Наталия Соколовская - Литературная рабыня: будни и праздники
Поначалу мужчины в общественном транспорте и на улицах кажутся мне вялыми, невыразительными и будто даже слегка нездоровыми. Ничего, думаю. Наверное, я просто отвыкла. Может, это с ними от жизни: сначала перестройка и продукты по карточкам (в смысле по талонам, но здесь, в Питере, талоны по-блокадному называют карточками), потом – «кошмар, на улице Язов»…
Живу так вторую неделю. Ираклий звонит каждый вечер из корпункта. Его звонки напоминают репортажи с места боевых действий. Аэропорт, оказывается, опять закрыли через несколько дней после моего отлета. И в городе все еще постреливают.
– У нас тоже, – говорю я опрометчиво.
– Неужели и у вас? – обеспокоенно спрашивает Ираклий.
Сейчас он скажет: тогда какая разница, возвращайся назад. И я спешу уточнить:
– Нет-нет, просто представляешь, мне все время мерещатся выстрелы. Такие слуховые галлюцинации.
– Это бывает, – говорит Ираклий. – Месяца через два пройдет.
– А еще, представляешь, все время кажется, что потряхивает немного. Будто землетрясение. Странно, правда?
И ничего, на самом деле, странного. Землетрясений я там пережила несколько. И во время одного, самого страшного, мы с Ираклием как раз были в корпункте, на пятом этаже. Мальчики за столом возле окна резались в нарды. А мы с Шурочкой сидели на диване, пили чай и любовались их красивыми силуэтами, каждая – своим, на фоне золотистого полдня. Дальше, у самого горизонта, в мареве зыбились горы. И я сквозь профиль Ираклия как раз смотрела на них.
Вдруг линия горизонта вместе с головой Ираклия пошла вверх. Как на качелях. А потом плавно опустилась. И это же движение повторили чашки на столе. Одно дело, когда трясет снизу, это понятно. А тут земля, в прямом смысле, ушла из-под ног. Мальчики медленно подняли головы и повернулись в нашу сторону. И в это время горизонт опять покачнулся. Беременная на ранней стадии Шурочка издала душераздирающий вопль, а потом с криком «бежим!» подхватила сумку и первая ринулась к лестнице. Лифт мы игнорировали в целях безопасности. Весь город высыпал на улицы. Мы-то думали, что находимся чуть ли не в эпицентре, а оказалось, что это всего лишь эхо катастрофы, постигшей соседнюю горную страну… Вот с тех пор мне и стало мерещиться…
– Ничего, – произносит Ираклий на другом конце моей жизни. Голос звучит глухо, словно по дороге растворяется в разделяющем нас пространстве. А я собираю его, впитываю, как губка. И на это уходят все мои силы. И я опять не говорю о главном. И чем дольше я не говорю, тем меньше понимаю, как это сделать.
…Постепенно я обзваниваю всех, кто еще меня в этом городе помнит. Надо признать, таких не много. Кого-то смыло эмиграцией, кому-то легче думать, что «меня тут вообще не стояло». Остальным рассказываю, неловко переминаясь: «Вот, из дальних странствий возвратясь, привезла книжку собственного сочинения как свидетельство всего, так сказать, пережитого. Так сказать, вещественное доказательство. – О еще одном доказательстве я пока молчу. Через месяц-полтора оно и само видно станет невооруженным глазом. И продолжаю: – А вообще-то, как тут у вас с работой, чем вы себе на хлеб насущный зарабатываете?»
Вопрос этот не праздный, потому что я вдруг обнаруживаю, что деньги, отложенные мной на пресловутый черный день, а также деньги, которые всучил мне в аэропорту Ираклий («на первое время и обратный билет»), как-то стремительно кончаются, съедаемые не столько мной, сколько инфляцией.
На мое счастье, выясняется, что как раз среди разрухи всего процветают именно частные издательства. Разумеется, никто меня там с распростертыми объятиями не ждет: филологической братии всех мастей и оттенков в Питере при любой власти – пруд пруди.
И тут я встречаю на Невском Колю Никонова, о котором уже знаю, что он главный редактор одного небольшого, но вполне процветающего издательства. От радости я чуть ли не бросаюсь ему, потенциальному моему спасителю от голодной смерти, на шею, потому что имею на это некоторые основания.
Дело в том, что Коля – один из тех пилигримов, которые во множестве забредали на просторы моей оставленной Страны. Там их, по обыкновению, не только снабжали работой и печатали, но также кормили, поили и, как в случае с Колей, одевали.
С Колей я познакомилась у известного критика, который через местную литературу ввел в русскую не одно поколение писателей. Дородный Коля нараспев произносил многоумные вирши и всем видом показывал, что нуждается в покровительстве.
