Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди
— Стоит ли заводить ссору между своими да еще в такое время?
Полицай ушел, а у Стегачевых оживленно и долго разговаривали о нем.
— Будто уж обязательно надо было жать ему руку? — спрашивала плотника Мария Федоровна. — Вы захотели быть с ним уж очень вежливым.
Петя, сообразив наконец, почему Иван Никитич возился у порога с сапогом, который не нуждался в ремонте, покачал головой и, усмехнувшись, сказал:
— Иван Никитич вон для вежливого разговора сапожную лапку приготовил.
— Неужели? — тихо спросила Мария Федоровна.
— Так ведь это, если бы он дозволенную границу перешел, — уклончиво ответил старый плотник.
— А он не перешел. Как мотоциклист с фотоаппаратом, что в Яблоневой котловине… — заметил Петя, и они обменялись с Иваном Никитичем понимающими взглядами.
К половине дня туман поднялся. Стало видно, откуда дымный чад приходил во двор и частично проникал в комнаты. На Сортировочной станции бушевал пожар. Столбы дыма стояли и над городом.
Иван Никитич и Петя вдруг стали беспокойными. Казалось, что им трудно было отыскать во дворе такое место, где можно было бы поговорить по душам. Подходя к окну, Мария Федоровна видела их то около колодезного сруба, то около молодых голых кленов (недалеко от сарая), то в самом дальнем углу двора, приникшими к узким щелям в заборе.
— Туман, Петро, нашим на руку, — вырвалось из глубины сердца у старого плотника, когда он заметил пожар.
— Хороший туман, — сказал Петя.
Мария Федоровна поняла, что Иван Никитич и сын были уверены, что подожгли Сортировочную наши. Она видела, как томились старый плотник и Петя, не знавшие, что с теми, кто поджег.
«Вон Петя заглядывает старику в глаза, а тот смотрит в землю. Нет, они скоро вырвутся отсюда. Хоть и обещали быть со мной, а уйдут», — подумала Мария Федоровна и решила большой стирки пока не делать, постирать только для Пети и Ивана Никитича, а потом отремонтировать кое-что из сыновней одежды.
«Воротник у пальто отпоролся. Пуговицы наполовину растеряны. Брюки на коленях совсем ненадежные», — вспоминала она, выполаскивая белье своими маленькими руками, для которых стирка была трудным и непривычным делом.
…Они ушли оба сразу. Это случилось на третью ночь. Мария Федоровна помнит, что ее разбудил дробный, беспокойный, но осторожный стук в окно. Она спала в гостиной на диване, а Петя и Иван Никитич в Петиной комнате, прямо на полу… Она хорошо помнит, что, очнувшись, немного полежала, чтобы уяснить себе — в самом ли деле стучали или это ей только приснилось?.. Стук больше не повторился. В комнатке, где спали Иван Никитич и Петя, горел ночничок. Там была какая-то суета, шепот. Помимо голосов Ивана Никитича и Пети, Мария Федоровна уловила еще незнакомый женский голос и сочла нужным, прежде чем выйти, хоть наспех привести в порядок волосы. Когда она вошла туда, Ивана Никитича и Пети там уже не было. Невысокая женщина лет двадцати семи, с миловидным лицом, со строгим выражением в живых светло-карих глазах, вернувшись со двора, запросто, с облегчением сказала:
— Проводила. Хоть бы успели до полуночи дать знать нашим… Чалый, Чалый собрался завтра утром объявиться ихнему начальству. До утра надо успеть схватить предателя, иначе он многих погубит, — говорила она, развязывая серый козий платок, снимая короткий ватный жакет и стаскивая сапоги.
Мария Федоровна, озадаченно присев, не спрашивала эту молодую русую женщину, кто такой Чалый, куда ушли Петя и Иван Никитич… С каждой минутой она делалась все задумчивей. Пришедшая, женщина по ее лицу угадала, что она ждет ребенка.
— И второй у вас будет мальчик? — спросила она, доверчиво положив руку на плечо Марии Федоровне. — И такой, как этот?..
— Нет, такого мне не надо… Как вас звать-то?.. А то неудобно.
— Пелагея, Поля.
— Поля, так вот, другого такого мне не надо.
Стегачева обняла свою новую знакомую и заплакала у нее на груди.
— Не пойму, чем плох ваш сын? Я его знаю, хороший он парень, — говорила Поля.
— Какой он хороший, если не надел чистые шерстяные чулки, не переменил белье, а ведь все у него еще с вечера лежало на стуле.
— Он выправится, выправится, — успокаивала ее Поля, а успокоив, объявила: — Строго приказали мне переселить вас в город. Тут оставаться больше нельзя. Давайте увяжем самое необходимое, а потом и другое. Если к утру придет тачка — заберем побольше, а нет — отправимся налегке.
