Павел Автомонов - Каштаны на память
Стоколос подбежал к Колотухе и, беря обернутые в плотную бумагу рулоны для шифрования радиограмм, спросил:
— Ты хоть понял, что это значит?
— Что Артур тоже будет работать на рации.
— Не только… Прежде всего — Рубену поверили в штабе, несмотря на ту пакостную листовку! Как обрадуется Артур, когда мы вручим ему эти «коржики». Скорее бы на тот берег!
Андрей не заметил, как к нему подошли почти все бойцы — свои и из других отрядов.
— Нам пора возвращаться, — напомнил кто-то из них.
— Знаю. У кого совсем развалились сапоги, возьмите новые, из присланных. Всем не хватит, так сами уж смотрите, обувайте самых бедных, — засмеялся Стоколос. — А теперь прошу внимания!.. Сегодня получен приказ штаба. Вам надо разойтись по своим отрядам, чтобы привести их к Днепру через неделю. Слышите? Через неделю, не позже. В районы, о которых мы договаривались раньше с вашими командирами. Позаботьтесь, чтобы ваш поход к Днепру был скрытным. Сейчас все взоры, все помыслы немцев обращены на левый берег, где неудержимо наступают наши войска. Ваши отряды должны ударить с тылу по переправам неожиданно, по-партизански, а потом держать эти пятачки до прихода военных подразделений с левого берега.
— Все сделаем, товарищ командир!
— Тогда о главном договорились… Примеряйте сапоги! — сказал Стоколос. — Забирайте с собой табак, угостите бойцов.
Через несколько минут партизаны были готовы к выходу. Они попрощались с группой, оставленной генералом Шаблием для оперативной связи с соединениями и отрядами в операции «Днепр», и пошли с поляны.
Уже совсем рассвело, и Стоколос вдруг увидел, как строго, в самом деле по-старшински смотрел на него Максим Колотуха.
— Что случилось? — удивился Андрей. — Я о чем-то забыл сказать людям?
— Пока я раздавал табак и мины, ты успел сплавить все сапоги. Даже предназначенные для тебя. Посмотри теперь на свои подметки: перевязал их парашютной стропой, а пальцы-то все равно видно.
— Так не было же моего размера.
— Обманываешь, а сказать по-дружески — брешешь… Сорок второго было десять пар, сорок третьего — пять и две сорок четвертого.
— Ну чего ты воду мутишь? Ты только глянь на мои сапожки! — похлопал Андрей по голенищам. — Хромовые! Да им износу нет!
— Ходишь же не на голенищах. Передки полопались, подошвы — на подвязочках.
— Пойми же, там хлопцам сапоги ну просто необходимы. Хотя бы для пропаганды… — наконец нашел слова Андрей. — Придут в новых сапогах от парашютистов, с папиросами…
— Извините, что вмешиваюсь, — негромко проговорил лесник Кот. — Я в сапожном деле вам помогу. Пока солнце взойдет, починю твои сапоги, Андрей. Снимай.
— Вот видишь! — облегченно вздохнул Андрей, обращаясь к Колотухе. — А ты еще и ругаешься. Радовался бы, что сына, Галю свою встретил. А то… разошелся тут. А сегодня, может, еще Шмеля и Устима встретишь. Это же для Гутыри нам прислал мины Илья Гаврилович.
Когда солнце склонилось на запад, товарищи Андрея насторожились. К дому лесника шли вооруженные люди, но не по дороге, откуда могли прийти немецкие солдаты, а из лесной чащи. Неизвестные были одеты кто во что горазд: в немецкие куртки, фуфайки, пиджаки. На голове у одного шляпа, у другого фуражка, у третьего кубанка. И хотя Стоколос сразу узнал своих по манере ходить в лесу, все же волновался: «А вдруг не они?» Он взглянул на Колотуху, который приготовил автомат к бою и не сводил взгляда с незнакомцев, следя за каждым их шагом.
— Стой! Руки вверх! — крикнул Максим.
— А вы кто такие? — спросили из леса.
— Мы пятая застава! — вмешался в разговор Андрей.
— И мы тоже… пятая застава!
— Наши! — радостно объявил своим Колотуха, поднимаясь.
Старшина и Андрей быстро пошли навстречу побратимам. Но за несколько шагов от них Андрей застыл. Рядом с Гутырей шла девушка, подпоясанная ремнем, на котором висела кобура с пистолетом. Ее вихрастые, золотистые, как лучи солнца, волосы спадали на плечи, щеки румянились, как краснобокие яблоки.
— Таня! Это ты, Таня? — бросился к ней парень.
— Узнаешь своего земляка? — лукаво прищурился Шмель Мукагов.
Однако девушка еще не узнала Андрея. Щуря голубые глаза, она колебалась: «И он… и вроде не он…» У этого парня лицо обветренное, мужественное, между бровями глубокая складка и взгляд какой-то настороженный, острый. От того Андрея, который ходил с Таней в школу, осталась разве что открытая улыбка. Неужели это с ним она целовалась под цветущей яблоней? Как давно это было!..
