Евсей Баренбойм - Доктора флота
— «Работа избавляет нас от трех зол — скуки, порока и нужды», — процитировал Вася. — Хорошо сказано.
— Года три назад, — заговорил Гурович снова, — увидел вечером в зале Черняева и Юльку. Хотел подойти, да постеснялся: сидели не одни, целой компанией. Черняев старый стал, белый весь, а Юлька ничего, больше тридцати никак не дашь, хотя ей, как и нам, давно за сорок.
— Помнишь, как в нашей курсантской песне, — напомнил Миша, — «Эх, рыжая такая, сто лет все молодая. И кровь кипит ключом, и все ей нипочем».
— Как они живут? Ведь Юлька вдвое моложе старика.
— Хорошо живут. Другие позавидовать могут, — сказал Миша. — Она теперь врач, кандидат наук. Александр Серафимович директор института. — При словах «директор института» чуть задремавший Вася открыл глаза, прислушался. — Он недавно серьезно болел, так Юлька переселилась к нему в палату и выхаживала его сама, как нянька. А ведь когда Черняев женился на ней, все иронизировали и предсказывали непрочный брак.
Вася встал. Было около девяти часов.
— Куда ж вы так рано? — засуетился Юрка. — Неужели сейчас уйдете? Ведь не успели и вспомнить толком ни о чем, о себе рассказать.
— Пора нам, старик, — сказал Вася. — Мы только поесть сюда заглянули, тебя встретить никак не ожидали. Другой раз наговоримся.
— Адрес хоть запишите. Мало ли чего, в Крым поедете, прямо ко мне заезжайте. Я вас на машине подкину.
Он не знал, что еще сделать на прощанье, как проявить свои чувства. Внезапно сорвался с места, сказал что-то музыкантам и мелодия смолкла на полуслове. Танцующие остановились, недоуменно повернулись к эстраде. И вдруг оркестр грянул снова. Теперь это была песня. Никто в зале не знал ее. Это была странная песня. Незнакомая, лишенная ритма. Под нее нельзя было танцевать. Но это была курсантская песня времен их военной молодости, знаменитая «Джеймс Кеннеди». Сидя за столиком втроем, они вполголоса пели:
Вызвал Джеймса адмирал,
Джеймс Кеннеди.
Вы не трус, как я слыхал,
Джеймс Кеннеди.
Ценный груз доверен вам,
Джеймс Кеннеди.
В СССР свезти друзьям,
Джеймс Кеннеди…
Из писем Миши Зайцева к себе.
15 июня 1944 года.
Сегодня у меня гнуснейшее настроение. Я пришел к выводу, что я ничтожный человек. Я это подозревал и раньше, но теперь убедился окончательно. Живу, руководствуясь лишь одним словом «надо». Я не помню, чтобы когда-нибудь поступил так, как считаю нужным сам. Надо сидеть на самоподготовке, когда все давно мною выучено, и я сижу. Надо молчать, когда делает несправедливое замечание младший командир, и я молчу. В армии это называется дисциплиной. Иногда мне кажется, лучше сесть на гауптвахту, но сделать хоть раз так, как хочется. Большее, на что я способен, это плыть по течению. Прежде чем на что-то решиться, я долго колеблюсь, перебираю варианты, мучаюсь сомнениями. Иногда я останавливаю себя: «Стоп, курсант Зайцев. Разве жизнь состоит из одной арифметики?» Но изменить в себе ничего не могу. К своему стыду, я до сих пор не решил, какую избрать специальность. Ясно только не хирургию. С моей нерешительностью в хирурги я не гожусь. Значит тогда терапия, нервные болезни. Вася утешает меня, что я способный, хорошо учусь. Но я бы охотно сменял свои способности на Васину волю и упорство.
Тося меня не любит. Каждое ее письмо я открываю с тайной надеждой найти в нем слова «мой любимый», «целую тебя тысячу раз», как пишут девушки другим ребятам. Но в Тосиных письмах самое нежное слово — «Мишенька». Я старался не думать о ней, пробовал какое-то время не писать, но я люблю ее и сделать с собой ничего не могу.
Открылись коммерческие магазины. Их сразу окрестили антирелигиозными музеями. Музеями потому, что большинство людей только смотрит, ничего не покупая. Антирелигиозными потому, что цены безбожные. Народный юмор.
28 июня.
