Илья Вергасов - Крымские тетради
Вторая ночь на крыше проходила в тревоге. Фронт дал приказ: дожидаться следующего вечера.
Перед самым рассветом Тома снова ушел в разведку.
Целый день стучали кирки, шипели электросварочные аппараты. Откуда-то подвезли огромный подъемный кран и подняли лежащий поперек рельсов паровозик.
Прошел день, но Тома не возвращался. Стали беспокоиться.
— Пойду поищу, — сказала Дуся.
— Только будь осторожна, — Иван задержал руку. — Может, сам придет?
— Иван, ты понимаешь: и его надо найти, и узнать, как это все они устроили. Там, — она кивнула на радиста, — там ждут.
Иван понимал, что надо непременно кому-то посмотреть на все собственными глазами.
— Иди, Дуся.
И она ушла. Проходило время. Иван беспокойно вслушивался в каждый шорох. Потом, уже после войны, сказал как-то: «Эх, напрасно отпустил. Ведь знал: беда может случиться».
В темноте раздались шаги…
— Дуся?
— Тома пришел.
— Что? Где был? А Дусю, Дусю видел?
— Ой, Ивани… Зачем пустил? Сольдат один, сольдат два, много…
Оказалось, что Тому задержал патруль, привел его в комендатуру, начали допрашивать: кто да откуда, почему от подразделения отбился? Румынские стражники отпустили, приказали скорее к своим добираться и не болтаться по путям.
Время шло, уже передали радиограмму: Тома все точно разведал. Немцы уже гнали сюда новые эшелоны. Два стоят за бывшей водокачкой.
Дуся не возвращалась.
Фронт дал приказ: покинуть крышу, уйти в лес.
Молча стоял Иван Иванович.
— Надо же идти, — торопил радист. Он сделал свое дело и теперь не чаял минуты покинуть этот опасный пункт. Его трясло, он еще раз к Ивану Ивановичу: — Что, всех погубить хочешь…
— Да заткнись ты! — крикнул сгоряча Иван Иванович, Тома спокойно потянул его за руку:
— Ивани… Македонский ждет…
Суполкин медленно стал спускаться с чердака.
— Эх, Дуся, Дуся…
А в два часа тридцать минут самолеты снова бомбили станцию.
14Севастополь пал.
Тихо на западе. Мы каким-то новым, тревожным взглядом смотрим на маленький радиоприемничек, который приносил нам до этого обнадеживающие слова. А теперь? Немецкие танки катятся к Ростову, бои у Цимлянской переправы. Фашистские войска устремились на юг, на юг… Где же их остановят?
Я, как принято говорить, воевал на полную катушку. Разное пережил, были дни невыносимо трудные, такие, как, например, под Балатоном в 1945 году. Местенге, Шашгат… За день отбили три танковые атаки, 26 пикировщиков бомбили командный пункт, который находился в церкви с древними, замшелыми стенами… Пять прямых попаданий…
Трое суток без сна, потерян счет часам… От предельного напряжения со мной случилось невероятное: я заснул у телефонного аппарата, прижав к щеке трубку. В телефонной трубке клокотал голос генерала, которому я был нужен. Мой заместитель не мог отнять из моей руки трубку и вынужден был разжимать пальцы кончиком штыка. Я ничего не слышал — сон оказался сильнее боли.
И все-таки под Балатоном было легче, чем в июльские дни после падения Севастополя.
Мое сердце такого удара не выдержало, и я слег. Главный врач крымского леса — Полина Васильевна Михайленко — чуть ли не силой заставила сдать отряды и уложила в санитарную землянку.
Триста партизан — остатки бывшего Четвертого и Пятого районов перешли в полное подчинение Георгия Леонидовича Северского.
Теперь под его началом восемьсот лесных солдат… Переформированные отряды раскинулись у истока полуиссохшей речушки Пескура.
Я у Македонского. Он внимателен, тактичен и внешне ничуть не изменился: могуч, мускулист, у него ровный и спокойный голос; он вроде никем и не командует, но жизнь в отряде как чувство единого ритма в сыгранном оркестре. Дирижер только бровью поведет — и вступает с математической точностью нужный инструмент.
Конечно, Михаил Андреевич подавлен, как и все. Увидел его как-то одиноко сидящим на бревне и во все глаза глядящим на запад, где почти девять месяцев не стихал бой, а теперь лишь кричат одни кукушки, годы кому-то насчитывая. И столько в глазах его было ожидания, что казалось: вот-вот снова заговорит фронт, и Михаил Андреевич крикнет на весь лес: жив Севастополь!
Тихо в крымских лесах, тихо в крымских селах. И в поверженном Севастополе — тишина. Лишь догорает то, что не догорело в дни штурма.
