Василий Гроссман - Годы войны
Навстречу наступавшим от Вислы к Одеру танкам немцы бросили 14 дивизий, 50 военных школ и учебных батальонов, фольксштурм и пр.
Центральная группа армии была рассечена на три части, 3-я ТА и 4-я А прижаты к морю. Разрыв между 2-й А и 9-й А, прикрывающей Берлин. Для ликвидации разрыва было введено 9 дивизий из Прибалтики, 2 дивизии местных формирований и 4-я мотодивизия СС.
Сейчас из Центральной группы армии образованы 2 группы. Северная Рейнгардта, Центральная — Моделя. 9-я армия прикрывает Берлин, в ней 9-10 дивизий. Модель объединяет 3 армии.
На Берлинском направлении впервые появились запасные дивизии (депо), а по выходе на Одер нам встретились две дивизии, переброшенные с Западного фронта. Затем стали появляться дивизии типа „гросс-адмирал Дениц“, из моряков и морской пехоты. Затем выползла дивизия „Берлин“. И отдельные полки и батальоны, наспех созданные из юнкерских училищ и школ. В заключение появилась дивизия „30 января“, также скороспелого формирования. В ходе операции немцы ввели до 200 отдельных батальонов.
9-я армия вся новая. Состав ее — горный корпус из Югославии, запасный Берлинский армейский корпус, Познанский запасный армейский корпус, штабы корпусов погибли почти все. 9-ю армию возглавлял на Висле Форман, а теперь барон фон-Лютвиц, его девиз: „Я руковожу только тогда, когда нахожусь впереди“.
С запада снято до 20 дивизий, из них до 8 танковых. А соотношение числа дивизий союзных к немецким 5: 1».
Полковник Русаковский, дважды Герой Советского Союза, командир танковой бригады. Он говорит: «Взял город один полковник, а в приказе Верховного Главнокомандующего отмечены 10 генералов».
Переправа через Пилицу. «Мы взорвали лед и прошли по дну, выиграли на этом 2–3 часа. Весь лед перед танками поднимался громадной горой и рушился со страшным грохотом.
В условиях преследования в густо населенной местности для танков опасней всего „фауст-пехота“. У немца есть 30-зарядное ружье (пленные говорят), оно пробивает крошечную дырочку, а весь экипаж нашего танка мертв.
Огромная стремительность. Были дни, мы шли со скоростью 115–120 километров в сутки. Наши танки шли быстрее, чем поезда из Берлина».
Стратегия Тришкиного кафтана.
В разведотделе. Мне показывают приказ за подписью Гиммлера, под ним подпись: «С подлинным верно, капитан Сиркис».
17. Записная книжка
Весна 1945 года. Бои за Берлин
Из Москвы на «виллисе». До Минска огонь, жгут траву. Бурьян, выросший на полях за время войны.
Свинцовое небо и страшный, холодный, трехсуточный дождь. Железная весна, после железных лет войны. Наступает суровый мир после суровой войны: всюду строят лагеря, тянут проволоку, возводят башни для охраны, гонят под конвоем заключенных — эти будут ремонтировать после войны шоссейные дороги, разбитые в боях движением наших и немецких войск.
Такая же дорога до Бреста и Варшавы. Но чем дальше на запад — тем дорога суше, небо ясней, цветут деревья вдоль шоссе — яблони, вишня.
Берлинские дачи. Все тонет в цветах — тюльпаны, сирень, декоративные розовые цветы, яблони, сливы, абрикосы. Поют птицы: природе не жалко последних дней фашизма.
Берлинская круговая автострада. Конечно, рассказы о ее ширине сильно преувеличены.
В городке Ландсберге под Берлином на плоской крыше дети играют в войну. В Берлине доколачивают в эти минуты немецкий империализм, а здесь с деревянными мечами, пиками мальчишки с длинными ногами, стрижеными затылками, белокурыми челками пронзительно кричат, пронзают друг друга, прыгают, дико скачут. Здесь рождается новая война.
Это вечно, это неистребимо.
Шоссе на Берлин. Толпы освобожденных. Идут сотни бородатых русских людей — крестьян, с ними женщины и много детей. На лицах русобородых дядек и истовых старцев выражение мрачного отчаяния. Это старостат, полицейская сволочь, которая добежала до Берлина и теперь вынуждена быть свободной. Говорят, что Власов в Берлине участвует со своими людьми в последних боях.
Идет из Берлина старушка-странница, в платочке, ну точно на богомолье, богомолка среди русских просторов; на плече ее зонтик, на котором под ушко поддета огромная алюминиевая кастрюля.
Чем ближе к Берлину, тем больше похоже на Подмосковье.
Вайсзее — городской район. Останавливаю машину, столичные гамены смелые, нахальные, выпрашивают шоколад, лезут в карту, лежащую у меня на коленях.
