Анатолий Кудравец - Сочинение на вольную тему
— Нет, брат, так у нас дело не пойдет.
Петрок сгреб пса за передние лапы и поволок во двор. Жулик и теперь был как неживой, худой зад его волочился по земле, загребая соломинки, щепки.
— Ага, давай неси, может, в постель к себе положишь, — беззлобно сказала мать Петроку. Она стояла за изгородью возле хлева, вытирала мокрые руки о спину кабана, жадно хватавшего еду из корыта.
Петрок подтащил Жулика к забору и опустил на землю.
— Пусть полежит на солнце, согреется немного.
Пес лежал, закрыв глаза. Его сразу же окружили цыплята, облепили спину, голову; один смелый упрямо пытался склевать с морды картофельные крошки. Хотя пес и был чуть живой, но ему надоело это клевание в морду, и он оскалился, клацнул зубами. Цыплята рассыпались в разные стороны. Здесь, в углу между забором и стеной хаты, в затишье, было тепло, и пес спокойно уснул.
Вышла на крыльцо Лиля — босая четырехлетняя девчушка в красных трусиках и голубой майке, незагоревшее, белее бумаги тельце, — зажмурилась, подняв вверх личико:
— Ой, сколько солнца!
Протерла глаза, огляделась вокруг, увидела Жулика, закричала радостно:
— Папа! Смотри, собака! У нас во дворе собака! Я возьму у бабушки хлеба и принесу ей.
— Ты сначала сама поешь, а собаку потом будешь кормить, — высунула из раскрытой двери голову бабка. — Иди, внученька, позавтракай!
Но малышка была уже возле пса. Желтые подушечки его бровей тяжело поползли вверх — он взглянул на девочку — и снова вниз: глаза закрылись. Из глаза выкатилась и поползла вниз мутная капля.
— Папа, он плачет! Ты видел, он плачет! — Лиля присела возле пса, стала гладить его по голове, по спине.
— Идем, дочка, позавтракаем, а потом и ему принесешь что-нибудь: хлеба или кусочек рыбы. Он больной, ему холодно. Ты же видишь, он весь дрожит. Пусть немного отогреется. — Петрок взял дочку за руку, и они пошли в хату, оставив Жулика во дворе одного. Его снова окружили цыплята.
Лиля мигом управилась с завтраком, выскочила во двор с ломтем хлеба и рыбьей головой в руках, положила Жулику под нос. Он понюхал и хлеб, и рыбу, но есть не стал ни то, ни другое — снова уткнулся мордой в лапы. Несколько раз он с трудом раскрывал глаза, наверно, для того, чтобы взглянуть на Лилю и хоть этим отблагодарить ее за заботу о нем. А она словно приросла к нему: гладила, что-то ласково шептала ему, отгоняла цыплят.
— Брось ты, внученька, эту дохлятину, пускай его волки задушат. Глянь, какой он шелудивый.
— Нет, бабушка, он хороший. Я буду с ним играть.
— Что за игра с собакой, — уже всерьез рассердилась бабушка. — Может, еще хворь какую приволок на себе. Беги лучше на луг, поймай бабочку — их там тьма-тьмущая летает…
Но Лиля ничего не хотела слышать. Подошел Петрок:
— Мама, а детей здесь ничьих нет? Чтоб она могла поиграть?
Он с дочерью приехал к матери вчера вечером и не успел еще оглядеться.
— В том поселке есть. У Жени, у Нины, у Аркадия. Там есть. А здесь… Откуда они будут. Сидят одни старые пни, доживают век. Раньше Зина Ольгина приезжала, привозила своих детей. С месяц по улице бегали. Такие ладные ребята, загорели, как смоль, но в это воскресенье приехала за ними машина, забрала. Что уж слез было — рассказать трудно: «Бабуся, миленькая, мы с тобой будем, и коров будем пасти, и кур гонять, все-все будем делать, что скажешь…» Очень не хотелось им уезжать… Дети, а здесь им воля вольная — лес их, и луг, и поле, и канава. Какая ни есть, а все же вода, разденутся догола, перегородят дерном и плещутся целый день, не вылазят из воды. И ты взял бы ее, да прошли бы к канаве или в лес…
— Бабушка, не говори так громко, а то Жулика пугаешь. Он боится твоего голоса, видишь, как вздрагивает, — перебила бабку Лиля.
— Цел будет твой Жулик, — как взрослой, серьезно ответила баба Маня. — Он глухой, ничего не слышит, а что вздрагивает, так, может, уже доходит. — Она взглянула на собаку, затем на Петрока, улыбнулась: — Достается ему везде, бедному. В прошлом году приволокся со свадьбы, так думала, уже все, конец. Кто-то бок пропорол и голову разбил. Да живуч, холера. Полежал на сене, поскулил немного, зализал раны и опять пошел. Не зря ведь говорят: заживает, как на собаке. Отойди ты, внученька, от него, глядеть не могу, как ты его гладишь. Вишь, шерсть лезет из него, клочьями висит. Отойди… И ты молчишь, не можешь отогнать ее, — рассердилась на сына. — Нашли потеху возле дохлой собаки.
