, конечно, детям – только бы поровну, никто бы из них обижен-то не был. Так как бы вы думали, что сделала супруга? Перед самою почти смертью подбилась к старухе да уговорила ее, обойдя меня, отдать одной младшей, Машет, а мы и сидим теперь на бобах. Вот что значит неравная-то любовь! Но ведь я отец: мне горько и обидно… и себя, конечно, жалко, да и старшие-то чем же согрешили?
– Скажите, пожалуйста, – произнес Хозаров, – и большое имение?
– Триста душ в кружке, как на ладони, да каменная усадьба.
– И всем уж теперь владеет Мария Антоновна?
– Давно, по всем актам, но это еще мало: имение теперь под опекою у матери; ни копейки, сударь вы мой, из доходов не издерживает, – все в ломбард да в ломбард на имя идола: тысяч тридцать уж засыпано.
– Тридцать тысяч! – воскликнул от восхищения Хозаров.
– Ровнехонько тридцать. Но ведь мне горько: я отец… Я равнодушно видеть старших не могу, хуже, чем сироты. Ну, хоть бы с воспитания взять: обеих их в деревне сама учила, ну что она знает? А за эту платила в пансион по тысяче рублей… Ну и это еще не все…
– Что же еще такое? – спросил Хозаров, более и более начинавший интересоваться рассказом Ступицына.
– И это еще не все: нашла ей жениха, почти насильно влюбила его в нее; он полгода уже как интересовался старшей; переделала, сударь ты мой, это дело в свою пользу – да и только! Теперь тот неотступно сватается к Машеньке.
– Сватается к Марье Антоновне?
– Неотступно! Сюда за ними нарочно приехал: вы, верно, его знаете, – Рожнов!
– Этот толстяк! – воскликнул Хозаров.
– Да что такое толстяк? Тысяча ведь душ-с… человек добрейший… умница такая, что у нас в губернии никто с ним и не схватывается.
– Так, стало быть, Марья Антоновна помолвлена?
– Кажется, еще нет. Я, признаться, и не знаю, потому что я и входить не хочу в их дела: грустно, знаете, очень грустно, право, а нечего делать: мать!.. Кто ее может судить и разбирать. А и теперь Пашет и Анет все я содержу – это я могу прямо сказать. Но у меня небольшое состояние: всего сто душ; я сам еще люблю пожить, – ну вот, например, в карты играю, и играю по большой; до лошадей охотник и знакомых тоже имею; а она из своих ста душ ни синя пороха не дает старшим, а все на своего идола. Обидно, Сергей Петрович, невыносимо обидно! Позвольте мне еще водки выпить.
Ступицын выпил еще водки и начал немного покачиваться.
– Что мне делать, как мне быть? – рассуждал он как бы сам с собою. – К несчастью, они и собой-то хуже той, но ведь я отец: у меня сердце равно лежит ко всем. Вы теперь еще не понимаете, Сергей Петрович, этих чувств, а вот возьмем с примера: пять пальцев на руке; который ни тронь – все больно. Жаль мне Пашет и Анет, – а они предобрые, да что делать – родная мать! Вы извините меня: может быть, я вас обеспокоил.
– Ах, как вам не совестно! Напротив – мне очень приятно, – отвечал хозяин.
Гость принялся было отыскивать картуз, но остановился.
– Не могу идти домой, не могу видеть неравенства, – и в ком же? В родной матери, которая носила всех в утробе своей девять месяцев… – Здесь Ступицын немного остановился. – Сергей Петрович, милый вы человек! – продолжал он. – Я обожаю вас, то есть, кажется, готов за вас умереть. Позвольте мне вас поцеловать!