В противоречие с представлением о Берлине-казарме — массы цветущих садов, сирень, тюльпаны, яблони в цвету. В небе грандиозный грохот артиллерии. В минуты тишины слышны птицы.
Комендант беседует с бургомистром. Бургомистр спрашивает, сколько будут платить людям, мобилизованным на военные работы. Вообще у всех здесь представление о праве весьма твердое.
Генерал-полковник Берзарин — комендант Берлина. Толстый, кареглазый, лукавый, с седой головой, но молодых лет. Он умен, очень спокоен и хитер.
Замок фон-Трескова. Вечер. Парк. Полутемные залы. Часы играют. Фарфор. У полковника Петрова болят зубы. Камин. В окнах огонь орудий, вопль «катюш», вдруг гром небесный. Желтое, облачное небо, тепло, дождь, запах сирени, в парке старый пруд, смутные силуэты статуй. Я сижу в кресле у камина. Часы играют бесконечно грустно и мелодично, сама поэзия. В руках у меня старая книжка. Тонкие листы, дрожащим, видимо, старческим почерком написано на ней: «фон-Тресков».
Ночевка. Немец 61 года. Его жена 35 лет, красивая женщина. Он торговец лошадьми. Бульдог Дина — «Зи ист ейн фройлен». Разговор о том, как бойцы забрали вещи. Она рыдает, и тут же спокойный рассказ о том, как в Ганновере погибли от американских бомб мать и три сестры. С наслаждением рассказывает сплетни об интимной жизни Геринга, Гиммлера, Геббельса.
Утро. Поездка с Берзариным и членом военного совета генерал-лейтенантом Боковым в центр Берлина. Вот тут мы увидели работу американцев и англичан. Ад! Переезд через Шпрее. Тысячи встреч. Тысячи беженцев на улицах.
Еврейка с мужем (Ария). Старик еврей разрыдался, когда узнал о судьбе поехавших в Люблин. Дама в каракуле, преисполненная ко мне симпатии, спрашивает: «Но вы, конечно, не еврейский комиссар?»
В стрелковом корпусе. Комкор генерал Рослый. Корпус воюет в центре Берлина. У Рослого две таксы (веселые ребята), попугай, павлин, цесарка все они путешествуют вместе с ним. У Рослого в штабе веселое оживление — он говорит: «Теперь страх не перед противником, а перед соседом», с хохотом рассказывает: «Я приказал поставить сгоревшие танки, чтобы не дать соседу вырваться к рейхстагу и имперской канцелярии. В Берлине нет большего уныния, чем когда узнаешь, что у соседа успех».
День у Берзарина в кабинете. Сотворение мира. Немцы, немцы бургомистры, директора берлинского электричества, берлинской воды, канализации, метро, трамваев, газовой сети, фабриканты, деятели. Здесь в кабинете они получают назначения. Вице-директора становятся директорами, начальники районных предприятий становятся всегерманскими воротилами.
Шарканье ног, приветствия, шепот.
Старик маляр показывает свой партийный билет, он в партии с 1920 года. Впечатление слабое, ему говорят: «Садитесь».
О, слабости человеческой природы! Все эти Гитлером выкормленные, крупные чиновники, преуспевающие, холеные, как быстро, как горячо отреклись они, как легко прокляли свой режим, своих вождей, свою партию. Все они говорят одно: «Зиг», это их лозунг сегодня.
Второе мая. День капитуляции БерлинаЭто трудно описывать. Чудовищная концентрация впечатлений. Огонь, пожары, дым, дым, дым. Гигантские толпы пленных. Лица полны трагизма, на многих лицах видна печаль, не только личного страдания, но и страдания гражданского: этот пасмурный, холодный и дождливый день, бесспорно, день гибели Германии. В дыму среди развалин, в пламени, среди сотен трупов, устилающих улицы. Трупы, раздавленные танками, выдавлены, как тюбики, почти все сжимают в руках гранаты и автоматы — убиты в бою. Почти на всех убитых коричневые рубахи — это активисты партии, оборонявшие подступы к рейхстагу и к новой имперской канцелярии.
Пленные — полиция, чиновники, старики и рядом школьники, почти дети. Многие идут с женами, красивые, молодые женщины, некоторые смеются, поддерживают бодрость мужей. Один молодой солдат с двумя детьми — мальчик и девочка, второй упал, не может встать, плачет. Население нежно к ним, на лицах тоска, поят их водой, суют им хлеб.
Мертвая старуха, прислонив к стене голову, подстелив матрац, сидит у парадной двери, на лице выражение спокойной и прочной тоски, с этой тоской она умерла.
В грязи дороги детские ножки в туфельках и чулочках — по-видимому, снаряд или танк раздавил (девочка).
На спокойных уже улицах развалины причесаны и подметены. Женщины метут тротуары щетками, которыми у нас подметают комнаты.