И, засучив рукава, Поля с чисто хозяйской свободой в движениях открыла шифоньер и сказала:
— Расстилайте, Мария Федоровна, простыню, и начнем укладывать.
— Начнем, — вздохнула Стегачева и подошла к старинному комоду, где было сложено постельное белье.
…Текли часы глухой ночи. По закрытым ставням и по железной крыше флигеля стучал мелкий дождь. Порывистый ветер на секунды отгонял его в сторону. Становился ясно слышен прибой изможденного непогодой моря. Прорывалась недружная автоматная стрельба — береговая охрана фашистов, боясь заснуть, будоражила темноту… А в комнате мигала маленькая керосиновая лампа, для большей предосторожности поставленная на пол.
— Мой Павел Васильевич все лишнее в доме называл цепями и всегда легок был на подъем… Сын в него… И что я еще заметила: самый легкий из них — Иван Никитич. Не зря Петька души в нем не чает. Чистосердечно признаюсь тебе, Поля: я похожа на старую гусыню, — трудно мне в полет.
— Ничего, будет не будет подмога — утром все равно улетим. Доставлю вас живую и здоровую. Только не волнуйтесь.
Заскрипела ставня. Гулко заходил по крыше ветер, но он, верно, не справился с напором осенних туч: дождь не отступил и застучал настойчивей, громче.
* * *Поговорка «в такую погоду хозяин и собаку не выгонит из дому» с приходом фашистов потеряла свой смысл. Если Мария Федоровна в такое ненастье собиралась покинуть дом и искать приюта в чужой квартире, то для Ивана Никитича и для Пети эта неприветливая ночь прошла в походах и волнениях. Они успели побывать в Мартыновке и переселить Дрынкина в город. Уже перед зарей они долго плутали по городским дворам, их вел к себе старый железнодорожник. Через единственное маленькое окно, затянутое густой решеткой, с пятого этажа им удалось увидеть Чалого. В компании с фашистами он стоял в ярко освещенном вестибюле комендатуры, угощался папиросами и был испуганно весел. Он все теребил полушубок на груди и, опаздывая вовремя засмеяться, потом смеялся широко и неестественно, запрокидывая преждевременно полысевшую голову. Иван Никитич сказал тогда сутуловатому старику железнодорожнику:
— Давно он тут?
— С вечера появился, — ответил железнодорожник. — Еще о чем спросишь?
Иван Никитич ни о чем не захотел спрашивать. Дернув Петю за руку, он сказал:
— Надо спешить… исправлять ошибку… За нее платить головами, а не пятаками.
С резкостью, отвечающей его мыслям и настроению, он будил потом Колю Букина и Диму Русинова, которые вместе спали у Букиных.
— Нежиться в постели будете как-нибудь после, а сейчас берите тачку и отправляйтесь с Петром за Марией Федоровной. Спешите и спешите! — И добавил, обращаясь только к Пете: — Строго посоветуй Марии Федоровне, что со шляпками и разными суквояжами возиться не следует.
Ребята потащились с тачкой за город, а Иван Никитич, провожая их, стоял под проливным дождем, понурый, каменно-неподвижный и собранный, как для прыжка. Образ окаменевшего, худого старика под дождем и сейчас стоял перед нахмуренным взором Пети, хотя тачка с узлами шла уже от стегачевского двора к городу. Образ этот наполнял сердце Пети грузом мужественной скорби, для выражения которой нужны были слова какие похлестче, и он сердито говорил матери:
— Шляпок и «суквояжей» не жалей! Если они понравятся постовым полицейским, скажем: «Пожалуйста, выбирайте»… — И он, отворачиваясь от косого ветра, швыряющего дождем, заспешил к друзьям, тянувшим тачку.
Что-то приблизительно такое же переживали Коля и Дима. За всю дорогу они разговаривали только о том, куда надо держать тачку — правее или левее, чтобы она не опрокинулась на косогоре, не застряла в грязном ручье. Но суровость Коли, как всегда, смягчалась плавным движением рук, неторопливой походкой, «стосвечовыми» добрыми и чуть лукавыми глазами… У Димы же сейчас, как вообще в минуты сурового настроения, ясней вырисовывались присущие ему лихость, подтянутость, легкость: серое с хлястиком полупальто его хотя и промокло до нитки, но казалось подогнанным под его неширокие плечи. Его мелкая овчинная шапочка, несмотря на дождь, не потеряла своего веселого вида и сидела на голове, как умелый всадник в седле.
Тачка через час выбралась наконец на пустошь, отделявшую Сортировочную станцию от окраинных городских построек. На травянистом покрове пустыря колеса не вязли, и идти здесь было легче. Раскрасневшаяся Мария Федоровна, двигавшаяся рядом с Полей позади тачки, освободив на шее узел шарфа, впервые за дорогу сказала:
