Федор Булгаков - Второй брак Наполеона I
Какой дивный сон! Воспитанник военной школы, голодавший артиллерист теперь становился основателен династии, призванной управлять обширнейшей империей в Европе, и наследник его оказывался внуком монарха.
Не могли он считать себя избранником Божиим, он, который после столь удивительной карьеры, видел себя предметом этого Божественного промысла.
Во время родов, которые были весьма тяжкими, счастье как будто вздумало оспаривать у Наполеона это несравненное его благополучие. Когда акушер Дюбуа пришел доложить, что ребенка можно спасти лишь ценою жизни матери, – в этот трогательный момент предстала жестокая альтернатива. Если бы император был таким человеком, каким его выставляли, – эгоистом, приносящим в жертву все, ради своих личных интересов, он преимущественно просил бы спасти жизнь ребенка. Разве не ребенок был единственной целью его брака с Марией-Луизой?
Наполеон не задумался ни на одну минуту и крикнул: «Думайте исключительно о матери». Сердце супруга подавило голос императора. Пускай гибнут грандиозные мечты потомства, предвкушавшийся родительские радости, бессмертие его дела! Прежде всего хотел он сохранить жену свою, простую, добрую жену, данную ему политикой, но которую законная и горячая любовь его хотела сберечь.
Пришлось прибегнуть к щипцам. Всего несколько мгновений мог выдержать император мучительное томление при виде этой ужасной операции, длившейся двадцать минут. Он выпустил руку императрицы, которую держал в своих руках, и удалился в свою уборную, бледный, как смерть.
Наконец, 20 марта 1811 года, в 8 часов утра, родился ребенок. Как только императору дали знать о том, он бросился в своей жене и сжал ее в своих объятиях. В течение семи минут ребенок не подавал признака жизни. Наполеон поглядел на него, счел его мертвым, не произнес ни слова и все свое внимание сосредоточил на императрице. Наконец, ребенок закричал, тогда император подошел и обнял своего сына.
В Тюльерийском саду толпа с беспокойством ожидала разрешения императрицы. Двадцать один пушечный выстрел должен был возвестить о рождении дочери и сто выстрелов – о рождении сына. При двадцать втором выстреле безумная радость овладела народом. Наполеон, стоя за гардинами у одного из окон императрицы, наслаждался при виде общего восторга и казался глубоко растроганным: крупные слезы катились по его щекам, а он не замечал их. Под этим впечатлением он вторично подошел и поцеловал своего сына.
С той поры Наполеону не суждено было более переживать слез радости, ибо счастье улыбнулось ему тут в последний раз.
Со времени рождения его сына стала собираться гроза, которая унесла императора за океан, одиноким, без жены, без ребенка, лишенного власти и свободы!
Рождение римского короля вызвало невыразимо восторженный энтузиазм. Вся Европа приняла участие в этой радости. Сам Мессия не был бы встречен с большей восторженностью. Все поэты, знаменитые и малоизвестные, присылали свои оды, стансы, кантаты и песни, на всех языках: по-французски, по-немецки, по-фламандски, по-итальянски, по-гречески, по-латыни и по-английски!
После столь естественного возбуждения, вызванного этим всеобщим восторгом, достигнув апогея в удовлетворении своего честолюбия, Наполеон вернулся к свойственному ему настроению и характеру. Мы видим его в его семье, таким же обыкновенным, таким же мирным, как самый обыкновенный из супругов. В отношении этого обожаемого ребенка он был тем же «papa gâteau», тем же «oncle Bibiche», каким Бонапарт, первый консул, был по отношению к своим племянникам, детям Гортензии.
Вот что говорят очевидцы:
«… Вход в его кабинет был воспрещен для всех: он не позволял входить туда кормилице и просил Марию-Луизу приносить к нему его сына. Но императрица была до такой степени не уверена сама в себе, когда брала ребенка из рук кормилицы, что император, ожидавший ее в дверях своего кабинета, спешил к ней на встречу, брал сына на руки и уносил его, покрывая поцелуями… Когда он сидел за письменным столом, готовый подписать какую-нибудь депешу, в которой взвешивалось каждое слово, его сын, лежавший у него на коленях или прижатый в его груди, не покидал его… Иногда, отрываясь от великих дум, занимавших его ум, он ложился на пол, рядом с этим любимым детищем, играл с ним с увлечением, словно сам был ребенком, стараясь чем-нибудь забавить его и удалить от него то, что могло раздражить его… Терпение его и снисхождение к этому ребенку были неисчерпаемы».
