Анита Мейсон - Ангел Рейха
В канун Нового года я надела самый теплый свитер и пошла в лес.
Снегу повсюду намело по колено, но вдоль проселочной дороги была пробита узкая кривая тропинка. В лесу, где основную массу снега приняли на себя деревья, я увязала лишь по щиколотку, ступая по резко хрустящим заледенелым веткам, густо усыпавшим землю. Местами, где ветви деревьев не выдержали под тяжестью ноши, возвышались сугробы, похожие на развалины крепостных стен. Стоя в морозных белесых сумерках под оснеженным пологом леса, я услышала поблизости глухой шум очередной снежной лавины, обрушившейся с дерева.
В плечо мне ударил снежок.
Я обернулась, одновременно нагибаясь, чтобы тоже слепить снежок. Петер. Наверняка он. Так оно и оказалось: краем глаза я заметила мелькнувший неподалеку синий вязаный шарф и поняла, за каким деревом спрятался брат.
Я быстро слепила два снежка и швырнула один за другим. От первого Петер увернулся, а второй попал в него, когда он выглянул из-за ствола, проверяя, где я нахожусь.
Попал, и я услышала глухое удивленное ворчание.
Я слепила еще два снежка. Я решила перебегать от дерева к дереву и незаметно подобраться к нему.
Но он делал то же самое. Какое-то время мы ходили кругами, чаще попадая в стволы деревьев, чем друг в друга, а потом, застав Петера врасплох на открытой местности, я тоже вышла из укрытия и швырнула в него свой снаряд. Он не отступил, и несколько секунд спустя мы лихорадочно загребали снег обеими руками и бросались снежками, загребали снег и бросались – стремительными, безостановочными движениями, не получая никакого удовольствия от происходящего, но лишь преследуя некую цель.
Очередной пущенный Петером снежок попал мне в ухо, когда я наклонилась, и я завертелась на месте от неожиданной боли. Потом выпрямилась, смутно сознавая, что брат перестал лепить следующий свой снаряд. Я дотронулась рукой до уха, увидела кровь на пальцах и увидела мерзкий серый камешек у себя од ногами.
Я недоверчиво уставилась на брата.
– Извини, – сказал Петер. Вызывающим тоном.
Слова не имели никакого значения. Я пнула камень по направлению к нему, круто развернулась и направилась в сторону дома.
Он догнал меня на опушке леса и пошел в ногу со мной. Я шагала, засунув руки в карманы и уперев згляд в землю.
– Извини меня, Фредди, – повторил Петер. На сей раз в голосе слышалось искреннее раскаяние.
– Ты уже извинился.
– Так ты не простишь меня?
– С какой стати? Ты ведешь себя по-свински с самого своего приезда домой.
– Ты тоже вела себя по-свински.
– Я?
– Ты наорала на меня за обедом.
– Ты этого заслуживал. Я пришла поговорить с тобой, а ты сказал, чтобы я оставила тебя в покое.
Он снова пробормотал «извини» – таким несчастным голосом, что свет дня, казалось, померк у меня в глазах.
Я резко остановилась. Сейчас или никогда.
– В чем дело, Петер? – спросила я. – Что с тобой происходит?
– Да ничего… – начал он, но я набросилась на него, замолотила по его груди кулаками и истошно закричала:
– Нет, происходит! Происходит!
Наконец брат крепко схватил меня за кисти (он оказался сильнее, чем я помнила) и проговорил:
– Ладно. Я скажу тебе. Но ты должна молчать. Обещай.
– Обещаю.
– Это все…
Он хотел сказать «это все школа», но не сумел закончить фразу. Я с ужасом смотрела, как он опустил голову и расплакался, дав наконец выход своей невыносимой муке.
Казалось, прошло бесконечно долгое время. Я обняла Петера за плечи и дала ему свой носовой платок, не очень чистый, но уж какой был. Он высморкался, и потом мы сидели рядом, глядя на малиновку, прыгавшую по снегу.
– Над тобой постоянно издеваются, – сказал брат. – Так положено в школе. Это случается со всеми. Но некоторые переносят это хуже, чем все остальные.
– Ты переносишь хуже?
– Да.
Я не спросила почему.
– Есть такая штука под названием «мертвый захват», – сказал он. – Вроде пытки. Все происходит в спальне, когда гасят свет. Выбирают кого-нибудь одного, а потом садятся ему на руки и на ноги. И он не может пошевелиться.
– А что делают потом?
– Да ничего. Просто сидят. – Петер глубоко вздохнул. – Ты себе не представляешь, каково это. Руки и ноги постепенно немеют, потом начинаются судороги; ты хочешь согнуться пополам, но не можешь; сердце выпрыгивает из груди, дыхание спирает, но все равно нужно молчать.
– Что?
– Ты не должен издавать ни звука. Чуть только пискнешь, и они…
– Что они?
– Ну, будет еще хуже.