Я, разумеется, привела его к Дочери, а потом совершила с ним марш-бросок по всем своим друзьям. В результате Коля ходил теперь не только сытым и пьяным, но и сменил свои выцветшие, с критической потертостью в некоторых местах джинсы на вельветовые, элегантно-коричневые, с фирменным лейблом на заднице.
А тут, посреди Невского, Коля смотрит на меня рыбьими, плохо узнающими глазами и начинает в ответ что-то плести про издательские и личные трудности. И в итоге, полчаса проморочив мне голову на февральском морозе, заявляет, что если я согласна на работу корректора внештатно, то он подумает. Я делаю вид, что ничего, все нормально, большего я и не ожидала от него, и на том спасибо.
И вот стою, смотрю на удаляющуюся в сторону Московского вокзала фигуру Кольки Никонова в добротном пальто с бобровым, барским, серебрящимся морозной пылью воротником и вспоминаю, что еще в той жизни Коля, поправляя провинциальную псевдозолотую цепочку от часов, свисающую из кармана его новеньких дареных вельветовых джинсов, занял у меня семь рублей. Да так, между прочим, и не отдал. А было это еще задолго до денежной реформы и прочих рыночных неприятностей. И быстренько в уме пересчитываю, сколько же это будет на нынешние деньги да еще с процентами… И, пересчитав, с удовольствием констатирую: «Вот эта сволочь с занудными стихами должна мне, бедной беременной девушке, кругленькую сумму, и долг этот будет только расти». Какое, однако, приятное чувство!
Подруг № 1 у меня еще нет и в заводе. А есть подруга юности мятежной Маня. И вот она составляет мне протекцию в одном процветающем издательстве с окнами на Неву, где кормится добрая половина питерских литераторов. И мне даже предлагают штатную работу редактора, но я от нее благородно отказываюсь. Зачем подводить людей, ведь все равно мне через три месяца в декрет уходить. А так, внештатно, еще и лучше. Сиди себе дома и редактируй с периодическими выходами в библиотеку да за гонораром.
Работы много, потому что книг издается – немерено. Все, что при советской власти в спецхранах хранилось, теперь пошло в народ. Все, что раньше на макулатуру приобретали, – печатают. И еще зарубежные авторы, о которых пять лет назад и слыхом не слыхивали. Проблемами авторского права еще никто не озабочен: понравилось – перевели – напечатали массовым тиражом, а зарубежный писатель об этом и не знает ничего. В общем, дикая стадия накопительства. Первый, так сказать, миллион.
Из Германии, с книжной Франкфуртской ярмарки возвращается подруга Маня и рассказывает, как они там с моим будущим директором, а пока еще худеньким русоволосым и сероглазым почти мальчиком, начальником производственного отдела, ходили в дорогущий магазин, чтобы его, в смысле, будущего директора, приодеть.
Пришли они втроем. Будущий директор, похожий на хрестоматийную фотографию Сергея Есенина с чистым застенчивым взглядом и нежной полуулыбкой, Маня, которая была при нем вроде личного переводчика, поскольку владеет немецким как родным и к тому же является лучшим экспертом по всему немецкому, и главный художник издательства, выступающий в роли дизайнера, тоже личного.
И вот они входят. Милые фройляйн спрашивают, чего бы клиентам хотелось. Наш мальчик через подругу Манечку отвечает, что хотелось бы одеться, но то, что находится в этом зале, кажется ему, к большому сожалению, недостаточно дорогим. Тогда появляется элегантная дама, по-видимому старший продавец, и предлагает всем спуститься в какое-то нижнее помещение. Качество, а также цена вещей, находящихся там, уже вполне покупателя устраивают.
Начинает он скромно, с рубашки. Пока он выбирает, им предлагают воду или сок, по желанию. Когда клиент перешел к выбору костюма, им предлагают кофе. Личный дизайнер строг и взыскателен. Они выбирают лучший костюм из всех имеющихся. Когда переходят к примерке пальто, им выносят шампанское.
Они сидят в мягких кожаных креслах, пьют холодное шампанское, и милые фройляйн порхают над ними, перемежая немецкую речь с французской, потому что дело дошло до аксессуаров и парфюма. И все это здорово смахивает на сеанс черной магии в известном Театре-варьете. Потом им предлагают закуски. Когда подруга Манечка спрашивает, может ли она воспользоваться телефоном, ей отвечают: «Вам можно все!»
И вот покупки упакованы в шелково шуршащую бумагу и разложены по хрустким фирменным пакетам. И дама, старший продавец, у которой уже скулы свело от непрекращающейся улыбки, ждет, что клиент сейчас достанет, как это принято, кредитную карточку, ведь невозможно же носить с собой такое количество наличных денег. Ан нет. Клиент раскрывает портфельчик и достает пачки дойчемарок толщиной с кирпич из Кремлевской стены.
