Анатолий Хорунжий - Неоконченный полет
Хозяин этой хаты, Петро Глухенький, тоже когда-то был офицером, носил гимнастерку с кубиками в петлицах и скрипучие ремни с портупеями. Еще в тридцатых годах он пошел в армию, оставив дома молодую жену. За три года службы стал командиром и, как часто бывает с ограниченными сельскими мужчинами, которые быстро идут вверх, забыл о своей Марфе и о своем селе. Опьянев от успеха, забыл обо всем на свете. Марфа в Белице ждала Петра, родила без него дитя, вынянчила его, вывела, значит, из пеленок, а муж все не являлся в село, только и того, что изредка присылал письма: «По службе у меня все хорошо, усе идеть без никаких перемен». Жил для себя, был заядлым холостяком. Случилась ему под стать молодка, и он уже собирался во второй раз жениться, чтобы никогда больше и не показываться в Белице — все чужое околдовало его, ослепило, а свое ему стало ненужным. В то время вспыхнули бои на Карельском перешейке. Командир взвода Петро Глухенький, участвуя в боях, оказался в плену. Там ему ампутировали ногу, а после обмена пленными его в чем-то заподозрили, лишили золотых нарукавных нашивок и отпустили домой. Явился Петро Глухенький в Белицу, вспомнив отца и мать, вспомнив свою Марфу. Пришлось начинать жизнь сначала. Разыскал хату на краю села, в которой жила Марфа с дитем и братом Сергеем. Покорясь своей судьбе, Марфа простила Петру тяжкую обиду, приняла его, безногого. Командирская наука пригодилась Петру на работе возле двигателя, и он быстро, за какой-то год, так изменился, что редко кто из бельчан теперь и помнил, что Петро Глухенький высоко заносился, когда был командиром. Он и сам редко вспоминал свое прошлое, разве когда встречал приезжих офицеров в селе да еще когда крепко напивался.
Холодным морозным ветром воспоминаний дохнуло на Петра от лейтенанта Заярного, и он уже протрезвевшим сознанием понял, кто сидел рядом и что с ним сегодня случилось.
— Марфа, завесь окна и дай нам чего-нибудь перекусить, — сказал Петро, глядя на лохматые обмерзлые унты Дмитрия. — Значит, на парашюте спустился?
— Да.
— Ранили, когда ловили?
— Нет, в воздухе.
— А глаз хоть цел?
— Кажется, цел.
— Это главное.
Дмитрий опять взял кружку.
— А тут пошел разговор, что тебя поймали.
Не донес кружки до рта:
— Кого поймали? Где?
Улегшаяся было тревога опять охватила Дмитрия. Что он, намеревается раздеться? Почему же до сих пор не спросил, есть в селе немцы или нет. И кого это схватили? Неужели Шолоха?.. Эти мысли пробежали в голове Дмитрия, но все-таки чувство опасности не разбудили. Тепло так разморило его, что упал бы вот так и, забыв обо всем, спал бы и спал.
Умываясь теплой водой, он слушал рассказ хозяина, воспринимая и его слова, и касание пальцев к разболевшемуся глазу, и даже какой-то далекий, глухой выстрел сквозь непреоборимую усталость и дремоту.
А Петро резал хлеб и рассказывал. Случилось это под вечер. В Белицу примчалось на санях человек пять немецких солдат, вскочили в колхозную, все так же артельную, общественную, значит, конюшню, каждый запряг по паре лошадей в отдельные сани и, как на пожар, подались из села в разных направлениях. В одном месте подняли было стрельбу, потом все стихло, и через каких-нибудь два-три часа, совсем поздно, притащились обратно. Кони были в инее, солдаты обозленные: увидел один собаку возле конюшни — взял застрелил. Сердито погоготали между собой и подались на Ямполь. Кто-то из конюхов понял из их разговора, что солдаты искали в лесу летчика и будто бы поймали его, раненного, и направили к коменданту. Правда это или нет, кто знает, а то, что летчик спускался на парашюте, — это видела вся Белица.
На столе появился вкусно пахнущий ранее приготовленный борщ, сало, бутылка в холодных росинках с сизой жидкостью.
Выпили молча, как далекие, малознакомые спутники. Закусили, налили еще. Марфа от второй рюмки отказалась, потому что проснулась девочка, и она присела к ней. Только изредка подходила к окну и, поправив платок, закрывавший окно, на миг застывала, прислушиваясь.
Мужчины уже охмелели, но по-прежнему были малоразговорчивы. В мыслях у каждого было самое, важное, что хотел сказать один другому, но что-то сдерживало их, мешало быть откровенными. Встречаясь глазами, они пытались заглянуть друг другу в душу, взгляды их были пронизывающими и настороженными.
— Партийный? — как-то нехотя и сухо спросил Петро, задержав у самых губ вилку с кусочком сала.
Дмитрий уловил холодный тон вопроса и, разжевывая пищу, взвешивал, что ему на это ответить. Кинул взгляд на унты, что лежали у печи, и оставил ложку в миске. Видел, что Петро и Марфа напряженно ожидали его ответа.
