Петр Лебеденко - Холодный туман
Она и сама удивлялась своему беспокойству. В конце концов, разве этот партизан не такой же человек, не такой же воин, защищающий свое Отечество, как десятки, а то и сотни других воинов, муки которых она не раз видела, разве жизнь тех, других, не так дорога, как жизнь этого человека?
Но каждый раз, когда хирург неожиданно прекращал свою трудную работу, желая, видимо, передохнуть несколько секунд, Веронике сразу же начинало казаться, будто все уже кончилось, что у него не осталось и капли надежды, и она, сама того не желая, вздрагивала от мгновенно охватывающего ее отчаяния и теперь уже пристально вглядывалась не в лицо хирурга, а в лицо Бабичева, стремясь уловить в нем признаки жизни.
Позднее, когда операция благополучно закончилась, и хирург сказал, что опасность миновала, Вероника, сидя около разведчика в полутемной землянке и вспоминая свое необычное состояние во время операции, думала: «Ничего неестественного в этом не было. Просто этот человек как бы перенес меня в Тайжинск, в мое далекое прошлое, где были Полинка, Денисио, а еще раньше — Федор Ивлев и другие летчики, которые всегда были близки мне. Вот и партизан-разведчик Бабичев тоже когда-то был летчиком, а потом… Когда ему станет легче, думала Вероника, я спрошу у него, почему потом он перестал быть летчиком».
Пришла пора хирургу улетать. Только ему одному. Веронике он сказал:
— Оставлять Бабичева без всякого медицинского присмотра никак нельзя. По крайней мере — в течение ближайшего времени. До тех пор, пока его можно будет вывезти отсюда самолетом. Надеюсь, вы не будете настаивать на том, чтобы лететь вместе со мной?
— Конечно, нет! — с готовностью ответила Вероника.
3Бабичев поправлялся на удивление быстро.
Уже через десяток дней он с помощью Вероники стал выходить из землянки и медленно бродить из конца в конец раскинувшегося на целый километр партизанского отряда, иногда заглядывая в землянки, где ютились и женщины, и дети, и старики, не выдержавшие в своих селах издевательств немцев и полицаев и сбежавшие в лес к своим близким — к партизанам.
Вероника уже перестала удивляться тому, с каким радушием встречают все эти люди Бабичева, да и ее вместе с ним, будто она тоже внесла какой-то свой вклад в их борьбу. Ей это было приятно, она как-то быстро привыкла к ранее незнакомой ей жизни и не раз признавалась себе, что не так-то ей и хочется возвращаться в свой госпиталь. «Там и без меня хватит таких как я медсестер, — размышляла она, — а здесь я вот как нужна!»
Вероника была права — здесь она была очень нужна. Не раз и не два бывало, когда, возвращаясь после выполнения задания, партизаны приводили, а то и приносили на носилках раненого своего товарища, и Вероника тут же оказывала ему первую помощь, иногда тем самым спасая жизнь человеку.
Но не только это удерживало здесь Веронику: она и сама не знала, как получилось, что Бабичев успел за такое короткое время войти в ее жизнь, стать для нее тем человеком, без которого, казалось ей, что-то из нее должно уйти, чего-то она лишится. Да и Бабичев заметно к ней привязался, и хотя старался ей этого не показывать, Вероника все прекрасно чувствовала.
Однажды, когда они вдвоем сидели у тихого лесного ручейка и смотрели, как на дне его поблескивают камешки, Вероника сказала:
— Наверное, скоро мы с тобой и расстанемся, товарищ Николас.
Он так резко обернулся к ней, что она даже испугалась.
— Как ты сказала? — ухватив ее за плечи и довольно-таки сильно встряхивая, спросил он. — Ну-ка повтори, как ты меня назвала?
— Как назвала? — Вероника засмеялась. — Так, как тебя называли в Испании. Или ты забыл?
Он смотрел на нее такими растерянными, ничего не понимающими глазами и продолжал ее встряхивать за плечи, хотя теперь уже и осторожнее. Он был совершенно уверен, что никто, кроме командира и комиссара отряда, ничего не знает о летчике Николасе. Только им двоим он поведал о том прошлом, которое связывало его с этим именем. Только им. А в них он был уверен, как в самом себе. Он, например, знал, что однажды оттуда, с Большой Земли, в отряд пришел запрос: кто такой Бабичев, его прошлое, не был ли он в Испании, не был ли летчиком? Отсюда ответили, что Бабичев Михаил Терентьевич крестьянин из села такого-то, в Испании никогда не был, летчиком тоже, до войны работал трактористом.
Больше никто ни о чем не запрашивал. Может, и проверяли достоверность ответа на свой запрос, да ведь в одном только районе, где когда-то жил Николас, не менее полутора десятков Бабичевых, из них половина трактористов. А Михаил Терентьевич Бабичев — настоящий — в самом начале войны погиб в соседнем партизанском отряде.
