Михаил Коряков - Освобождение души
— Вышел-то от него как? Как перешел на эту сторону?
— А он не держит… Ежели пашпорт в порядке — иди, пожалуйста. Он всех пущает… Сегодня у нас что, вторник? Так я был у него в воскресенье вечером. Сидим этак вечером в избушке на краю деревни. Две пачки концентрату хозяйке дали, она нам кашу варит. На шестке под таганом щепа горит, а он вот и он… Подкатил к окошку на броневой машине, транспортере этом, и кричит: — Кто тут есть, выходи, покажи дорогу, как на Шаховское ехать. По-русски крикнул, да и с чистым выговором, ну, форму-то сразу видать, немецкая. Хозяйка перепугалась, кашу мешала, да-к затряслась и горшок опрокинула. Кореши мои к простенками прижались — думают, не заметит немец. А он, конешное дело, заметил и говорит: — А-а, говорит, тут солдаты русские, это, говорит, очень даже хорошо, они нас и выведут на Шаховскую дорогу. Делать нечего, выходим, сами не свои. В двух шагах от избы — баня, крапивой, лопухами заросла, тут, думаю, нам и лежать, в крапиве. Нет, приближается этак и сигаретки протягивает: — Курите? — говорит. — Угощайтесь!
— Сигаретки! — восхитился старик и злыми, остановившимися глазами посмотрел на парня.
— Взял я одну… не отравленная? — Бери, говорит, другую, чего сомневаешься. У нас этого добра много. — Ну, закурили. Спросили дорогу на Шаховское, поехали. — Иди, говорит, домой — война конченная. Иди и всем рассказывай — пусть не боятся немцев. Немцы зла не делают.
— Да он… шпие-ен! — схватился старик и кинулся к губатому парню с такой быстротой, что бороду раздуло ветром.
Вскочили сидевшие у костра.
— Вот тварь… — со злостью крикнул Борода и, подойдя к напуганному, опешившему парню, крепко сдавил ему плечо своей сухой, точно железной, клешнею. — Дай-ка я тебя пощупаю, кто ты такой есть?
— …Ляти-ит! — завизжал парень и упал брюхом в канаву.
По дороге бежали, наклоняясь вперед, прохожие бойцы, прыгали через канаву, падали куда попало. Из-за лохматых, разметанных ветром крыш деревни вылетели, и, стуча пулеметами, пронеслись вдоль реки два легких серебристо-белых «мессера». Когда очнулись, подняли головы, губатого парня след простыл.
— Давайте, братки, от моста сматываться подальше, — сказал Борода. — Сейчас бомбить прилетят.
Пыльную бородку задрав к небу, он осматривал холодные и яркие просторы сощуренными глазами. В небе, после того, как пролетели «мессершмиты», все быстро успокоилось. Над полянами несло ветром, в котором мешались запахи грибов, прелой листвы, речной сырости, разрытой на берегах Ламы глины. Отдаваясь воздушным потокам, плыл вверху коршун, падая и взвиваясь снова.
— Ты-б хоть щель себе вырыл, — покачал головой Борода, обращаясь ко мне и уходя. — Видишь, «мессеры» пролетели, разведчики. Окапывайся, если хочешь жить.
Короткий черенок лопатки, оглаженный моими руками за два месяца, проведенных в училище, легко и привычно лежал в руке. Отточенная кромка подрезала белые корешки трав, звякала о камешки. Дерн — на одну сторону, бруствером, а серый суглинок — на другую. Не прошло четверти часа, укрытие было готово. Стоя по грудь в прохладной и узкой щели, я посмотрел на синеву неба: она была девственно-недоступна.
— Ви-и-у-у-ви-и-иу-у… — послышалось прерывистое гудение самолетов.
Бомбардировщики летели цепочкой, чуть отклоняясь один от другого налево. Их было шесть. В хвосте, охраняя их, кружили, делали ножницы, менялись местами, две пары легких продолговатых истребителей.
— Пах… пах… пах… — застукотали зенитки, стоявшие у яропольского моста, на огородах, средь неубранной пожелтевшей капусты.
В небе повисли белые хлопчатые комочки дыма. Командир батареи наловчился предугадывать ход неприятельских самолетов. Белые облачка таяли, раздуваемые ветром, но вспыхивали другие… левее, еще левее. Вожак стаи накренился и, блеснув в луче солнца крылом, повернул налево. Он оказался в хвосте у последнего, замыкающего; из цепочки образовалось кольцо.
Кружащийся серебристый ожерелок висел высоко — снаряды не доставали. Но, переламывая линию полета, ведущий клюнул носом и круто, почти отвесно начал падать в разрывы, к мосту. Из-под брюха скользнула и резко сверкнула бомба. Лопнул, глухо прокатился по Ламе взрыв. Тугой столб воды вымахнул и обломился в вышине, рассыпался брызгами. Над мостом заискрилась цветистая радуга.