Петрок ничего не сказал, пошел в хату. Мать еще долго ворчала, жаловалась сама себе. Шли бабы на сено. И она взяла грабли, пошла вместе с ними. Вскоре и Петрок вышел во двор. Взял под навесом ящик с гвоздями, молоток, топор и пошел на улицу — чинить забор. Стучал молотком, пробовал руками каждую частоколину, где загонял новый гвоздь, где забивал поглубже старый…
Петрок сам когда-то принес его — круглого, как тугой клубок шерсти, толстого щенка на коротких слабых лапах: в них не хватало силы даже держать коротенькое тельце. Было это лет четырнадцать тому назад. Петрок еще в школу ходил, не в восьмой ли класс. Он был как раз у Ивана Книги, помогал сгружать с тракторного прицепа дрова, а у того три дня как ощенилась сука: словно слепые кроты, ползают по ней малыши, аж шестеро. Петроку бросился в глаза светло-рыжий, куцый и совсем беспомощный щенок. Держать тело сил не было, а попробовал Петрок подразнить — щелкнул пару раз по носу — огрызнулся, вцепился в палец, хотя что там вцепился — какие там зубы и сила! «А ты, брат, с норовом!» — похвалил щенка Петрок. «Возьми, если приглянулся, мне не жаль, все равно топить нести…» — ухмыльнулся Иван. Петрок сунул щенка в шапку и принес домой.
Так Жулик остался жить — хитрый быстрый щенок с веселыми живыми глазами. Своим нутром, по-видимому, чувствовал, что если случай однажды подарил неожиданное счастье — оставил жить, позволил бегать по земле, иметь свой голос и зубы, то за это счастье надо бороться — всегда и везде, как и чем придется.
Жулик был умным псом. Он рано стал делить людей на «своих» и «чужих» — тех, кто нравился хозяину и кого тот не любил, и в зависимости от того, к «чужим» или к «своим» относился человек, он их и встречал: или грозным предупреждающим «р-р-р!!!», или приветливым — тут можно было и хвостом вильнуть, и голос растянуть до радостного повизгивания — «гав-гав-гав…».
Конечно, наука эта давалась непросто, и не один раз отлетал Жулик от крыльца, отброшенный тяжелым, как камень, сапогом самого Петрока, но каждый новый урок делал его мудрее. Жулик очень скоро научился понимать людей — по глазам. Боится ли человек, идет ли смело, искренний он, открытый или затаил хитрость… И уж совсем не мог выносить тех, кто осторожненько ступал во двор с этаким униженным «цуцик-цуцик»… Тут даже Петрок ничего не мог с ним поделать, а иногда и не хотел: Жулик редко ошибался в своей ненависти.
Всего хватило Жулику на его собачьем веку — и смешного, и горького. Легко, как в свою конуру, заходил он в чужую хату: лапой нажмет на язычок скобы, откроет дверь, опрокинет заслонку в печи, и, если близко стоял горшок с чем-нибудь съедобным, — это было его.
Однажды Петрок сам был свидетелем, как Жулик уволок целую свиную голову. У того же самого Ивана Книги. Мужчины осмолили свиную тушу и понесли в хату, а голову положили на столб у ворот, чтобы стекла кровь. Жулик только и ждал этого момента. Скрываясь за забором, чтобы никто не заметил из окна, он прошмыгнул к столбу, встал на задние лапы. Голова была над ним, кровь стекала по дереву. В другой раз Петрок, наверно, вмешался бы, но тут охотничий азарт захватил и его: что будет дальше? А дальше произошло все довольно просто. Вначале Жулик попробовал сбросить голову лапой, но тяжелая голова не поддалась. Тогда он стал пританцовывать, подпрыгивать, чтобы достать ее зубами. Смешнее танца Петроку не приходилось видеть… Наконец, может на десятый раз, Жулику все же повезло: голова ухнула в снег. Тут уж он не дал маху: впился зубами в ухо и поволок добычу в кусты…
А лучшего сметанника, чем Жулик, вряд ли можно было найти среди собак. Открыть истопку, сбросить крышку с крынки — много ли надо науки! Правда, доставалось и здесь — то ухватом, то колом, а однажды и вилы всадили в ляжку… Недели две отлеживался дома, под навесом, зализывал раны…
А то чуть было не угодил волкам на ужин. Страшная была тогда зима, морозная, голодная. Петрок коротал вечера у Назара Цмыги — неудачливого охотника и пустобреха. Сидели, рассказывали разные охотничьи байки. Байки байками, но у Назара была дочь Анюта, к ней-то и ходил Петрок.
Каждый вечер с ним шел и Жулик. Петрока поджидал он у баньки, в конце огорода, прямо в сосняке. Здесь-то волки и обложили его. Каким чудом Жулику удалось вырваться из их зубов — одному ему известно. Через дырку в заборе он вскочил во двор, затем в сени — благо дверь была не заперта, — там на дежу, с дежи — на печь (зимой в сенях не жили и печь не топили) и уже там, на печи, дал волю голосу — завыл отчаянно и жутко, так, что у всех в хате волосы встали дыбом. Мужчины выскочили в сени, зажгли свет и увидели Жулика. Но и после этого он все еще боялся слезть с печи.
