Иштван Фекете - История одного дня. Повести и рассказы венгерских писателей
Каварадосси уже пел о чем-то другом, а скрипки, вопреки словам, повторяли признание:
О Тоска, дорогая, уж сколько раз
Я говорил, как горячо люблю тебя!
В тот самый момент, когда смычки выводили эту фразу, Юли увидела его. Левее дирижера, в предпоследнем ряду среди скрипачей. Это был он, тот самый мальчишка в очках.
Юли глядела на него и думала: ах, если бы кто-нибудь полюбил ее так, как любят в это мгновение Тоску все скрипачи оркестра!
Дирижер постучал о пюпитр палочкой и сказал:
— Спасибо. Завтра в половине десятого продолжим…
Музыканты сразу засуетились, кое-кто встал, сладко потянулся. Потом все сложили ноты и, негромко переговариваясь, направились к выходу.
Тут отец заметил Юли и махнул ей рукой: мол, оставайся на месте. А она, едва он подошел к ней, принялась изливать ему все, что было на душе:
— Папочка, такой прекрасной музыки я не слышала никогда в жизни!
Знаете, что ответил ей на это отец? Юли по сей день без чувства горечи и досады не может вспомнить его слова. Потому что папа, ее замечательный папочка, ее лучший друг, протяжно зевнул, похлопал дочку по плечу и сказал:
— Не отчаивайся, Юльчика. Придет время, что-нибудь и получше услышишь.
Юли разозлилась на отца до слез:
— Ничего лучшего для меня теперь не существует!..
Отец не ответил: он доедал вторую булочку с ветчиной. А девочка надулась и несколько минут молчала. Потом рискнула заговорить снова:
— Папа, а как зовут того скрипача в очках, что сидит слева, в предпоследнем ряду?
Отец, не переставая усердно жевать, задумался, переспросил:
— Слева, в предпоследнем ряду? Постой-ка… А-а… Тамаш Фабиус. На прошлой неделе приехал к нам из Дебрецена. Весьма способный малый. Тамаш Фабиус!
Всего лишь три минуты назад Юли категорически заявила отцу, что ничего более прекрасного, чем «О Тоска, дорогая…», для нее отныне нет и быть не может, и вдруг приходится признаться, что в жизни действительно существует нечто более прекрасное!
Тамаш Фабиус! Как может быть у живого человека такое чудесное имя! А Вера там, на углу улицы Карас, еще посмела назвать его «очкариком». Того, чье имя Тамаш Фабиус!
Так началась эта любовь. 17 декабря, между половиной шестого и шестью часами вечера. Любовь, которая жива и поныне.
Сколько нового узнала о ней Юли с тех пор! А ведь за три месяца ей удалось попасть только на одну репетицию. Но зато тогда она целых два с половиной часа могла беспрепятственно смотреть на Тамаша Фабиуса. Теперь она знала, что он всегда носит черный костюм, что у него есть носовой платок в синюю клетку, который он, когда принимался играть, заботливо подкладывал под подбородок. Если же скрипки замолкали, он ставил инструмент на колени и, слегка наклонив голову, следил за дирижером. Перелистывая ноты, Тамаш Фабиус смычком приглаживал перевернутый лист, чтобы тот не соскальзывал с пюпитра. А в перерывах он снимал очки, тщательно протирал стекла платком, но не тем, в синюю клетку, а другим, белым. Потом доставал из кармана узенькую черную расческу и несколько раз подряд зачесывал волосы назад. Но тщетно! Юли заметила, что, как только он поднимал скрипку к подбородку, непокорная прядь снова спадала на лоб. И вообще, что бы он ни делал — причесывался ли, листал ли ноты, потягивался ли после игры, — все время, каждое мгновение его имя, Тамаш Фабиус, звучало в ее ушах, словно чудесная мелодия.
Разумеется, больше всего ему шло это имя в те минуты, когда он играл. Тогда он во всем не похож на других. Даже скрипка Тамаша Фабиуса пела иначе, нежели у других музыкантов. Ее звуки были теплее, нежнее, грустнее, проникновеннее. Воистину скрипка его пела!
С того времени Юли стала часто ходить в театр. Конечно, во время спектакля не поглядишь вволю на Тамаша Фабиуса, как на репетиции, но в антрактах она всегда бежала по проходу вперед и, стоя у барьера, хлопала и хлопала в ладоши. В конце концов она имела, имела на это право, ведь всем было известно, что ее отец играет в оркестре!
И вот что произошло однажды, когда шла «Тоска». Это было 6 января. В антракте после второго акта Тамаш Фабиус посмотрел ей прямо в глаза, а потом робко, но недвусмысленно кивнул головой. То есть поздоровался. С ней, с Юлией?!
