Александр Проханов - Восточный бастион
— Ты разработал операцию, в результате чего Имбирцев с моей помощью убьет нашего фронтового товарища, Ивлева, который готов сковырнуть этот сучий режим, сделавший тебя холуем? Ивлева, с которым в расположении Гератского сто первого полка мы обменялись часами, как братья, и ты разлил в стаканы привезенный из Тарагунди пахнущий соляркой спирт, и мы все трое выпили за победу и за то, чтобы помнить друг друга? Сначала Имбирцев уберет опасного Ивлева, а потом ты с Кугелем уничтожишь Имбирцева?
— Да, — сказал Чичагов, стоя в шатком пятне синеватого света, и казалось, что ветер раскачивает длинное тощее тело Чичагова.
Белосельцев ударил его в лицо. Усталые мышцы не сумели вложить в удар всю ненависть, какую он испытал, а шаткий, колеблемый свет сделал удар неточным. Кровь брызнула из худого лица Чичагова, тут же смешалась с расстаявшим снегом. Чичагов не упал, отшатнулся, ответил ударом. Оглушил Белосельцева, но тот не упал, а кинулся на Чичагова, стараясь сделать ему подножку, поскальзываясь на снегу, хватаясь за черный рукав Чичагова. Они оба рухнули в сугроб под свет фонаря. Молча крутились в снегу, цепляя воздух руками, нанося друг другу слепые удары. Это была драка двух ослабевших стариков, которые бултыхались в синеватом световом пятне, разбрасывая искрящийся снег. Они быстро обессилели. Поднялись. Стояли, тяжело дыша. Чичагов достал носовой платок, отирал окровавленное лицо.
— Снег приложи, — сказал Белосельцев.
Чичагов послушно нагнулся, схватил пригоршню снега, прижал к разбитому носу. Они стояли в метели, в синеватом пятне фонаря.
— Я не мог поступить иначе, — сказал Чичагов. — Я генерал разведки. Старый сторожевой пес государства, кем бы оно ни возглавлялось. Этого переворота нельзя было допускать. Это была бы очередная подставка. Никакой конспирации, никакой проработки, одна только дурь. Как в 91-м и 93-м, такой же провал. Сотню, другую постреляли бы на подходе к Москве. Пару десятков арестовали бы еще в гарнизонах. Военное положение. Запрет политических партий. Разгон Думы. А в итоге — распад России. Кавказ, Поволжье, Урал только и ждут, как бы уйти из-под власти Москвы, в которой только и знают, что стрелять друг друга. Я действовал в интересах страны, предотвращал распад государства.
— Нельзя отыграть назад? Предупредить Ивлева?
— Невозможно. Люди Имбирцева поехали в Тулу.
— А Имбирцев? Его связи с Ираном в интересах России? Его тайное «русское дело»?
— Его остановят. Нельзя торговать стратегическими секретами государства. На моем месте ты бы поступил точно так же.
Они стояли в метели. Мимо катились размытые огненные шары, раскачивались огромные тени, словно из-за каменных домов выглядывали великаны, подбрасывали ввысь лопаты, полные снега.
— Хотел спросить еще об одном, — Белосельцев чувствовал, как гудит от удара голова и в туфлях тает попавший внутрь снег. — Помнишь, тогда, в Кабуле, в год нашего знакомства? Там была женщина, секретарь из МИДа, которой я увлекся… Это ты ей сказал, что я не журналист, а офицер разведки?
— Да, — ответил Чичагов.
— Для чего?
— Не помню. Может быть, потому, что ты мне не нравился. Или еще почему-то. Теперь уж не вспомню.
— Я пошел, — сказал Белосельцев. Повернулся, двинулся в пурге, стараясь не поскользнуться, туда, где в белом тумане горела красная буква «М». Ему показалось, что в снегопаде, за домами, в невидимом храме, глухо ударил колокол.
Глава 39
В Кандагар его провожал Чичагов, передавая конверт с материалами, предназначенными для советников ХАД. Сажая в машину, сообщил, что приехал из Москвы офицер и сказал, что умер генерал. Знал о своей неминуемой смерти, сам расписал распорядок своих похорон. Просил, чтоб в могилу с ним опустили синюю стеклянную вазочку из гератского стекла, стоявшую на столе в его кабинете. Известие причинило Белосельцеву новую боль, которая слилась с неисчезающей болью, словно кровоточащий незасохший порез перечеркнули поперечным надрезом. Он летел в самолете среди ровного дрожания обшивки и думал, что эта неделя отняла у него столько людей, что хватило бы на целую жизнь.
Тяжелые машины с пыльной зеленой броней стояли в каре, и в прогале меж гусениц и пушек открывались далекие лазурные горы, долина, и по черной затуманенной пашне двигалась упряжка волов. Крестьянин шагал за сохой медленно, чуть видный, проходил, скрывался за танк. Нет его, только бархатная влажная пашня, переливы синей долины, далекое мерцание снегов. Но вот из-за башни снова появлялись волы, белая капля чалмы. Крестьянин медленно, верно вел борозду до другого танка, скрываясь за башней. Белосельцев ждал с нетерпением, когда он, невидимый, развернется на краю своей нивы и снова появится, вытягивая тончайшую нить, сшивая деревянной сохой кромки брони, окружая их паутиной жизни, вечным хрупким плетением.
