Михаил Колосов - Три круга войны
В штабе сидел один Кузьмин и, как всегда, чертил многочисленные формы, которые потом заполнял своим каллиграфическим почерком.
С дынеобразной головой, остриженной наголо, в обычной своей пилотке, вечно сидящей на нем поперек головы, Кузьмин встретил комсорга ехидной улыбочкой, и Гурин догадался, что Малышев побывал здесь, прежде чем пришел к ним.
— А, товарищ старший сержант Гурин!.. — произнес он подчеркнуто уважительно. — Ну что? Кончилась ваша офицерская служба?
— Тебе-то что за радость?
— А что же мне, плакать? — Кузьмин нагло улыбался, и Гурину хотелось ударить его в блестевшую сытую рожу. Но он сдержал себя, подошел к телефону, чтобы позвонить в пулеметный батальон: может быть, Шура уже вернулась — она так нужна была ему сейчас.
— И по личной линии, наверное, вам пришла отставка. — Кузьмин вытащил из ящика письмо. — Вот, посмотрите, может, и звонить никуда не надо.
Гурин обернулся, взял конверт.
— Ты откуда знаешь, что здесь? Читаешь чужие письма?
Кузьмин обиделся:
— Вы на меня не «тыкайте», товарищ старший сержант, я с вами свиней не пас.
— Почему не прислал письмо?
— Я не имею права гонять связного по вашим личным делам.
— Откуда тебе известно, что это личное письмо? — наступал на него Гурин.
— Почерк не знаю, что ли?
Почерк был ее, Шурин. Гурин разорвал конверт и тут же стал читать письмо.
«Дорогой Вася!Когда ты получишь это письмо, я буду уже далеко…
Я знаю, что причиняю тебе боль, но поверь, что делать это мне очень и очень нелегко: ведь я люблю тебя.
Ты должен трезво все взвесить и понять меня. Да и себя — тоже.
Мы увлеклись друг другом и мало отдавали себе отчет в том, как будем жить. Нет, я не права: ты отдавал, ты говорил о себе, что ты по существу тот же школьник, каким был перед войной: без специальности, без занятия. Представь — и я такая же. И что же нас ждало впереди? Мечты твои и решимость найти себя в жизни — это только мечты, от них до реального осуществления расстояние огромное и трудное, да тем более с такой обузой, как я. Одному тебе гораздо легче будет найти себя. Пойми это.
А мое дело — женское… Поверь, нелегко мне было решиться на это, но, взвесив все, я решилась. Да и Курбатов, по-моему, неплохой человек: и жизнью умудренный, и дело у него в руках хорошее: до войны он уже преподавал в строительном техникуме…»
«Ничего не понимаю! Что случилось, при чем тут Курбатов?» — удивлялся письму Гурин.
— Ну что, прав я? — захихикал Кузьмин. — Отставка?
— Да ты-то откуда знаешь? Все-таки прочитал письмо, гад? — разъярился Гурин: ему надо было на ком-то сорвать зло. — Читал?
— Очень нужно! Об этом и так все знают, комбат пульбата увез с собой вашу Шуру, — и он засмеялся громко, раскатисто, даже на стул упал от радости.
— Перестань! — заорал Гурин, и рука его невольно потянулась к заднему карману, где у него лежал драгоценный кюстринский трофей — маленький, величиной с воробья, пистолет «вальтер» с четырьмя патронами в обойме.
— Но-но! — испугался Кузьмин. — Я часового позову. Не очень!.. Вы еще ответите за это… И за незаконное оружие ответите: был приказ сдать все трофейное оружие…
— Да ну тебя… — Гурин махнул на Кузьмина рукой и вышел из штаба. Прошел как в бреду мимо часового и направился в темень леса — за солдатскую кухню, за хозвзвод, туда, где ровными рядами росли молоденькие пушистые сосны. Они часто ходили с Шурой между рядами этих сосен — хорошо в них: чисто, уютно и недалеко от расположения. Зачем он пошел именно туда — Гурин не знал. А в голове билась только одна мысль: «Все… Конец всему… Конец… Все рухнуло…»
Гурин достал свой «вальтер», загнал патрон в ствол и приставил к груди. Прежде чем выстрелить, он снял пилотку и накрыл ею руку с пистолетом. Зачем? Наверное, чтобы заглушить выстрел…
Выстрела он не слышал, а вдруг ощутил нестерпимую боль в правом локте, словно кто сильно ударил его палкой по самой косточке. Удар был такой сильный, что он уронил пистолет и схватился рукой за больное место.
— Сукин сын! — раздался рядом хриплый голос майора. — Умнее ничего не мог придумать? — Он резко дернул Гурина за рукав. — Где пистолет?
Гурин машинально расставил руки. Майор нагнулся, пошарил в траве возле него, поднял пилотку, письмо и «вальтер», схватил Гурина повыше локтя:
— Пойдем! Младший лейтенант, где вы там?
Бросив Гурина на койку, майор быстро расстегнул на нем ремень, задрал на голову гимнастерку и нижнюю рубашку.