А несколько дней спустя, 14 января, Юли, размахивая портфелем, направлялась из школы домой. Уже на углу улицы Вар она заметила, что со стороны театра навстречу идет Тамаш Фабиус. Издалека было видно, как сверкают его очки в черной оправе. В руке он держал черный футляр скрипки, черные волосы были непокрыты. Он шел по заснеженной улице, будто оживший рисунок тушью.
Если существует на свете человек, достойный такого прекрасного имени, как Тамаш Фабиус, то это только он. Он поздоровался с ней. Поздоровался, как со взрослой:
— Целую ручку.
…В феврале Юли заболела гриппом. Целый месяц она не видела Тамаша Фабиуса. За это время она выучила наизусть стихотворение Гёте, которое начиналось так:
Все ты в мечтах, встает ли дня сиянье
Из бездны вод,
Все ты в мечтах, когда луны мерцанье
В ручье блеснет.
Для Юли до сих пор остается тайной, как мог Гёте так точно узнать, что чувствует она, Юлия Бартош, когда думает о Тамаше Фабиусе!
В марте они встретились только дважды. Первый раз 8 марта в лавке мясника на площади Сечени, второй раз — было 21 марта, традиционный день весны, — у остановки трамвая на площади Ракоци.
И оба раза Тамаш Фабиус поздоровался с ней. Тихим голосом, но решительно:
— Целую ручку.
И Юли отвечала:
— Добрый день.
В апреле она видела его шестой, а может быть, седьмой раз. Из всех встреч самая памятная произошла 23-го числа. Юли сидела на ступеньках у входа в музей. На коленях у нее лежала раскрытая книга, но читать не хотелось. Прищурив глаза, она любовалась свежими красками согретого апрельским солнцем парка. Голубизна небес — вверху, внизу — сочная зелень травы; по желтой, посыпанной песком дорожке катились красные роллеры, белые детские коляски, нарядные пестрые мячи. Ну прямо как в цветном фильме!
Тамаш Фабиус стоял перед памятником писателю Тэмёркеню, в самом центре яркой весенней пестроты. На нем был черный пуловер и белая рубашка, в руке он держал черный футляр скрипки и черный нотный альбом. В полуденном солнце его волосы казались еще черней, а лицо под сенью черной оправы — еще бледней. И если весенняя помпезность парка напомнила Юлии цветной фильм, то Тамаш Фабиус показался единственной черной фигурой в кадре этой киноленты. Именно поэтому ни на что другое невозможно было смотреть, только на него.
Юли отвернулась лишь в тот момент, когда молодой человек двинулся в сторону музея. Она сразу же углубилась в чтение книги, и, казалось, нет на земле такого сокровища, ради которого она могла бы заставить себя поднять голову.
И тем не менее Тамаш Фабиус поздоровался с ней:
— Целую ручку.
И Юли все же взглянула на него и сказала:
— Добрый день… Тамаш.
Юноша на мгновение задержался — или это только показалось Юлии? — затем пошел дальше, неторопливо размахивая на ходу футляром скрипки.
Как только улица Вар поглотила черную фигуру, сразу поблекли еще мгновение назад яркие краски парка…
В последующие две недели они не встречались ни разу.
А 9 мая — был понедельник — отец пришел домой с вечерней репетиции в непривычно хорошем настроении. Мать с удивлением спросила:
— Да ты, никак, выпил?
— Выпил, а что? — рассмеялся он в ответ без тени хотя бы малейшего раскаяния. — И притом шампанского! Провожали юного коллегу, ему предложили контракт в Будапеште. Ой, чуть не забыл, Юльча! Хорошо, что вспомнил: пристал он ко мне, говорит, обязательно передай сердечный привет дочке, то есть тебе. А я даже не знал, что вы знакомы…
Юли почувствовала нечто такое, о чем в старинных романах обычно писали: «Ужас сжал ее сердце холодной, как лед, дланью». Ни за что не поверила бы раньше, что «холодная, как лед, длань» существует в действительности.
— Тамаш Фабиус? — спросила она, задыхаясь.
— Какой такой Фабиус? — удивился отец. — Это еще кто? А-а, вспомнил… Точно, играл у нас несколько недель такой низенький, в очках. Так он вернулся к себе в Дебрецен… Но при чем тут Фабиус, когда я говорю о Кеглях?..
— О ком? — вырвалось у Юли.
— Да о Кеглере, о Вилли, не ясно разве? Мы его так прозвали — Кегли. Помнишь, тот худой, очкарик, малый, который всегда ходил в черном, словно дьячок. Скрипачом был у нас. Слева, в предпоследнем ряду сидел, как раз рядом с тем Фабиусом… Неужели не помнишь?
— Нет, — произнесла Юли и выбежала из комнаты.
Раз уж нужно поплакать, то лучше, чтобы этого никто не видел. Стыд-то какой! Тамашем Фабиусом считала какого-то Вилли Кеглера! И тот позволял! Какой отъявленный прохвост: самого зовут Вилли Кеглером, а ведет себя, будто он Тамаш Фабиус! Обманщик! Так подло ее обмануть!
