Олег Смирнов - Прощание
— Василь! Ты чего тут ошиваешься? Иль, сказанём иначе, отираешься?
— Дядя Костя!
Скворцов обернулся и перед тем, как шагнуть к Емельянову, сказал буднично:
— Он со мной.
— Зрю и вижу! — Обросший, худой, но взвинченно-веселый Емельянов развел руки, и они со Скворцовым крепко обнялись. Раненые — кто был в состоянии — приподняли головы с подушек.
— Комиссар прибыл?
— Я самый, — сказал Емельянов., — Здравствуйте, хлопцы!
— Живой? Целый? — спросил Скворцов.
— Нам помирать рановато, Игорь Петрович! Мы еще покоптим белый свет. Так же, хлопцы?
Из раненых никто Емельянову не ответил. Скворцов ответил:
— Покоптим.
Емельянов спросил Скворцова:
— Твоя группа давно вышла?
— Позавчера.
— А моя только-только. Сюда поспешил. Сказали, что здесь, у раненых, командир отряда. Ну, о делах после… Пойду поручкаюсь с хлопцами…
Но Арцт, пошевеливая перед носом указательным пальцем, преградил ему путь: нельзя в верхней одежде, в грязи к раненым. Емельянов крякнул, посмотрел на Арцта, на Скворцова. Тот сказал:
— Подчиняйся медицине.
— Подчиняюсь и уважаю. Приведу себя в порядок, явлюсь попозже. Хлопцы, не прощаюсь…
— Пойдем ко мне. Завтракать будем.
— Это мы с удовольствием. Голоден как собака. Двое суток не жравши.
— Ребята, мы с комиссаром зайдем попозже.
На улице Емельянов сказал:
— Слушай, Игорь Петрович, почему хлопцы не ответили мне, когда я сказал: покоптим еще белый свет?
— Не знаю. Возможно, не каждый надеется на это, раны у них какие.
Емельянов вздохнул, поднял лицо к небу:
— Что выносим под волынским небом, на волынской земле… Сколь людей вышло из кольца?
Прежде чем ответить, Скворцов сказал Василю:
— Дуй-ка на квартиру, попроси хозяйку сварить картохи побольше, для гостя.
— Есть, товарищ командир! — Василь козырнул и пошагал разбрызгивая грязь. Декабрь на Волыни скачет от оттепелей к заморозкам, от заморозков к добрым морозам, и наоборот. Нынче на дворе гниль, сырость. Глядя на удалявшегося по лужам Василя, Скворцов стал рассказывать: более половины личного состава еще не вышло, не вышли, в частности, группы Новожилова и Федорука, временно начальником штаба назначил Романа Стецько, а вместо Федорука никого нету, сам занимается снабжением. Емельянов сказал:
— А касаемо помпохоза — подберем. Тож временно. И Федорук и Новожилов не таковские мужики, чтоб не выйти.
Оптимизм Емельянова был излишен, но это поддерживало у Скворцова надежду: отряд потрепан, но не разгромлен. Политруки умеют свой оптимизм передать любому задубелому строевику, вроде лейтенанта Скворцова. Курили, кашляли, отхаркивались. Емельянов рассказывал о своей группе: треть погибла, в том числе раненые — мина упала рядом с носилками, и носильщиков скосило, а вновь раненых не было, все живы-здоровы. Решили зайти в хату, где расположилась группа, а после уж отзавтракать у Скворцова. Вообще жить им надо, как и раньше, совместно — командиру, комиссару, начальнику штаба.
— Стецько поселился со мной в хате.
— Ну, и я у тебя обоснуюсь.
Скворцову подумалось: он рад, очень рад, что Емельянов со своей группой вышел из окружения. И радость его должна быть открытей, что ли. Вон ведь как обрадовался встрече Емельянов. Светится и сияет. Слишком уж он сдержан, Скворцов. И делалось обидно за Емельянова, славного малого, и неловко за себя, малого, видать, не весьма славного. Скворцов тронул Емельянова за локоть, сказал:
— Константин Иванович, осторожней: яма.
— Учту, — сказал Емельянов. — А в ямы сваливаться комиссарам не резон.
Не отпуская его локоть, Скворцов начал рассказывать, как организована охрана подступов к деревне — многословно, сбивчиво, дивясь своей многословности и сбивчивости. Емельянов слушал, не перебивая. Сказал:
— Побаниться б! А после баньки б кружку-другую!..
—Чаю? И это найдется.
— Чаю! — Емельянов рассмеялся; чужой смех прозвучал для Скворцова, как собственный, освобождающий от скованности и гнета.