— Ранился все-таки, негодяй!.. Младший лейтенант, быстро бегите в соседний домик и попросите, чтобы Люся сейчас же пришла сюда. Только без паники. Скажите: майор Кирьянов срочно просит ее зайти.
Люся совсем недавно стала женой комбата, и теперь они жили вдвоем в отдельном домике.
Люся — тихая, заботливая женщина, ко всем добрая, ласковая. Но майор Дорошенко очень строг, и с тем шутки плохи. Теперь и он обязательно узнает о случившемся. Гурин забеспокоился — что-то будет!
Прибежала Люся. Малышев все-таки, наверное, рассказал ей, в чем дело, так как она пришла со всем необходимым. Ощупала Гурину грудь, ребра, вздохнула облегченно:
— Ничего страшного.
Она сделала противостолбнячный укол, обработала рану и забинтовала грудь бинтом вкруговую. Гурин лежал с закрытым гимнастеркой лицом, и это его спасало: не надо было прятать глаза от стыда.
Вскоре пришел и майор Дорошенко. Высокий, стройный, он был, как всегда, опрятно одет. Посмотрел на Гурина, повел шеей — то ли от боли, то ли от досады на этот раз, спросил строго:
— Что случилось?
— Ничего страшного, — сказала Люся. — Так, царапинка. На дерево напоролся.
Комбат бросил на нее суровый взгляд, приказал:
— Откройте ему лицо.
Люся оправила на нем гимнастерку, Гурин стал помогать ей, хотел встать, но майор не разрешил:
— Сидите! Что случилось, Гурин?
Тот опять попытался встать перед комбатом, но майор снова прикрикнул на него:
— Сидите! Вы понимаете, что вы совершили тяжкое воинское преступление? За такие вещи в военное время трибунал приговаривал к расстрелу. Да и сейчас не помилует. — Комбат обернулся к Кирьянову. — А как он теперь будет смотреть в глаза комсомольцам?
— А никак, — твердо сказал замполит. — Он потерял на это моральное право. — Помолчав, добавил досадливо: — Крепко подвел он всех… Никогда не думал, что он способен на такие глупости.
Комбат снова взглянул на Гурина и тут же отвернулся:
— Твой кадр, майор… Вот теперь садись и пиши донесение.
— А что делать? — развел тот руками. — Я обязан это сделать.
Они вышли в другую комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Комбат, склонив голову, прошелся взад-вперед.
— Негодяй!.. — проговорил он и остановился перед замполитом. — Ну, что будем делать, майор?
— Баловство все, — сказал майор. — Мальчишка: из-за любви стреляться…
— А все же? Это же ЧП в батальоне.
— ЧП. И парнишку жалко, — вздохнул майор. — Вообще-то Люся права — царапина. Зря она его и перебинтовала. Может, он и в самом деле на дерево напоролся, а пуля прошла мимо.
— Мимо или не мимо — это дела не меняет, — резко сказал комбат и уже мягче добавил: — Ладно. Подождем до утра: утро вечера мудренее. — Он повернулся уходить и вдруг остановился: — Завтра он должен быть при подъеме в роте. Как штык! Иначе… — И комбат, чтобы не удариться о низкую притолоку, пригнув голову, вышел. Кирьянов пошел проводить его.
Перед уходом Люся заботливо оправила на Гурине гимнастерку, покачала укоризненно головой:
— Разве с этим шутят? — И после паузы раздумчиво добавила: — Глупенький… А я-то, дура, думала, что на тебя климат этот действует. А у тебя вон что…
Гурин отвел глаза в сторону.
— Хорошо, что так легко отделался… Вот глупый-то… — Она встала.
— Спасибо вам, Люся…
— Лежи, лежи.
— И простите, пожалуйста…
— Ну вот!.. Лежи спокойно. Утром приду проведаю. Спокойной ночи.
Когда они остались одни, к Гурину подсел Малышев.
— Вась, из-за чего ты?.. Из-за меня, да? Ну я же не знал…
— При чем тут вы… Сам дурак…
Проводив комбата, вернулся майор Кирьянов.
— Ну, хоть немного одумался? Эх, ты! Пороть тебя надо, сукиного сына! Это для того мы столько пережили, стольких потеряли, чтобы после победы остальным, оставшимся в живых, перестреляться? Мальчишка!.. Да врагу ведь это только и нужно, чтобы мы оглянулись назад, ужаснулись и вместо того, чтобы засучить рукава да взяться за дело, растерялись бы, ударились бы в панику и прикончили бы сами себя. Кто как. Кто пистолетом, кто веревкой… А детишки, женщины сами помрут. Ты подумал об этом? — закричал вдруг майор. — О матери своей подумал? Вот лежи и вспоминай всю войну. Всю! И потом скажешь мне, где ты вел себя не так, где ты струсил, где ты сподличал, чтобы тебя стоило убить. Вспоминай! И ты увидишь, негодяй, что струсил ты сегодня, то есть тогда, когда все страшное уже осталось позади, а впереди — самое трудное. И тебя не хватило на это трудное.