Так откуда же вот этой милой медсестре, похожей на цыганку, известно то, что известно здесь только двум человекам?
Вероника не стала испытывать его терпение. Коротко рассказав ему о Тайжинске, о Денисио, который тоже ушел на фронт, сказала, что от него, от Денисио, она однажды и услышала его фамилию и вот это странное имя «Николас». А вот здесь, когда она решила, что командир партизанской разведки и есть тот самый Николас, ее все время подмывало спросить, почему бывший летчик Бабичев с его опытом войны в Испании, вдруг перестал быть летчиком и стал партизаном. Почему? Может быть, Николас расскажет ей об этом? Если, конечно, тут нет какой-нибудь тайны… А может, в воздушном бою его сбили немцы, он выпрыгнул с парашютом, попал к партизанам да так и остался с ними, временно, конечно? А вот теперь, после того, как совсем поправится, вернется на Большую Землю и снова станет летать?
Вероника ожидала, что он сейчас ответит на ее вопросы и, хотя немного, расскажет о себе (очень, очень ей хотелось узнать о нем побольше), но Бабичев неожиданно спросил:
— Можно, я тебя поцелую?
Она посмотрела на него не то удивленно, не то растерянно, но ответила не очень-то раздумывая:
— Можно.
Потом он сказал:
— Ты много для меня сделала, Вероника.
Она улыбнулась:
— В основном — доктор, а не я.
— Я о другом. Я о твоем внимании, о заботе. Я все время это чувствовал… Вот ты говоришь: «Мы скоро с тобой расстанемся». А мне тоскливо от этих слов.
— И мне, — призналась Вероника.
Он пристально посмотрел на нее и спросил:
— Правда?
— Правда, — ответила Вероника. И в свою очередь спросила: — А ты не собираешься туда? — она глазами показала на небо.
— Нет. Пока нет. Потом я тебе расскажу — почему.
— Потом? Когда — потом? Наверное, за мной скоро прилетят.
— Если ты захочешь остаться с нами, за тобой не прилетят. Командир отряда скажет, что здесь ты нужнее, чем там. Если, конечно, ты захочешь остаться с нами, — повторил Бабичев.
— Я хочу остаться с вами, — сказала Вероника. — Я хочу остаться с тобой. — Минуту помолчала и добавила: — Тебе еще нельзя оставаться без помощи медицинской сестры.
— Только поэтому ты хочешь остаться?
— И поэтому, — сказала Вероника.
— Можно, я поцелую тебя еще один раз?
— Можно…
Правильно говорят в народе: неисповедимы пути Господни и неисповедимы пути человеческие…
Могла ли Вероника, навсегда покидая Тайжинск, предполагать, что сведет ее судьба с человеком, дорога которого будет такой трудной и тернистой. И что пройдет она с этим человеком весь нелегкий путь до самого конца и никогда, даже в минуту отчаяния, даже в ту минуту, когда им обоим будет казаться, что кроме пропасти впереди у них уже ничего не осталось, даже в такую минуту Вероника не пожалеет о выборе своего пути. И если в конце этого пути у нее кто-нибудь спросит, была ли она счастлива, коротко ответит:
— Да. Была…
Глава восьмая
Бывает так: проходит в бою минута, а тебе кажется, будто ты находишься в этой сумасшедшей карусели уже целый час. Ты ловишь в прицел бросившего в пике свой «фоккер» немца, открываешь по нему огонь из пулеметов и пушки, но «фоккер» уходит, ты почти вгоняешь его в землю, а в это самое время слышишь полный неистовства голос ведомого: «Слева пара „худых“!» Да, вот они, вынырнувшие словно из ада со свастиками на бортах, летят на тебя крыло в крыло, твой опыт подсказывает, что в кабинах «мессеров» сидят закаленные в воздушных боях выкормыши Геринга, наверняка увешанные крестами, они не боятся ни черта, ни дьявола, и хотя ты немало уже повидал таких, как они, не почувствовать пусть даже на короткий миг страха за свою жизнь (словно какое-то злое насекомое на лету ужалило тебя в самое сердце) ты не можешь. Но лишь на короткий миг. А уже в следующее мгновение твой истребитель, подчинившись твоей воле и наитию (пускай некоторые умники не подсмеиваются над этим словом: наитие летчика-истребителя это даже не инстинкт, это подлинное вдохновение, оно живет в летчике, он сам взрастил его и вскормил своим опытом), какой-то сложнейшей фигурой высшего пилотажа, именно той фигурой, которая только и может спасти его от гибели, уходит от преследования, чтобы тут же броситься на них в атаку, крикнув ведомому: «Прикрой, атакую».