Сегодня радио принесло новые радостные вести. Наши войска освободили Петрозаводск, завершили несколько наступательных операций в Белоруссии, овладели Витебском, Оршей, Могилевом и Бобруйском, разгромили тринадцать дивизий врага. Теперь уже совершенно очевидно, что при таких стремительных темпах наступления война закончится раньше, чем мы станем врачами и на фронт нам уже не попасть. А жаль. Ведь по сути дела мы почти всю войну просидели в тылу. Люди гибли, а мы бегали на танцы и на вечера самодеятельности. Возможно я не из очень храброго десятка, но с удовольствием прервал бы учебу и уехал на действующий флот. Однако опять вступает в силу пресловутое «надо» — надо заканчивать нормальный курс обучения.
4 июля.
Удивительно, какая чепуха часто лезет в голову. Недавно случайно попалась в библиотеке книга Золотовцева «Цветы в легендах и преданиях». Я решил, что национальным цветком у нас в стране должна быть примула, которая обозначает любовь к родине. (Легенда о юноше, имевшем ключи от вечности, но не пожелавшем расстаться с родиной.) Когда я рассказал об этом Васятке, он только снисходительно рассмеялся и сказал, что ни в жизнь не стал бы читать такую ерундовую книгу.
Действительно, читаю я бессистемно, все подряд. Прочел «Охотников за микробами» Поля де Крюи, «Превращение любви» Андре Моруа, «Историю шахматных состязаний» Грекова, «Норвежскую весну» Стюарта Энгстрема.
Вчера присутствовал на заседании терапевтической секции ученого совета. Профессор Черняев рассказывал о лечении больных язвой желудка хреном. Чем только не лечат этих бедных больных! Я заметил, что чем больше существует средств лечения, тем меньше среди них эффективных.
11 июля.
Наша жизнь вошла, наконец, в нормальное учебное русло. Предметы сменяются предметами. В академических клиниках мы чувствуем себя свободно, научились обращаться с больными, писать истории болезни. Вообще заметно, как мы повзрослели за последний год и стали немного похожими на врачей. Недавно Васятка получил первый презент от благодарной пациентки — однотомник Гоголя со странной надписью на титульном листе: «Моему спасителю, золотоволосому возмездию». Ни я, ни он не поняли смысла надписи, но было очевидно, что Васятка ей понравился.
Я выступал на научной конференции курсантов с сообщением о лечении хронических гастритов. После доклада ко мне подошел Александр Серафимович Черняев и сказал: «Вы сделали прекрасный доклад, Миша. Если хотите, можете работать в научном кружке, которым я руковожу. У меня есть для вас интересная тема». Не скрою, слова его были приятны. Еще папа говорил, что Александр Серафимович особенно хвалить не любит и похвала его многого стоит.
У всех ребят романы, все страстно жаждут пойти в увольнение, только я одинок. Тося далеко, пишет редко. Недавно написала мне, что нет ничего хорошего в том, что я такого низкого мнения о себе.
Рассказал Васятке, что пишу письма к себе. Он очень удивился и сказал, что, по его мнению, это то же, что высморкаться в платок и рассматривать результат. Может быть, он и прав, и давно стоит бросить эту бессмысленную, никому не нужную затею. Сам он по вечерам бегает на кафедру оперативной хирургии, выдирает у трупов из позвоночников спинной мозг и делает препараты. Вот ненормальный, одержимый своей хирургией.
21 июля.
В журнале «Костер» прочел статью Вс. Успенского «Как вести дневник». Из нее я узнал, что с целями, которые ставил перед дневником Л. Н. Толстой, удивительным образом совпадают мои.
Толстой собирался фиксировать в нем дурные свойства своей души и намечать пути их исправления. Я тоже.
Вчера после вечерней поверки ко мне подошел Паша Щекин и сунул сборник афоризмов.
— Прочти, — сказал он. — Есть любопытные.
Интересно, что, несмотря на мое критическое отношение к нему и неоднократно высказываемое в лицо возмущение его поступками, Пашка не обижается и всячески старается сохранить старую дружбу. Делает как командир взвода различные мелкие поблажки. Я сказал ему:
— Ты свое покровительство прекрати. Я в твоих потачках не нуждаюсь.
— Ладно, — согласился он. — Только я их делаю всем сталинградцам. Мы заслужили их кровью.
Уходя, он забыл на моей тумбочке черновик письма, адресованный некоей Вале. По-моему, даже начало этого письма дает представление о характере моего командира взвода.
«Валентина Владимировна, — писал он. — Нет, такое обращение не годится. Официальное, сухое и не выражает и части моих чувств к вам. «Валя!» — слишком обыденное и безразличное. «Валечка, солнышко мое!» — чересчур ласковое, а главное, употребляется, наверное, многими и потому стертое, привычное. «Валюшенька, единственная, самая любимая!» — это годится, но рановато, может быть в будущем, да?»