— Таня!
Девушка бросилась в объятия Андрея.
— А мы тут все думаем-гадаем, почему это вроде уже и вечер на дворе, а все еще светло, — весело пошутил Стоколос. — А это новое солнышко появилось в лесу! — Он разлохматил девушке волосы. — Глядите, хлопцы! Так и брызжет лучами.
Обнимались, радовались, наперебой припоминали школьных друзей, знакомых, односельчан. И вдруг затуманились оба, вспомнив о бабушке Софье. На глазах у девушки и товарищей Андрей стал как-то меньше ростом, погасли искорки в его глазах, и он заплакал.
Так плакал он и пятнадцать лет назад, когда на окровавленном полу умирала мать. Он плакал от непоправимости утраты, от ненависти к злобному врагу, от собственного бессилия. Чего стоит его оружие и он сам, если не сумел защитить бабушку.
Шмель Мукагов, Устим Гутыря и Максим Колотуха, не сговариваясь, отошли от Стоколоса.
— Пусть выплачется, — тихо сказал Колотуха.
Таня опустилась на колени возле Андрея и положила руку на его жесткие волосы, погладила его по голове.
Он что-то шептал, но Таня не слышала этих слов, он говорил их самой земле, на которой они родились и выросли. Перед глазами Андрея проходила страшная процессия на заснеженной улице родного села. Бабушка, превозмогая боль, идет, переступая с колена на колено по замерзшим комьям, идет под декабрьским холодным небом, идет, гордо подняв голову, с презрением ожигая взглядом своих палачей. Идет на глазах своих односельчан как несокрушимая никаким врагом правда народа, как предвестник того, что битва в Сталинграде докатится и до их села под Белой.
Наконец он поднял голову. Таня достала платочек из парашютного шелка и вытерла ему слезы на глазах, на щеках.
Андрей рывком поднялся на ноги, поправил ремень, портупею, полевую сумку, а потом повесил на плечо автомат и подал руку девушке.
— Только встретились, — проговорил он виновато, — а ночью нужно расставаться.
— Наверно, на тот берег? — спросила Таня.
— Там тоже наши. Во что бы то ни стало нужно встретиться с Артуром, Живицей и Оленевым. — Он перехватил ее нетерпеливый, с огоньками взгляд и спросил: — Ты знаешь кого-нибудь из наших, кто на том берегу?
— Да. С одним встречалась у колодца еще в августе или сентябре сорок первого, а с комиссаром-латышом вскоре после гибели бабушки и мучений моих.
— Ты встретилась с ним еще в сорок первом?
— Да. Теперь я знаю — это был Терентий Живица. Он шел из Молдавии и по твоему дубу нашел хату Шаблиев. Бабушка Софья показала ему саблю. Немцы все перевернули в хате, в хлеву, в погребе — везде, везде, но не нашли. Они бы и хату сожгли с бабушкиными картинами, а все еще думают, что сабля где-то в хате запрятана.
— Я догадываюсь, где бабушка закопала саблю.
Таня вопросительно взглянула на него.
— Под дубом. Мы часто с нею вместе сидели под этим дубом. Она рисовала, а я читал. Бабушка знала, что я люблю этот дуб. Таким же дорогим был дуб и для отца. Помнишь, приезжал он в село?
— Он встречался в школе с учениками, — припомнила Таня.
— Сначала он шел не в хату, а в сад, к дубу. Бабушка не раз говорила мне: «Широкая душа у моего племянника, твоего отца, Андрей…» Я знал, что отец мой — поэт в душе, как и тетка его. Бабушка верила Терентию, но война… Она не знала, встретит ли Терентий отца или меня, но всей душой чувствовала, кто-то из нас должен прийти к дубу.
— А и правда, Андрюша! Может, сабля закопана под дубом… Как я раньше об этом не подумала? А Шмель со своими парашютистами как раз и стояли под дубом, когда к ним привел меня дядя Филипп. Кто из ребят тогда мог подумать, что сабля, о которой Семен Кондратьевич говорил, под их ногами? Теперь и я знаю эту тайну. Бабушка породнила нас, как брата с сестрой, — сказала Таня и тяжело вздохнула. — Я тебе еще не все сказала, Андрей. У меня еще одно горе. Ты не смотри, что я не плачу! Все слезы выплакала, когда лежала с простреленной ногой. Эсэсовец Вассерман приставил ко мне Вадима Перелетного…
— И тут этот Перелетный! Под Уманью сжег хату сестры Устима Гутыри… Неужели посмел появиться в родном селе?
— Да, за ним много подлости. Но об этой ты не знал. Когда я лежала раненая, обессилевшая, он… он накинулся на меня… — глотая слезы, прошептала Таня.