Завтракали они втроем: Скворцов, Емельянов и воротившийся с проверки постов Роман Стецко; пытались усадить за стол и Василя, но он вызвался пособлять хозяйке, и она сказала:
— Та нехай, а перекусишь со мной…
Оголодавший Емельянов удерживал себя, чтобы не накинуться на еду, — стеснялся хозяйки и товарищей. А они, уже отошедшие от голодухи, старались не смотреть на него. Роман Стецько рассказывал, как он чуть не искупался на рассвете в озере, оступившись на берегу. Скворцов слушал рассеянно, Емельянов кивал с набитым ртом. Про то, что хоть намеком связано с отрядом, молчок. Хозяйка — добрая душа, но бдительность — наше оружие, как повторял Павло Лобода. И обедали и ужинали втроем. При свете дня ожидали, что кто-то из партизан выйдет из лесу. Не дождались. Вечером, поужинав и уложив спать Василя, снова и снова оценивали обстановку, прикидывали, что предпринять, чтобы отряду побыстрей, как сказал Емельянов, обрести боевую форму; хозяйка не мешала: тоже отправилась на боковую, похрапывала за дощатой перегородкой. Говорили приглушенно, словно боясь полными голосами сбить пламя каганца. По столу шастали тараканы, стригли воздух вахмистрскими усищами, срываясь со стола, жирно шлепались о земляной пол. Под вечер подморозило, подсушило, в хате было прохладно.
Курили на крылечке. Дождь прекратился, тучи раздергивало, очищающееся небо изрешечено звездами. Ветер не слабел, упруго толкал в грудь. Ни выстрела, ни колесного скрипа, ни бряцания оружия, ни собачьего бреха. Тишина глубокая, промороженная, сухая, могущая зазвенеть сама собой. Какая выпадает под Новый год. Не так уж далеко до него, до сорок второго. Что-то сулит, что принесет сорок второй? Предновогодняя словно тишина, и звезды — пулевые пробоины, и огоньки цигарок — как те же звезды, только земные, поярче, — все будоражило и как бы приподнимало. А как дышится! Даже не кашляешь. Холодный воздух, махорочный дымок входят в легкие и будто наполняют всего тебя неизбывной силой, и кажется, ты вечен, в тебе сохранится навсегда, что было и чего не было, что есть и чего нет. Не предашь памяти о людских страданиях — останешься человеком… К полуночи наговорились об отряде и умолкли враз, как будто отрезало. Похрапывала, ворочалась за стенкой хозяйка, постанывал Василь, выло в трубе, тараканы шмякались с потолка, стен и стола. Командиры лежали на полу, на разостланных полушубках. Можно было б вздремнуть перед тем, как идти на проверку постов.
Они ворочались с боку на бок, как и хозяйка за перегородкой, кряхтели, вздыхали. Сон долго не шел, но не разговаривали. Скворцов то накрывался полою — было душно, то отбрасывал ее — становилось зябко: на полу сквозняки. Он вслушивался в дыхание рядом лежавших и будто слышал дыхание тех, кто этой ночью, вполне возможно, пробирается лесами и болотами к месту сбора. Будем надеяться, что и Новожилов и Федорук выведут свои группы, вывел же сегодня Емельянов. Нет, это — счастье, что он рядышком, комиссар. Воссоздавая отряд, обопрешься на его плечо. Надейся и верь: еще не вышедшие к деревне партизаны живы, ну, не все, ну хотя бы частично. Верь и надейся: решение не прорываться крупными силами, а рассредоточиться по группам правильное. Может быть, потерь оказалось бы меньше, если б группы были еще малочисленней — по три человека, по пять? Не будь раненых, можно было б сократить численный состав групп… Он засыпал и пробуждался, вновь засыпал; во сне виделось: во главе своей группы хлюпает с Романом Стецько по вонючей жиже, на болоте рвутся мины, над болотом перекрещиваются пулеметные очереди — днем и ночью, с пятачка на пятачок, с пятачка на пятачок. Проснувшись, не беспокоя соседей, встал, накинул полушубок, вышел на крыльцо. Звезды, луна. На лужах ледяная корка. Подмораживает. Пощипывает кожу. Тишина. Но она уже не воспринимается как предновогодняя, благостная, по-иному воспринимается — как ночная тишина перед утренним боем.
Скворцов курил. И что удивительно: не кашляет. И простужен, и курит подряд папиросы, сигареты, самосад — адская смесь, а кашля нет. Выздоравливает? Надо быть здоровым и крепким, чтоб по плечу было все, что лежало и лежит на нем. Особенно после окружения, из которого отряд выбрался полуживой. Докурив, вдохнул поглубже и закашлялся. Фу, сглазил. Есть кашель. Ничего, пройдет. В хате, в сенцах, у кадки с водой стояла хозяйка и пила из ковшика. Выпила, обтерла губы рукой, пропустила Скворцова и за ним вошла в горенку. Дав ему улечься, наклонилась и прошептала:
— Пан начальник, товарищ командир, можно спросить? Хочу спросить: ты веруешь в бога?
— Нет, — сказал Скворцов. — Я коммунист.
— Ну, есть коммунисты, которые веруют в истинного бога… А в Ленина веришь? Так то ж и есть красный бог. Значит, ты верующий… Поклянись своим богом, ответь правду: придут сюда Советы?
— Придут. Обязательно.
— То добже…
Она ушла за перегородку, и опять раздалось ее похрапывание и почмокивание. Взрослые же мужики, Емельянов и Стецько, спали без храпа, без шума, Василь изредка и тихонько постанывал. Что-то пацану такое мерещится. Не детское. А хозяйка храпит по-мужски, у старых женщин бывает. Он ей правду ответил — о Советской власти. Правду, в которую он свято верит. Придет на Волынь Красная Армия! Придет в Галицию, в Карпаты, в Молдавию, в Белоруссию, в Прибалтику — придет туда, откуда ушла. После разгрома немцев под Москвой — неизбежно.
