Андрей Дугинец - Стоход
Все: и люди, и природа, и сам воздух — казалось наполненным звонким победоносным — Сталинград.
В отряде «Смерть фашизму!» теперь было около двухсот человек. Расположившись в селе Вулька и на окружавших его хуторах, партизаны готовились к крупным диверсиям на железной дороге.
На улицах села снег растаял, несмотря на глубокую осень, дома украсились красными полотнищами и венками из еловых веток. Казалось, что село празднует Первое мая. Не хватает только зеленой травы да цветов.
Во всю ширь улицы идут хороводы девушек и парней. Почти все с оружием за плечами. Поют, пляшут.
Веселье возрастало, когда с заданий возвращались группы подрывников и разведчиков.
— Особая сибирская дивизия! — приветственно кричит кто-то.
— Качать всю дивизию!
— Качать, качать!
И на середине улицы высоко над толпой взлетают вверх маленький, щуплый дедусь, четырнадцатилетний подросток и лет девяти конопатая девочка Люся.
Дед и его нареченные внуки были любимцами отряда. Они втроем ходили по городам и делали что-то, известное только им самим да командиру. Дед то под видом нищего, то под видом святоши проникал в любой город. Устим был связным. А Люся пробиралась в места, совершенно недоступные для взрослых.
Сегодня «сибирская дивизия» привела врача-чеха, шорника-мадьяра и двух пожилых австрийцев.
— Вот вам целый тернационал. Добровольно захотели к нам, — сказал дед, когда его наконец опустили на землю. — Дивизии не грех и отдохнуть. Показывайте, значит, где нам расквартироваться…
В конце села послышалась песня:
В чистом поле, поле под ракитой,
Где клубится по ночам туман,
Там лежит, глубоко зарытый,
Там схоронен красный партизан.
— Ермачок! — закричали мальчишки и босиком побежали по холодной грязи вдоль улицы.
Подрывников Ермакова мальчишки узнавали по песням. Никто не пел так залихватски, с такими присвистами да выкрутасами, как Ермачок.
На быстрых, разгоряченных конях из проулка показались всадники. Впереди скакали Ермаков и его помощник Бугров. За ними — подрывники, увешанные трофейным оружием, как цыганки ожерельями. Кто в немецких шинелях и в кудлатых бараньих шапках, кто в свитках или полушубках, кто в зеленых немецких касках. Одеты и обуты кто во что горазд. Но у каждого на голове алая лента — по ней сразу узнаешь партизана.
Эх, сама героя провожала
В дальний путь, на славные дела,
Боевую саблю подавала,
Вороного коника вела.
Три коня под седлами бежали,
Только пыль клубилась позади,
Пэпэша в руках бойцы держали
И погибель Гитлеру несли.
Ехал Митя Иртышов по полю
И не знал, что враг уж взял прицел,
Боевую песню напевая,
До конца допеть он не успел.
Он упал на травушку сырую,
Он упал, простреленный, в бою
За Советы, за страну родную
Отдал жизнь геройскую свою!
Он упрямый, непреклонный,
Он изъездил тысячи дорог.
Но себя от смерти черной,
От злодейской пули не сберег.
А последний куплет допели уже сами мальчишки:
В чистом поле, поле под ракитой,
Где клубится по ночам туман,
Там лежит, глубоко зарытый,
Там схоронен красный партизан.
И партизаны, и жители села, и взрослые, и дети от души хохотали, глядя на Ермакова, ехавшего впереди своей группы.
В самом командире подрывников не было ничего смешного. Он был в белом полушубке, белых полотняных штанах и в лохматой белой шапке из овчины. Поперек шапки широкой полосой алела лента со звездочкой посередине. И не бородка, очень старившая Ермакова, смешила людей.
Смех вызывал хвост. Черный, задранный вверх телячий хвост, торчавший из-под белого полушубка Ермакова. Когда конь бежал, хвост в такт бегу взмахивал и повиливал. И парень становился похожим на черта из гоголевских повестей.
Ермаков знал, над чем смеются люди, и, когда отряд его остановился, он еще нарочно проскакал по улице, мол, смейтесь, на то и праздник.
Когда он разместил отряд и вышел на улицу, его стали расспрашивать.
— Да много рассказывать! Ну, коротко скажу. Сделали мы свое дело… и…
— Подорвали мост?
— Все ж подорвали? — спрашивали друзья.
