Михаил Ильин - Ради жизни на земле-86 (сборник)
Пулемет вдруг смолк. И в наступившей настороженной, холодящей сердце тишине визгливый голос прокричал:
— Советские, сдавайтесь!
На правом фланге ударила автоматная очередь.
— Ильюх, — недовольно поморщился Акрамов. — Нервы подводят. Но пустякам патроны расходует.
Как ни странно, оказавшись в этой ситуации, он больше всего беспокоился за Ильюха. Не за русоголового великана Кичко, не за маленького, подвижного как ртуть и на удивление аккуратного Кучкарова и даже не за вечно чем-то недовольного Аманбекова, который за последнее время заметно располнел на солдатских харчах и с трудом взбирался на броню, а именно за Ильюха. Сержант ростом был под стать Кичко. Такой же мощный телом, сильный, энергичный в движениях. Разница была в характерах. Кичко спокойный, выдержанный, страсть охочий до беззлобных, шутливых солдатских подколок. Ильюх же отличался взрывным характером. Именно это сейчас и беспокоило Акрамова. Он верил в надежность сержанта, знал, что тот не дрогнет под любым огнем. Но Ильюх мог пойти на самый отчаянный поступок. Вот это и тревожило Наби.
«Зря я его отпустил далеко, — мысленно упрекнул он себя. — И вообще напрасно мы решили здесь залечь. Нужно было пробежать чуть дальше. К тем скалам. Там все же спокойней и надежней. В случае чего и в горы можно двинуться».
Вздохнув, Наби потрогал рукой подсумок. Тот заметно полегчал.
— Кичко, что приуныли? — крикнул он сержанту.
— Думаю, товарищ старший лейтенант, — раздался в ответ спокойный голос.
— Это над чем же? — удивился Акрамов.
— Да над тем, что сказать на такое предложение.
— Сдавайтесь, — вновь донеслось протяжное.
— Во, слышите, — пробасил Кичко. — Вот и думай: короткой ответить или длинной.
Акрамов скосил глаза в сторону сержанта. Молодец Николай. С таким действительно хоть в огонь и воду.
— Не стоит, — посоветовал. — Патроны на исходе. Скоро они понадобятся для других целей.
Душманы выжидали всего несколько минут. А затем снова застрочили автоматы, нестройно захлопали винтовочные выстрелы.
— Началось, — напряженно вглядываясь вперед, произнес Наби.
Гулко простучала пулеметная очередь. Одна, другая. Душманов словно что-то подстегивало. Уже не прячась, не таясь, они упрямо лезли туда, где засела группа Акрамова…
— Командир, обходят! — всплеснулся рядом тревожный вскрик Кичко.
Наби мгновенно оглянулся и совсем близко, в каких-то десяти шагах от себя, увидел три согнувшиеся фигуры. И так же мгновенно метнул им навстречу гранату.
— Отобьем эту атаку и отходим, — стараясь перекричать эхо боя, сообщил он Кичко.
— Понял! Прикрою!
«Спасибо, дружище, — мысленно откликнулся Акрамов. — Ты всегда был надежным парнем. Мировым парнем! И я всегда верил в тебя». А вслух прокричал:
— Отходим все вместе! Действуй!
Кичко, помедлив, бросил недоуменный взгляд в сторону командира и, прижимаясь большим телом к земле, пополз на правый фланг.
Но отходить им не понадобилось. Увлекшись атакой, душманы не сразу заметили, как из ущелья на полной скорости выскочили три боевые машины пехоты. Одна устремилась в тыл атакующих, вторая во фланг, а третья прямиком к группе Акрамова. Наби уже не видел, как растерянно заметались на каменном пятачке душманы, как на крутом берегу арыка, где находился пулемет, взметнулось дымное облачко — след меткого пушечного выстрела. Перед его счастливыми глазами стояла БМП, от которой к нему спешили солдаты, и впереди всех бежал капитан Геннадий Дорожкин, которого он узнал бы из тысячи — командир роты…
* * *Дорожкин во взвод Акрамова пришел под вечер. Наби только из палатки, а навстречу ему ротный.
— Ну и духота, — чертыхнулся тот незлобно. — Сколько месяцев уже в Афганистане, а так к ней и не привык. Как думаешь, не от этой жары у меня лысина растет?
Наби засмеялся:
— Не знаю. Скорее всего, жара ни при чем.
— Ну вот, — усмехнулся Дорожкин, — а я считал, что все знаешь.
Он был невысок, полноват, лицо круглое, доброе. Добрыми были и глаза. Но Наби знал, что они могли быть и строгими, цепкими.
— Твой рапорт уже у комбата, — присаживаясь на врытую в песок скамью, сообщил командир роты. — Претензий у меня к тебе нет. Действовал правильно. Машину жаль.
Помолчав, добавил:
— Лютуют душманы. Настоящее зверье. И как их земля носит? Есть данные, что в провинции объявился некий Башир-хан. Из местных. Думаю, это его головорезы и караван увели, и засаду тебе устроили. — Повернувшись всем телом к Акрамову, спросил: — Жутковато под огнем?