Советская бригада расставила свои шатры и фургоны, бронетранспортеры и танки на древнем караванном пути, ведущем из Пакистана, через пустыни Гельменда, по руслам высохших рек, сквозь такыры, барханы. Этим путем, днем зарываясь в песок, маскируясь под кибитки кочевников, ночью зажигая подфарники, двигались колонны «Тойот» и «Симургов» с оружием, террористами. Стремились добраться от границы до кандагарской зеленой зоны, внедриться в кишлаки, раствориться среди садов, виноградников.
Хрупкие бетонные аркады аэродрома казались выпиленными из сахара. Застекленные огромными полукруглыми окнами, отражали взлетное поле, серебряные штурмовики, заостренно глядящие в небо, в сторону Ирана, где пенили воды залива авианосцы Америки. Камуфлированный четырехмоторный транспорт был готов к отлету в Кабул, окруженный аэродромной прислугой. Другой, белесый, стоял в стороне без признаков жизни.
У трапа выстроились две шеренги солдат, лицом к лицу, похожие одна на другую, в синих беретах, в натянутых под ремнями бушлатах, в блеске сапог и блях. Но пристальный взгляд замечал различие в выражениях лиц, в осанках, в поведении в строю, в разных устремлениях глаз.
— Новобранцы приехали, — говорил Мартынов, щурясь на слепящий бетон, туда, где недвижно застыл серебристый большой самолет. — А эти, наоборот, отбывают.
Белосельцеву стали понятны похожесть и различия глядящих друг на друга солдат. Отъезжающие казались выше и крепче, вольней и свободней держались в строю. На погонах было больше сержантских лычек, а на выглаженных парадных бушлатах у многих блестели и круглились медали. Их лица были черней и обветренней, а в глазах сквозь смешки и улыбки, дружелюбную иронию оставались тревожные огоньки бог весть от каких пожаров. Но главное — в их лицах блуждало шальное, огромное ожидание воли и Родины, как близкий счастливый обморок.
Прибывшие, высокие и крепкие телом, были еще детьми округлостью щек и ртов, оттопыренностью ушей, серьезной детской суровостью не умеющих хмуриться лбов. Поглядывали осторожно и сдержанно. Исподволь зыркали на близкие горы, пески, на волнистые дали.
Речь держал невысокий худой капитан, чьи слова отлетали с теплым весенним ветром. Кончил говорить, отступил. Шеренга отъезжавших рассыпалась, двинулась навстречу новобранцам. Обнимали их, прижимали к своим медалям, охлопывали легонько, совали в бок кулаками, словно передавали им тайное знание, драгоценное, уберегшее их и уже не нужное. Нужное этим, прибывшим. Новобранцы принимали его, еще не зная, на что оно может сгодиться среди этих гор и долин.
Одни подхватили свои чемоданчики и без строя, вольной гурьбой, еще оглядываясь, но уже всем стремлением своим нацеленные в иное, пошли к самолету, уже там, в родных деревнях и поселках, среди плачущей от счастья родни, в звоне хмельных застолий. Другие, вновь прибывшие, расселись в грузовики, укатили по бетону, чтобы занять в походных шатрах опустевшие койки, взять в оружейной комнате полысевшие, с исцарапанными прикладами автоматы.
— Ну, теперь сосновый груз повезем, — с облегчением сказал Мартынов. Словно услышав его слова, из-за белых строений порта выехали запыленные, со стертыми скатами машины, покатили к далекому белесому транспорту. Белосельцев видел, как опустилась у транспорта аппарель и скрывавшиеся в самолете люди стали выносить на солнце длинные бруски. Заталкивать их в грузовики. Наполненный брусками грузовик разворачивался, приближался. Тяжело урча, катил мимо Белосельцева. Его кузов был полон деревянных ящиков, солдатских гробов, которые пахнули запахом пиленой ели.
— Операция запланирована, — сказал с облегчением Мартынов, — снаряды, горючка пришли, а этого добра не хватало.
Белосельцев смотрел, как вслед новобранцам везли их гробы, и ему на ладонь, пригретая солнцем, села малая божья коровка.
Он присутствовал при разводе части. Живая стена солдат колыхнулась бессловесным вздохом и рокотом, приветствуя своего командира. Напряглась литой твердой силой молодых крепких тел и при первых всплесках оркестра, медных, пробежавших по трубам молний шатнулась, пошла, отламывая от себя бруски батальонов и рот. Хрустели по гравию в едином ударе подошв, выбрасывали руки, натягиваясь струнно и трепетно, минуя своего командира, и тот их мерил и числил грозно и зорко. Мусульманское небо синело над их головами. В Белосельцеве была такая любовь к их бравому шествию, к их юношеским остроплечим телам, к румяным молодым офицерам, шагающим под бравурный марш, такая любовь и боль, что он был готов разрыдаться. «Наш имперский путь, наша доля, — думал неясно он. — По этой хрустящей гальке, среди песков и снегов…»
