Степан Злобин - Пропавшие без вести
Столько ночей прошло!.. Каждую ночь Балашов по нескольку раз открывал глаза и смотрел на нее. По взгляду мужа Ксения Владимировна понимала, что он ее узнает. Глаза его были сознательны. Но он молчал. Единственно, что он делал, — это губами втягивал воду с ложечки да время от времени поднимал истонченные темные веки. Но она понимала, что у него просто нет сил говорить.
Татьяна почувствовала ее усталость и горе. Уже в течение ряда ночей эта женщина сидит возле мужа и ждет, что вот, может быть, через час придет смерть…
Варакиной захотелось утешить, не отпускать ее, проводить до госпиталя, куда она едет, видно, в надежде и вместе с тем в страхе за то, что без нее могло совершиться.
— Конечно, я в этом не очень смыслю, но мне кажется — очень важно, что он видит вас, что вы с ним рядом. Я уверена, дело пойдет на поправку, — тихо заговорила Татьяна. — Я вас провожу до госпиталя. И я уверена — мы услышим сейчас, что вашему мужу лучше…
Татьяне до боли мучительно захотелось быть сейчас с Михаилом. Ведь если он так же вот ранен, то и ему так же важно, чтобы она была рядом с ним, и она облегчила бы его муки, так же сидела бы ночью…
«Да что это я! — сказала она себе. — Может быть, он здоров, а я завидую женщине, у которой муж умирает! Что это я? Я сошла с ума!.»
Они уже шли вместе, не видя прохожих, не замечая Москвы, которая после растерянности прожитого месяца подтянулась и сжалась, готовясь к отпору все надвигающемуся врагу.
В трамвае обе молчали, думая каждая о своем и в то же время о том, что было близко обеим.
Ободренная ласковым сочувствием Татьяны, Ксения Владимировна уже готова была поверить, что сегодня Балашову действительно будет лучше. Ее сильнее всего начало беспокоить, что ответить Петру, если он спросит о сыне… Но, может быть, он даже сам знает больше. Ведь она посылала ему номер почты…
В вагоне метро ехали парень с девушкой. Он был в красноармейской форме. Они не садились, хотя места было достаточно. Они стояли у двери, держась за руки, и молча смотрели друг другу в глаза, не отрываясь, одну остановку, другую, третью…
«Вот так же и эта будет ждать хоть какого-нибудь известия, — думала Татьяна, глядя на девушку. — Нет, все же счастливая эта Ксения Владимировна! Если бы я могла сейчас так ехать в госпиталь к Михаилу, знать, что ему уже лучше, что через несколько дней или, может быть, даже недель он поправится и дело только во времени…»
— Я буду вас тут дожидаться, ходить от угла до угла, — сказала Татьяна у ворот госпиталя.
— Что вы! Я буду дежурить всю ночь! — только тут спохватилась Ксения Владимировна. — Разве я вам не сказала? Я на ночь…
— Я хочу знать о его состоянии. Вы урвите минутку, чтобы сказать мне… ну, может быть, через сорок минут, через, час!
— Хорошо. Но если Петру Николаичу худо, то я не выйду.
— Нет, я уверена, что ему лучше… уверена…
Татьяна ходила полчаса, час, полтора, ходила иззябшая, ожидая, что Ксения Владимировна к ней выйдет и, может быть, сможет сказать что-нибудь про Михаила. Она понимала, что ее надежды нелепы, и все же надеялась, не могла уйти…
Прохожих на улице почти не осталось, дневальный у ворот госпиталя давно уже сменился. Совсем стемнело. Татьяна издрогла, но не могла, просто-таки не в силах была уйти.
— Господи! Вы же замерзли совсем! Ну как же так, девочка! — воскликнула Ксения Владимировна, выйдя уже часа через два в пальто, с непокрытою головой. — Петру Николаевичу было опять совсем плохо, но сейчас уже лучше, он спит, — пояснила она свою задержку. — Врач говорит, что на сопроводительных бумагах, с которыми прибыл Петр Николаевич, стоит подпись вашего мужа. Это он оказывал ему первую помощь, делал переливание крови…
— Как? Как? Что?! — тихо спросила Татьяна. — Что вы сказали? Как? — Ее вдруг затрясла лихорадка.
— Ваш муж, доктор… доктор Варакин… оказывал первую помощь Петру Николаевичу. Там его подпись в листе. Врачи говорят, что Петр Николаевич непременно погиб бы, если бы не ваш муж…
— Ну, а где же он сам? Где он? Где? — истерически перебила Варакина.
Ксения Владимировна в ответ виновато пожала плечами:
— Что я могу сказать? Ведь я же сама ничего не знаю…
— А вы-то? Что же вы мужа-то своего не спросили? — растерянно пробормотала Татьяна, забыв обо всем на свете.
Зубы ее стучали от холода и от нервной дрожи, она была почти невменяема.
— Татьяна Ильинична! — строго и даже резко произнесла Ксения Владимировна. — Да поймите же вы, что он при смерти! Никто не имеет права его ни о чем спросить!