«Император страстно любил своего сына, – говорит Констан: – он брал его на руки всякий раз, когда видел, энергично подхватывал его с полу, затем опускал вниз, затем снова подымал и ужасно радовался его веселью. Он дразнил его, подносил к зеркалу, часто страшно жеманничал перед ним и смешил его до слез. За завтраком сажал его к себе на колени, обмакивал палец в соус и мазал ему этим пальцем лицо»…
Во время путешествий или военных кампаний Наполеон состоял в непосредственной переписке с m-me де-Монтескье, воспитательницей его сына. 30-го сентября 1811 года он писал из Антверпена:
«…Я желаю, чтобы воспитание, быть может, очень тщательное, не шло в разрез с своей задачей и чтобы с ранних лет озаботились о солидном режиме для физического развития короля. Впрочем, в этом я с полным доверием полагаюсь на вас».
По пути во время похода на Россию, император писал снова:
«…Надеюсь, что вы скоро известите меня о том, что прорезались четыре последние зуба. Я пожаловал кормилице все, что вы от меня требовали; можете ее успокоить на этот счет».
Ни та масса великого труда, какую он взваливал на себя, ни заботы о начале страшной войны, ни ответственность командования армией в триста тысяч человек, – ничто не было в силах отвлечь мыслей императора от колыбели дорогого его малютки.
Портрет маленького римского короля, присланный ему императрицей накануне Бородинского сражения, сильно взволновал его.
У дверей своей палатки, приветствуемый радостными кликами своих солдат, Наполеон любовно рассматривал этот портрет. Затем вдруг, выдавая тревожившие его опасения, он сказал своему секретарю: «Спрячьте его; он слишком рано видит поле сражения».
До сих пор мы могли судить о Наполеоне лишь в эпохи, когда фортуна неизменно благоприятствовала ему.
Но пробил час неудач. они были громадны и такого свойства, что могли далеко отогнать заботы о семейных мелочах, – и тем не менее, несмотря на колоссальное усилие самозащиты против страшных катастроф, обрушивавшихся на него, – Наполеон к жене своей и к ребенку сохранил самое неусыпное внимание, ту же деликатность, какими он дарил их во дни благоденствия.
В тот момент, когда, после надежды на мир, Наполеон увидел себя вынужденным бороться против коалиции целой Европы, он продолжал тревожиться о самих пустых мелочах, касавшихся его жены:
«С неудовольствием узнал я, – пишет он обер-камергеру, – что празднество 15 августа было так неудачно устроено и так небрежно обставлено, что императрицу бесконечно томили плохой музыкой… Наконец, никаких особенных затруднений не представило бы несколько раньше увезти императрицу из спектакля, где она задыхалась от жары»…
Во время французской кампании, когда, дав волю несравненному своему гению, нечеловеческими усилиями отбивал он пядь за пядью землю своей родины и с тридцатью тысячами человек держал в страхе Европейские державы, из Ножана император писал:
«…Не давайте скучать императрице. Она изводится от тоски»…
На другой день последовало его распоряжение, которое имело для него высшее значение:
«Всячески оберегайте, чтобы императрица и король римский никоим образом не могли попасть в руки неприятеля».
Взвесив все могущие произойти случайности, он воскликнул:
«Что касается моего мнения, то я предпочел бы лучше видеть моего сына задушенным, нежели воспитанным в Вене, в качестве австрийского принца. Я также достаточно хорошего мнения об императрице, чтобы быть уверенным, что и она разделяет мой взгляд, как женщина и как мать».
Когда Наполеону, загубленному без пощады, предлагали поручить его супругу покровительству австрийского императора, он противился, но не столько из чувства гордости, сколько из опасения того, что такое положение Марии-Луизы повредит его семейной жизни. Небезынтересно выслушать заявление его неудовольствия:
«С огорчением узнал я, что вы говорили о Бурбонах с моей женой. Это вредно повлияло бы на нее, и поссорило бы нас… Избегайте разговоров, которые могли бы навести ее на мысль, что я могу согласиться принять покровительство её или её отца… Помимо всего, это может только нарушить её покой и испортить превосходный её характер»…
И тут, в эти дни беспредельного горя, как и в самые счастливые дни успеха, Наполеон выше всего ставил личное свое достоинство в домашнем очаге.