И сами фашисты оглушены этой тишиной, как рыба подводным взрывом. Они рвались в город двести пятьдесят дней, под его стенами положили трехсоттысячную отборную армию. Бывают победы страшнее иного поражения.
Одна треть манштейновской армии превратилась в похоронную команду. Армада самолетов доставляет цинковые гробы, что выстроились на крымских взлетных полях.
А что же дальше? Как с нами?
Мы понимали: немецкие дивизии в Крыму не задержатся, уйдут на другие фронты; может, начнут форсировать Керченский пролив и рваться на Тамань. Но мы не знали, как скоро они уйдут отсюда. Сразу же или только после того, как тотально — от края и до края — прочешут крымские леса, сделают еще одну попытку ликвидировать партизанское движение в Крыму?
Надо это выяснить точно.
Логика подсказывала: Манштейн из Крыма так просто не уйдет. Он попытается взять реванш и за декабрьское поражение, и за всю зимнюю кампанию против партизан, в которой победа в конечном счете оказалась не на его стороне.
Вообще немецкий командарм был лично задет тем, что ему не удалось создать в Крыму более или менее спокойного тыла. На Нюрнбергском процессе он во всеуслышание заявил: «Все время, что я был в Крыму, мы не могли справиться с опасностью со стороны партизан!»
Логика логикой, но Северскому и всему движению в лесах заповедника надо было точно знать: пойдут немецкие дивизии на лес или нет? А если пойдут, то когда, с какой силой и с какими оперативными планами?
И тут нельзя не вспомнить тех, кто работал на партизан, живя двойной жизнью. Прежде всего я обязан назвать имя выдающегося разведчика, ныне преподавателя Государственного института театрального искусства, кандидата искусствоведческих наук Николая Осиповича Эльяшева, недавно получившего правительственную награду. Должен заметить: это имя называю вопреки желанию самого Эльяшева. Он сказал: «Что было — то прошло; важно, что есть». Однако героическое — не частная собственность, а достояние всех. Так что извините Николай Осипович, но я все-таки скажу несколько слов о вас, а позже, когда закончу сбор материала, постараюсь показать изумительные страницы жизни вашей и ваших товарищей, которых вычеркнуть из истории никак невозможно. Скажу о прошлом, и о настоящем, и о том, что заставляет вас, мужественного человека, зачеркивать те дни, в которые вы проявили себя патриотом и незаурядной личностью.
Николай Осипович — молодой врач — был оставлен для работы в тылу врага. Он блестяще знал немецкий язык, а потом овладел и румынским.
Он хороший музыкант, у него приличный голос, обаятельная улыбка. Он умеет общаться с людьми.
Все это стало отличным оружием в достижении той цели, во имя которой под постоянной смертельной опасностью прожил Эльяшев девятьсот с лишним дней в оккупированном Симферополе, прожил, проклинаемый знакомыми, близкими, всеми, кто знал его до войны как рабочего парня из Керчи, которому Советская власть дала высшее образование.
Эльяшев добился у оккупантов безграничного доверия как отличный хирург, как знаток края, как человек с так называемой европейской культурой и русской душой (уж споет в офицерской компании — артиста за пояс заткнет!). Он и добытчик русских сувениров, он и главный консультант главного начальника всей санитарной службы румынских соединений, находящихся в Крыму, он и начальник лаборатории ведущего румынского госпиталя.
И никогда ни один гестаповец, ни один контрразведчик румынской сигуранцы даже тени подозрения не допускал насчет блистательного доктора, в руках у которого была великолепно организованная разведывательная сеть, работавшая на лес, на Советскую власть.
Эльяшев творил чудеса.
Советские летчики, бомбившие главный фашистский аэродром в Крыму Сарабуз! Ваши бомбы ложились на цель только благодаря тому, что командиры, которые посылали вас на боевое задание, знали точно, где находятся зенитные пушки фашистов, где припрятаны их самолеты, где притаилась база с горючим. Это — информация Эльяшева и его помощников.
Бывшие партизаны и партизанки! Сотни ваших жизней сохранены только потому, что Николай Эльяшев с удивительной точностью предупреждал: когда, в каком составе, с какого направления пойдут против вас каратели.
Работой Эльяшева из леса руководил чекист школы Дзержинского Федор Афанасьевич Якустиди. Я не буду о нем много распространяться, но, чтобы понять, какая это личность, достаточно привести некоторые факты из биографии Федора Афанасьевича. В начале двадцатых годов, имея за плечами всего двадцать два года жизни, он был настолько выдающимся чекистом, что по поручению Центра выполнял особо ответственные задания за рубежом, вошел в доверие белой эмиграции, помог выманить из-за границы ряд палачей рабочего класса и доставил некоторых из них в Крым, на суд Революции.