Я помолчала, пытаясь справиться с дыханием.
– Они начнут жечь тебя, коли ты издашь хоть звук, – сказал Петер.
– Как жечь?
– Спичками.
– Но ведь остаются ожоги, – сказала я. – Почему учителя не пресекают эти безобразия?
– Они жгут там, где не видно.
– Где? – Наверное, под мышками, подумала я.
Петер горестно помотал головой. Его потемневшие глаза казались бездонными колодцами.
– Где они жгли тебя, Петер?
– Неважно.
В моем мозгу родилось смутное сознание чего-то чудовищного, так и не обретшее ясные формы.
– Есть вещи, о которых я не могу рассказать, – проговорил Петер. – Они делают и другие вещи. Но ты девочка, и я не могу рассказать тебе.
В любом другом случае я бы возмущенно запротестовала. Вероятно, тогда мне казалось, что я вижу урной сон.
– Это происходит не каждую ночь, – сказал он. Мы еще с минуту сидели молча. Было очень холодно.
– А отцу ты говорил? – спросила я.
– Конечно, нет.
– Тогда я скажу.
Он яростно повернулся ко мне:
– Ни в коем случае! Пожалуйста, Фредди! Ты е обещала!
– Но, Петер, это же ужасно! Он не может отправить тебя обратно!
– Отправит запросто! Да нет, дело не в этом. Разве ты не понимаешь?… – Петер сжал руками голову, пытаясь объяснить мне что-то, чего сам не мог толком понять; а я смотрела на него, ничего не понимая и в то же время понимая все.
– Я должен вернуться в интернат, – наконец произнес он. И я поняла, что действительно должен.
Я дала слово молчать. Это было трудно, но я молчала. Когда в последний день каникул Петер попрощался с нами и вновь отправился навстречу своей судьбе, я отдала ему свой талисман: кусочек метеорита. Я так никому ничего и не сказала о безрассудной храбрости своего брата.
Однажды я поняла, что творится что-то непонятное.
Мина собрала вокруг себя небольшой кружок девочек, которые постоянно шушукались, собираясь у школьных ворот или в комнате Мины. Насколько я понимала, они секретничали единственно удовольствия ради, не имея к тому никаких особых поводов. Они не исключали меня из своего кружка сознательно и даже порой пытались вовлечь меня в свои девчоночьи разговоры. «Фредди, иди посиди с нами!» – говорили они, или: «Фредди, посмотри-ка на это!» – предлагали они, с хихиканьем показывая мне фотографию чьей-нибудь старшей сестры, танцующей в объятиях красавчика во фраке.
В таких случаях я всегда замечала, что Мина наблюдает за мной с неуловимой усмешкой. С понимающей усмешкой, которую я ненавидела. Я считала, что она не может знать обо мне ничего такого, тайного или явного, что объясняло бы этот вид превосходства. На самом деле я пришла к выводу, что Мина довольно глупа.
И все же между нами чувствовалась разница, принципиальная разница. Мина уже входила в другой мир, о котором ничего не говорилось вслух, но который надвигался с неумолимостью грозного и Долгожданного рассвета. Я не принадлежала этому миру, и едва ли хотела принадлежать. Но я не знала, чего я хочу и что мне остается делать.
После того как я впервые увидела планер, я ни с кем о нем не говорила. Я хотела думать о нем втайне ото всех. Он казался мне почти явлением из другого мира. Я чувствовала в нем знак, посланный не свыше.
Оставалось понять, что мне с ним делать. Я думала о нем днем и надеялась увидеть ночью во сне (ни разу не увидела). Я бережно хранила в памяти потрясшую меня картину, постоянно воспроизводя в уме ее мельчайшие подробности: лесистый откос, голая вершина холма, головокружительный спуск к земле. Но сколько еще я смогу помнить все так отчетливо? Со временем видение померкнет.
Только через несколько недель мне вдруг пришло в голову, что место, где я увидела планер, является местом совершенно реальным, к которому ведет совершенно реальная дорога, и что я при желании могу добраться дотуда.
Я нервно спросила отца, где мы устраивали пикник в тот день. Он сказал. Я сверилась с картой, висевшей на стене в классной комнате в школе. Оказалось, это недалеко. Я могу добраться дотуда на велосипеде. Я поехала одна, в ближайшую субботу. Я бы попросила Петера составить мне компанию, но он уже отбыл обратно в интернат.
Они уже летали, когда я приехала. Первый планер я увидела, когда выехала на полном ходу из буковой рощи на холме рядом с полем. Я поставила велосипед у живой изгороди и легла навзничь в высокую траву, обратив взгляд к небу. До самого вечера я лежала там, наблюдая за парящими в вышине планерами. Все они шли на посадку, заметила я, в одном и том же направлении. И поднимались в одном и том же направлении. А перед посадкой все описывали круг низко над землей. Явно не просто так. Так надо. С замиранием сердца я поняла, что летать можно научиться.