— Партийный. А что?
Петро молчал.
— Этим теперь не хвалитесь ни перед кем... Помилуй вас бог, — сказала Марфа испуганно и сочувственно.
Дмитрий хотел возразить женщине, но он ждал, что скажет Петро.
А Петро после слов Марфы так досмотрел в глаза лейтенанта, что у последнего пробежал мороз по коже. Видимо, хозяин дома заметил молодую, запальчивую готовность Дмитрия гордиться своей партийностью, выставлять ее напоказ, а не прятаться с ней, и это ему не понравилось. Да разве только не понравилось? Дмитрий увидел во взгляде Петра ненависть к себе, и его твердый дух был поколеблен. Хозяин тем временем соображал, что сказать этому молодцу. Сказать или, может быть, встать и попросить его из дому? Он еще раз посмотрел в лицо Дмитрия. Видимо, Петро не нашел в выражении лица лейтенанта ничего такого, что бы возбудило его злость, и он только вздохнул, словно сию минуту преодолел опасный, шаткий мостик. Начал разливать оставшуюся самогонку. Поставил бутылку, спросил:
— В зятья пойдешь или к своим подашься?..
— К своим! — горячо выпалил Дмитрий и вспомнил Лебединое. Он представил комнатку, Зою, и задумчиво опустил голову.
Петро долго и хмуро молчал.
— К своим, значит... Чтобы честно и благородно... Как следует. Но только тебе не дойти... Где-то хлестанут.
— Немцы? Разве их здесь много?
— Для тебя хватит. Кое-кто партизанит против них, вот и подтягивают сюда силы. Покоя нет.
— У вас есть партизаны?!
Дмитрий поднялся и в калошах на босу ногу, совсем по-домашнему, взволнованно прошелся по полу, устланному соломой. Мысль о партизанах бурей ворвалась в его душу. Он готов был сейчас же, среди ночи, идти куда угодно, только бы связаться с кем-нибудь надежным. Надежным, Дмитрий считал, мог быть только партизан, тот, кто не примирился ни на минуту с врагом, кто здесь, в тылу, борется против завоевателей. Он уже, казалось, шел навстречу чему-то неизвестному, тревожному и такому желанному, что у него даже перехватило дыхание.
— Всю жизнь был бы вам благодарен... — Дмитрий остановился перед хозяином.
— Понимаю тебя. Только настоящих партизан у нас не слышно... Они где-то в Брянских лесах. А бродячих — «Стой, я партизан, давай оружие или закурить» — такими наши леса кишат.
— Бродячие, говорите?
— Ну да. Собьются в кучку человек десять, и — «долой немецких оккупантов!».
— О, это же, должно быть, хорошие ребята? — все сильнее загорался Дмитрий.
— Вот придет Сергей, он, может, знает таких... — отозвалась Марфа.
— Твой Сергей знает... Если бы он поменьше знал, нам бы жилось спокойней. — Петро уставился сердитыми глазами на жену.
Дмитрий переглянулся с Марфой, поймал в ее взгляде несогласие с мужем, и сочувствие к нему, чужому. Начали разговор о сельских делах, о тяжестях теперешней жизни. Дмитрий хотел ближе сойтись с хозяином, думал было признаться, что он родом с Сумщины, даже поинтересовался, далеко ли отсюда до Красноселья. Марфа заметила, как на лице летчика промелькнуло замешательство, и уже хотела было спросить, не оттуда ли он родом, но Дмитрий перевел разговор на другое.
Вышли с Петром во двор, постояли аж за воротами — Дмитрию не терпелось выглянуть, осмотреться, обвыкнуть. Когда вернулись в хату, на лавке уже была постлана постель. Дмитрий попросил у хозяина иголку с ниткой.
Сам зашил унт, изредка перебрасываясь словами, и сам поставил обувь на припечек, чтобы просушить.
Только лег — уснул моментально. Марфа, как только Петро полез опять на лежанку, подошла, чтобы поправить покрывало, которое спустилось на пол. Долго и старательно подталкивала, натягивала Дмитрию на плечи — не могла отвести глаз от крепкой шеи, черных, густых, аж поблескивающих волос, что выделялись на белой подушке. Чистая сорочка летчика пахла какими-то неведомыми запахами...
Сергей постучался в окно поздно. Открывая ему, Марфа, босая, в одной рубашке, выждала в холодных сенях, пока Сергей прикроет дверь, и в темноте остановила его рукой.
— Не стучи — у нас человек...
— Что за человек?
— Чужой...
Сергей в темноте разделся, затем присел и стал жевать хлеб с компотом. Как ушел из дому после обеда, так до сих пор ничего и не ел. Его тоже поймали на улице, и он возил немца в лес. Вечером все ездовые вернулись в Белицу, а солдаты отсюда на одних санях поехали на Ямполь. В поездке по лесу задержался один Сергей. Солдата, которого он возил, ждать не стали, решили, что подался прямо на Ямполь. Но этому солдату не суждено было вернуться из лесу вообще.