Она сжала холодную руку Варакиной, стараясь успокоить ее и в то же время понимая сердцем всю глубину растерянности и отчаяния этой мало знакомой ей женщины. Чем она могла ее успокоить?!
— Да, я понимаю… я… — Татьяна сдержала слезу. — Я… — и она не нашла, что добавить.
В этот миг завыла сирена воздушной тревоги.
— Идите со мной! — уверенно сказала Ксения Владимировна, взяла Варакину за руку и повлекла в ворота госпиталя.
Дневальный пытался остановить их. Ксения Владимировна показала ему пропуск.
— А гражданка?
— Гражданка — жена врача, — тоном, не допускающим возражения, ответила Шевцова. — Ты что, не слышишь сигнала? Куда ей теперь?
Они прошли мимо дневального в здание госпиталя.
Тревога оказалась короткой, но возвращаться теперь домой через весь город было уже поздно.
Татьяна напряженно застыла на диванчике в темном вестибюле, пока Ксения Владимировна сидела возле постели мужа. Она уставилась взглядом на щелку в какой-то двери, из которой едва пробивался луч синей маскировочной лампочки, и не могла отвести глаза от этой одной точки.
Дежурный врач только после отбоя тревоги спустился к Татьяне с историей болезни Балашова в руках.
— Вот эта запись сделана рукой военврача третьего ранга Варакина. Вы узнаете его почерк? — мягко спросил он. — Возможно, что генерал его знает и помнит, но в минуты, когда писалась эта бумага, генерал Балашов был без сознания, что и записано вашим мужем. Ваш муж его спас. Мало того — он вложил в пакет и прислал самолетом, который доставил в тыл генерала, свою большую работу, чтобы другие врачи могли пользоваться его методом в очень тяжелых случаях. Он много работал над важным вопросом. Надеюсь, что он на фронте сейчас так же, как мы здесь, спасает других… Лично я Варакина знаю с финской войны. Он талантливый человек.
«Прислал с самолетом свою работу… Прислал работу, чтобы другие врачи могли… Он расстался с работой, послал ее… Значит, он не рассчитывал сам… Значит, он не надеялся…» — промелькнуло вихрем в сознании Татьяны. У нее потемнело в глазах.
— А потом, еще позже, не поступало к вам раненых с его… с этим почерком? — тяжело спросила она. — Так и не было больше оттуда совсем никого?
— Нет, больше не поступало, — ответил врач и потупился. — Да, он талантливый человек, — как эхо, повторила Татьяна. Она опустила голову на руки и так осталась без сна до утра со своими мыслями…
…Когда Балашов почувствовал, что его оторвало от немой, непроглядной бездны и, плавной зеленой волной обтекая, выносит куда-то вверх, в расплывчатый, мглистый мир, полный неясных движений, — это и было возвратом к нему ощущения бытия…
Мимо Балашова, по сторонам и навстречу ему, все гуще неслись какие-то смутные тени, может быть птиц, а может быть рыб, которые в лад движению волны махали крыльями и плавниками, извивались телами, как змеи, то наплывая совсем близко, то исчезая во мгле. Вдруг змеиная пасть всплыла перед самым его лицом и застыла, подрагивая раздвоенным языком, уставив злые стеклянные зенки в лицо Балашова. Было что-то гадливо знакомое в этой змеиной гримасе, в ее злобном, недвижном взгляде, колющем как булавка. У Балашова проснулось желание оттолкнуть ее от себя, но не было сил шевельнуть ни единым мускулом, а стеклянный змеиный взгляд упорно висел перед ним, и зубастая пасть шевелила двойным языком. Балашов застонал… Его собственный стон — это был первый звук вновь возникшего смутного и немого мира, и вдруг вслед за этим звуком бытие навалилось на его барабанные перепонки невыносимым ревом, грохотом, звоном… Так, несмотря на все ухищрения медицины, мир возвращался в сознание Балашова не покоем больничной палаты, а сонмищем фантастических призраков — злыми стеклянными глазами фашиста Кюльпе, выстрелом Острогорова, воем и взрывами авиабомб, залпами зенитных орудий, ложью, болью и чувством бессилия.
Страшной, давящей волной встал этот мир и обрушился на Балашова, бросив его еще раз в слепую, глухую бездну немой пустоты…
Все померкло вокруг, но уже не исчезло его ощущение себя. Он в наступающем мраке чувствовал себя одиноким мерцающим пятнышком света, но в нем, в этом пятнышке, уже была воля к жизни, и оно всеми силами мучительно устремлялось с черного, непроглядного дна кверху, в туманные зеленоватые волны, в смутное, но трепещущее движением царство плавучих, летучих теней. И вот опять появились над ним злые стеклянные зрачки, и широкая зубастая пасть повисла, медленно наплывая все ближе… Однако на этот раз прохладная женская рука уверенно взяла Балашова за руку и подняла из зеленой мути в мягкие волны тепла. И вот тут, с тихой радостью подняв веки, он сразу узнал лицо Ксении. А может быть даже, он почувствовал ее присутствие раньше, чем узнал, и ранее, чем увидел ее лицо.