— Большой фонтан пыли был, — ответил Ермаков, уже окруженный толпой. — Ну вот, идем назад. Встречается конный отряд в глухом лесу. Мы засели. Кричим: «Кто такие?» Отвечают: «Свои! Ищем вас, партизан». «А откуда ты, — говорю, — знаешь, что мы партизаны?» «Да немцы-то в такую глухомань и носа не покажут», — отвечает мне их старшой. «Давай сюда один!» Приезжает. Ну, потолковали немного. «Что ж, — говорю, — поедем с нами, да только сначала докажите, что вы будете настоящими партизанами». «Мы бы, — говорят, — доказали, да у нас только винтовки, а нужен бы и автомат. К нам, — говорят, — в село приехали немецкие офицеры на охоту. Их двадцать». Как услышали мы про это, сразу загорелись: дать жизни этим фашистам! Э-э, да «сибирская дивизия» уже тут? — увидев деда, прервал свой рассказ Ермаков. — Ну, побегу.
— Да что ж ты на самой середине оборвал!
— Хоть скажи, что с теми «охотниками»?
— А что! Пока они выслеживали дичь, мы выследили их, — стараясь выбраться из толпы, говорил Ермаков. — Устроили засаду и прикончили всю банду. Хлопцы и приоделись, и вооружились.
— А хвост, хвост как?
Но Ермаков уже убежал. Пришлось за него отдуваться Бугрову. И тот рассказал, как, заехав к кузнецу, Ермачок сделал себе седло. Как потом обрядили его свежей телячьей шкуркой.
— В каждом селе смех поднимался такой, что во всю войну не слышали! — закончил Бугров.
Солнце зашло. Ночь наступала еще более теплая, чем день. С крыш уже не капало. Весь снег стаял. Веселый, хорошо вымытый вчерашним дождем молодой месяц низко висел над хатами, присматривался, что делается в селе.
Стоял ноябрь. Но для партизан, как и для всех советских людей, начиналась весна.
* * *Зато в душе Бергера после Сталинградской битвы наступила студеная, лютая зима. Здесь, на фронте, когда подолгу не подвозили боеприпасы и продовольствие из-за «неисправности» путей, он окончательно понял, что такое партизаны, как дорого расплачивается армия фюрера за провал его незаметной с первого взгляда миссии на Полесье. До злой тоски было обидно, что двадцать лет успешной деятельности вдали от родины, среди полудиких лапотников пропали даром из-за мальчишки, которого не сумели просто-напросто вовремя расстрелять… О, если бы он начинал свою миссию по борьбе с партизанами теперь, он знал бы, что делать. Всю зиму Бергер обдумывал планы превращения Полесья в зону выжженной пустыни, сплошное пожарище, где ничто живое не найдет себе ни пищи, ни крова. И наконец весной написал письмо Краузе:
«Барон, я понимаю, что теперь не до щепетильности. И сожалею, что не уразумел этого раньше… Я знаю каждую пядь земли партизанского логова, как никто другой, знаю повадки этого зверья. Поэтому прошу еще раз доверить мне миссию, с которой я не справился однажды.
Преданный Вам Бергер».Краузе прочел письмо и хмыкнул:
— Хм! Другие рвутся на фронт из партизанского края: на передовой знаешь, где смерть и куда стрелять. А этот… В нем просыпается ариец. Ну что ж, возвращайся, изложи свои планы. Подумаем, посоветуемся.
* * *С Брестом связь партизан не порвалась, а, наоборот, за зиму укрепилась. Оказалось, что Сергей, друг Алексея, бежавшего с Гришей из города, работал на станции Брест. И он с радостью согласился помогать партизанам. В город была послана связная, на которой Сергей «женился», и через нее сообщал все, что узнавал о движении поездов. Сергей сумел установить контакт и с другими железнодорожниками, которые охотно ему помогали.
К середине зимы движение поездов от Бреста на восток почти застопорилось. И фашистское командование пошло на самые крайние меры…
* * *До поздней ночи сидели партизаны в командирской землянке, слушали первомайскую радиопередачу из Москвы. Каждая весточка из Москвы радовала и сближала с теми, кто жил на Большой земле.
Прерывисто дыша, в землянку вбежала радистка Соня. Она уже хорошо ходила, хотя немного прихрамывала. Наклонившись к командиру, она шепнула: «Очень важно!»
Миссюра и Моцак пошли за радисткой в ее комнатку, пристроенную с другой стороны землянки, и Соня дважды прочла радиограмму о том, что в сторону Морочны из Бреста вышел батальон эсэсовцев, который будет подряд жечь села и хутора, уничтожать все живое и даже продукты, чтоб партизанам нечем было жить. Батальон так и называется «Черный смерч». С партизанами им приказано не связываться.
