Ежи Путрамент - Сентябрь
Она цепко держалась за мысль о своей верности, отгоняя другие, беспокойные мысли, неотступно ее преследовавшие. Что означает это сеяние паники? Черт возьми, небось власти знают, что делают! Ведь во вред себе они так бы не поступали? Если это плохо, то по ним же первым и ударят.
Гейсс носилась по городу, подгоняла шофера. Он был недоволен, говорил, что его прикрепили к ней только на час. Гейсс кричала, грозила, что пожалуется Бурде. Шофер ворчал все громче. Вечером, когда она решила заехать еще на Саскую Кемпу, заглянуть в собственную квартиру, упаковать несессер и уложить один-два чемодана, терпение шофера лопнуло, страх перед именем Бурды перестал действовать. Полчаса спустя, выбежав на улицу, Гейсс никого там не застала. Только вопил репродуктор, только Умястовский продолжал завывать по радио.
Гейсс в ярости собиралась уже вернуться назад, позвонить Бурде, как вдруг слова, вырвавшиеся из репродуктора, привлекли ее внимание. «Граждане!» — кричал Умястовский, и в тоне его голоса было столько отчаяния, что ей стало дурно. Она слушала, держась за косяк двери. Ведь это, именно это она подготовляла в течение последних часов. «Я успешно выполнила свою задачу», — следовало бы подумать Гейсс. Но насколько же все получается страшней, когда весть исходит не от тебя, а официально передается из репродуктора — жалкого куска выгнутого железа: «Все, все способные носить оружие, уходите, держите курс на восток!..» Так ли должно выглядеть спасение, придуманное Казиком?
Она поспешно вернулась в свою квартиру, бросилась к телефону. Бурды не было в министерстве, она ждала, когда отзвучит десяток долгих гудков, — ни живой души, некому снять трубку. Обещал, обещал ведь! Она выбежала из дому, тяжело дыша, добралась до моста.
Умястовский все еще болтал, все еще твердил свои заклятия: «Все! На восток!» Над Варшавой темная ночь, только одна за другой проносятся машины, торопливо обгоняют друг друга, сталкиваются: слепящие фары, гудки, низкие, бархатные, мелодичные, каждый порознь, а теперь сливавшиеся в один душераздирающий вопль.
Огни неслись с такой быстротой, машины гудели так отчаянно, что Гейсс долго не решалась вступить на мост. Сперва она еще надеялась: а вдруг какую-нибудь из этих машин прислал Хасько — за ней заедут, машина подкатит к ее дому. Потом Гейсс стала махать рукой, она искала «бьюик» Казика и думала: «Невозможно, ведь я всех их знаю, какая-нибудь машина должна остановиться».
Потом появились первые пешеходы. Они шли по тротуару, беспокойно оглядываясь, опасаясь, не заденет ли их крылом мчащаяся сзади машина. На спине у них были рюкзаки, в руках портфели. Женщины с трудом поспевали за мужчинами. Кто-то катил коляску с ребенком. Эта картина должна была бы заставить Гейсс задуматься, доказать обманчивость всех ее расчетов.
Она не склонялась перед очевидностью. По-прежнему стояла возле моста, только отступила на два шага назад — ее оттеснила все растущая толпа пешеходов. Гейсс тупо глазела на непрерывный поток лимузинов, то и дело взмахивала немеющей рукой; иногда ей казалось, что она узнает знакомую машину, и тогда она кричала:
— Пан директор! Пан начальник! Пан генерал!
20
Рыдза он уже не застал. Его ждали только груды телеграмм, наскоро разобранные оперативными офицерами. Дрожащими пальцами Ромбич начал перебирать сообщения из-под Томашува.
Сто километров от Варшавы. Последняя дивизия, тринадцатая, потом остается уже только столичный сброд и кучки рекрутов из Цитадели. Если бы хоть один-два дня еще можно было удержать Томашув, чтобы познаньские дивизии подтянулись на несколько десятков километров, чтобы лодзинская…
Он не нашел ничего конкретного. Нажимают все сильнее. Появились новые пехотные дивизии противника, они успели догнать танки. С утра отходит с боями двадцать девятая, немцы преследуют ее остатки на Пилице. Тринадцатая пока еще держится.
Впечатление такое, словно над головой повисла каменная глыба на тоненькой бечевке, это значит — вся надежда на тринадцатую дивизию…
Зато с других участков фронта множество новостей, и все как на подбор плохие. Руммель, которому ночью приказали отступать на восток, на Гуру-Кальварию, доносит, что натиск немцев усилился, что его столкнули с указанного маршрута отступления. Командный пункт Руммеля бомбили дважды, и во второй раз он едва не погиб, потерял связь с дивизиями, пытается ее восстановить, донесение передает из Гроеца.
Гроец! Почти предместье Варшавы! Ромбич замотал головой, как бык, которого ударили обухом между рогами. Лещинский тряс его за плечо.
— Что делать с познаньской, они просят подтвердить приказ об отступлении.