— Невесело, — ответил Наби.
— Верно, — согласился Дорожкин. — По себе знаю. Главное в таких ситуациях — не суетиться, спокойствие, выдержка, хладнокровие. Дрогнешь — считай, нет командира.
— И людей нет, — добавил Наби.
— Тоже верно. Кстати, как Аманбеков?
— Нормально. Через неделю будет в строю.
— Ильюх, Кучкаров?
— Царапинами отделались.
— Люди для нас самое главное, — произнес Дорожкин и прислушался. Из соседней палатки донесся перезвон гитары, а затем послышались тихие слова песни, рожденной здесь, на афганской земле.
И тоскуют по родной земле,
по ее рассветам и закатам… -
негромко выводили молодые сильные голоса.
— Кичко с Кучкаровым? — кивая в сторону палатки, спросил Дорожкин.
— Точно, они, — улыбнулся Наби.
— Вот народ! — усмехнулся Дорожкин. — Всего несколько часов назад под огнем были, а теперь поют. Разве можно таких испугать душманами? Как не гордиться такими бойцами!
Дорожкин наклонился, поднял с земли камешек, подбросил его на широкой, со следами мозолей ладони.
— Знаешь, что я больше ценю в своей службе? — вдруг задумчиво произнес Дорожкин, глядя куда-то вдаль.
Акрамов бросил пытливый взгляд на командира роты.
— Ценю то, что не просто воспитываю, обучаю подчиненных, — продолжал Дорожкин. — Открываю в них характеры, людей открываю. И что самое главное? — Дорожкин повернулся к Акрамову. — Себя как бы заново открываю.
На афганской знойной стороне
Спят тревожным сном русские солдаты… —
неслось из палатки.
— Да-а, — вздохнул Дорожкин. — Рассветы, закаты… И когда только они здесь уже будут тихими, мирными?
— Скоро. Совсем скоро, — твердо сказал Наби. — Да мы и сами это хорошо видим. Сколько добрых перемен произошло за последнее время.
— Но видим пока и другое, — качнул головой Дорожкин. Кинув взгляд на часы спохватился: — Заговорился тут, а мне еще посты проверять. Давай отдыхай. Завтра у комбата совещание. Все ждут твоего выступления. Расскажешь о том, что произошло у Черного ущелья, как действовал сам, о подчиненных.
— Да что рассказывать? — пожал плечами Акрамов. — Действовал, как и положено командиру. Ребята вели себя так, как и подобает вести.
— Ты это брось, — недовольно заметил Дорожкин. — В батальоне молодежи полно, пусть послушают, опыта наберутся. Скромничать в другом месте будешь.
…После совещания Дорожкин задержался у комбата. Поджидая его, Наби беседовал с замполитом роты старшим лейтенантом Виктором Парником.
— Толково говорил, по делу. Слышал, какая тишина стояла? Вот она и определяет качество выступления, — похвалил Гарник. А как лейтенанты смотрели на тебя!..
Гарник хотел сказать еще что-то, но тут появился Дорожкин.
— Ну вот что, Акрамов, — сказал он, и по взволнованному выражению его лица Наби понял: что-то случилось.
А Дорожкин усмехнулся, затем вздохнул:
— В общем, принимай роту, Наби.
Глядя на удивленное лицо командира взвода, пояснил:
— Покидаю вас. Только что приказ пришел.
Приказ в роте давно ждали. Все знали, что Дорожкин уходит на повышение. Готовились к проводам и все же не могли представить, что наступит день и Дорожкин уедет. Так уж привыкли к нему, притерлись с ним в нелегких буднях. Какой вопрос — к Дорожкину. Сложность появилась — снова к нему. Интересное предложение — вновь к командиру роты. Гарник как-то даже в шутку обиделся, мол, его хлеб отбирает.
— Брось, — махнул рукой Дорожкин. — Хлеб наш един — люди. С их делами и заботами, с их ратным мастерством и моральной закалкой. Сам вон всегда в окружении солдатском. Только поздно вечером и встречаемся.
Не мог представить себя без Дорожкина и Акрамов.
«Все будет в вашей службе, — вспомнились ему слова подполковника Рекунова, которые тот говорил счастливым от новеньких погон на плечах молодым лейтенантам на прощание. — Офицерская жизнь не гладкая дорога. Знаю это по себе. Разное встретите на своем пути: радости и огорчения, удачи и поражения. Будут у вас звездные минуты и часы сомнений, раздумий. Не подумайте, что пугаю, — говорю то, что есть, в чем скоро убедитесь. Конечно, что-то забудется, что-то останется в сердце. Но поверьте, обязательно на всю жизнь останется в вашей памяти первый командир. Вы даже не представляете, как много для вас значит этот человек. И я очень хочу, чтобы каждый из вас встретил командира, о котором в душе осталось бы только хорошее».