Сквозь грохот, треск ветер донес крики:
— А-а-ай! — А-в-а-а-ай!
Похоже, кричал наш лейтенант: «давай, давай», прогоняя через мост оторопевших обозников. Кони становились на дыбы, путались в постромках — обоз застрял. Между тем, кидался с высоты на переправу другой самолет, и опять бомба, упавшая мимо, в воду, окатила волной повозки и мокрых, кидающихся по сторонам лошадей.
У спуска на мост образовался затор. В скопище телег, пароконных и одноконных повозок с треском врезалась гаубичная батарея. Сзади подперли тяжелые пятитонные «зисы», на которых громоздились огромные корыта понтонов.
Немецкие самолеты шли общим кругом. Но каждый, пикируя, атаковал свою цель. Бомбы одних ложились по сторонам моста, другие взрывали огороды, глуша зенитную батарею, третьи… вот, распластав белые крылья, меченые черной свастикой и повязанные на концах коричневыми полосками, самолет устремился к обозам, орудиям, автоколоннам, сгрудившимся на крутом каменистом взвозе.
Из кабинки грузовика выскочил шофер и растопырил на закрылке треногу ручного пулемета. На телеге, стоявшей рядом, одним колесом в придорожной канаве, сидела молодая баба в мужицком полушубке. Не в небо, откуда грозила смерть, а почему-то на шофера смотрела она — неподвижная, отупелая. На лице ее, омытом бледностью, стояли беспамятные глаза.
Та-та-та-та-та-та-та-а! — сыпанул пулемет и тотчас-же за дорогой грузно ахнула бомба.
Кобыленка, запряженная в телегу, присела на задние ноги. В бабе вызрело что-то и лопнуло: как гроздья калины, загорелись скулы, карие позолоченные солнцем глаза ее перекатились по мосту, по всей осыпаемой комьями земли массе людей, коней, машин, выметнулись на пустое двухверстное поле, отделявшее яропольский мост от юркинского. Баба заметила, что от шоссе на поле поворачивают только что подошедшие пушки — большой состав. Она вскочила на телеге во весь рост и крутанула возжами.
— Но-о-о, ты-ы-ы!
Кобыла, откуда и сила взялась, вырвала телегу из канавы, понесла берегом, вдоль минной полосы, огороженной тычками.
Все хлынуло за бабой в поле — телеги, пушки. Ездовые щелкали кнутами, лошади рвали постромки. Хряпались, ломались дышла и оглобли. Зло взвизгивали кони, В сплошном стоне колес прорывались крики:
— То-ро-пи-сь!
— Эй ты, тяпай!
— Куды прешь!
— Доро-оги!
А баба стояла на телеге, крутила возжами, поглядывая то на катившуюся за ней лавину, то на старенький похилившийся мост. На ременных шлеях клубилась пена, но упаренная кобыленка, с виду похожая на беременную блоху, скакала из последних сил. Баба прогрохотала по мосту — я еле успел посторониться.
— У-ух, отчетливая бабенка! — послышался голос нашего лейтенанта.
Он был без фуражки, на белом лохматом конишке. Гимнастерка, мокрая до нитки, прилипала к широкой спине. Когда он слазил с коня, под гимнастеркой заиграли тугие, скрученные мускулы.
— Окатило меня там, — кивнул лейтенант в сторону Яропольца и провел обеими ладонями ото лба к затылку, приглаживая мокрые волосы. — Фуражку сорвало в воду, унесло. Да еще… Проскурякова ранило, — добавил он, кидаясь на мост, навстречу хлынувшему с того берега потоку; Проскуряков был командир отделения.
Немцы отбомбились и, разомкнув кольцо, приняли прежний порядок, пошли цепочкой. Бомбежка не причинила большого ущерба: две-три лошади, засеченных осколками, несколько раненых и одна искореженная зенитка, около которой погиб и ее расчет. Мост немцам разрушить не удалось, потому что бешеная пальба, поднятая зенитчиками, а так же из ручных пулеметов, винтовок, автоматов, не позволила самолетам снижаться. Истребители сопровождения, видя, что советских «чаек» в воздухе нет и отбомбившаяся шестерка спокойно, благополучно дойдет до своего аэродрома, решили призаняться штурмовкой юркинского моста. Тут зениток не было, и они могли снижаться сколько угодно. Правда, они не имели бомб, зато — нетронутый комплект снарядов и разрывных, зажигательных пуль.
Следом за бабой вкатились на мост двуколки, покрытые брезентовыми шатрами на два ската. Их было много, целый обоз. Лейтенант стоял в конце моста и пропускал их первыми, не давая другим повозкам встревать сбоку, затормаживать движение. На брезентах и на бортах двуколок краснели широкими полосами санитарные кресты. В повозках лежали тяжелораненые, в большинстве, не очнувшиеся от хлороформа после операции, произведенной в санбате на передовой позиции.