— К черту, пусть удирают, как им удастся, на восток, разумеется, на восток.
В атмосфере нервного ожидания сводки из-под Томашува, когда со всех других участков фронта густо поступали дурные вести, разразилась странная и зловещая рожанская трагедия.
— Полковник Ромбич? — кричал Млот-Фиялковский. — Ради бога, я ничего больше не понимаю, то ли я сошел с ума, то ли там у вас…
— К делу! — рявкнул Ромбич. — Что случилось?
— Как быть с приказом?
— Выполнять! — заорал Ромбич. — Приказы для того…
— Ах, выполнять! — с угрозой в голосе ответил Млот. — Хорошо, на вашу ответственность…
— Разумеется! Пожалуйста! — кипел Ромбич.
— Ладно, мы отступаем, сдаем Нарев…
— Как, как? — вдруг испугался Ромбич. — Что вы сдаете?
— Что сдаем! Нарев сдаем! Вы что, спите и во сне приказы…
— Как? Ведь был приказ. Пекарский.
— Не Пекарский. Червинский…
— Какой еще Червинский?
— Ну, полковник из группы «Неман», приказ об отступлении на Буг…
— Как, как, какое отступление? — Ромбич судорожно вцепился в трубку. — Алло, алло! — Трубка замолчала. Он дул, кричал, тряс ее, со злостью колотил по ней ладонью. Трубка молчала.
Лещинский ничего не слыхал о таком приказе. Нет ни Рыдза, ни Стахевича. Стахевич, впрочем, руководит сегодня эвакуацией первого эшелона ставки.
— Папку! Папку! — Ромбич в ярости подскочил с кулаками к Лещинскому. — Папки! Армии «Модлин», группы «Нарев», группы «Неман»! Немедленно!
Он хватал бумажки, лихорадочно пробегал их глазами. Бумажек было слишком много, целый ворох, он терялся в них. Смотрел еще раз, только бумажки за последние два дня. Не мог разобраться, их слишком много, слишком много. Все спуталось. Неизвестно, к какой армии относится эта часть, к какой — та. Три оперативные группы. Одна передает свои подразделения другой, прикрепляет, отбирает. Хаос.
Ромбич снова попытался связаться с Млотом. Безуспешно. Военная машина разрушалась, как человеческий организм, изнемогающий от все усиливающихся приступов лихорадки; связь прерывалась, путались телефонные линии, штабы армий срывались с места, убегая от танков, прячась от бомбежки. Млота не было, были одни только бумажки.
Ромбич выписал на отдельном листке суть предложений, донесений и приказов, которыми ставка обменялась с командованием групп, стоящих на Нареве. Вот что у него получилось спустя четверть часа:
Во-первых, вчера командующий группой «Нарев» предложил ударить из предместья Рожана на запад, во фланг немецких войск, преследующих разбитую армию «Модлин».
Во-вторых, ставка соглашается, но предлагает атаковать не из Рожана, а из Пултуска и не группе «Нарев», а группе «Неман», которую «Нарев» усиливает тридцать третьей дивизией.
В-третьих, сегодня немцы кавалерийской и танковой атакой смяли оборону предмостных укреплений Рожана.
В-четвертых, сорок первая дивизия задержала продвижение немцев, но ниже Рожана отряды немецкой кавалерии переправились через Нарев.
В-пятых, группа «Нарев» получила приказ поддержать сорок первую дивизию при попытке отбросить неприятеля за Нарев.
В-шестых, группа «Нарев» подверглась атаке под Остроленкой.
В-седьмых, Млот-Фиялковский все-таки перебросил тридцать третью дивизию без одного полка и один полк из восемнадцатой дивизии в поддержку сорок первой дивизии, атакующей под Рожаном.
В-восьмых, еще около четырех часов пополудни Верховное командование согласовывало с генералом Пекарским, командующим сорок первой дивизией, рожанскую операцию.
В-девятых, Млот утверждает, что полковник Червинский, из группы «Неман», привез несколько часов назад приказ Верховного командования, предписывающий отступление на Буг.
Именно этот приказ он не может найти в груде бумажек. Лещинский говорит, будто он слышал, как Стахевич что-то диктовал по телефону группе «Неман». Нет, содержания приказа он не знает. А Ромбич помнит только отчаянный шепот Слизовского: «На Буг!» Вероятно, он тоже получил информацию о группе фон Клюге.
В военном деле нет ничего хуже, чем менять и отменять приказы. Несколько часов назад Пекарский получил приказ об отступлении. Вероятно, он уже передал приказ в полки. Артиллерию отвели с огневых позиций, выделили арьергард. Головные колонны, должно быть, уже двинулись. Надо подтвердить приказ — что еще остается делать в данных условиях! И это не столь важно для Пекарского, как для таких Млотов, которые сами не принимают непосредственного участия в операции, но заинтересованы в ней и должны приспособить свои силы к новой обстановке. Ничего не поделаешь. Слизовский, вероятно, снова прав. Надо отступать. Другого выхода нет. И как всегда, черная работа достается ему, Ромбичу…
