Виталий Мелентьев - Варшавка
Поэтому, не добежав до девятой роты, он, в сущности, превысил своп полномочия — решил перегруппировать силы. Из землянки восьмой роты он позвонил в девятую и приказал растянуться влево, на юг, перекрыть опустевшие траншеи восьмой. Это, в сущности, еще могло входить в круг его обязанностей, определенных приказом Лысова.
Но он пошел и дальше. Позвонил командиру поддерживающей противотанковой батареи и приказал выдвинуть всех свободных батарейцев вперед, чтобы прикрыть и свои огневые и поддержать девятую роту.
Командир батареи попытался было возражать — ведь его батарея не придана батальону, а только поддерживает его, и формально он может и не подчиняться приказам Кривоножко. Наверное, в другое время комиссар Кривоножко или комбат Кривоножко заорал бы, обругал, но замполит Кривоножко поступил иначе.
— Слушайте, товарищ старший лейтенант Зобов, я передаю приказ при свидетелях. Вы сами понимаете, что будет, если противник прорвется… Вот и действуйте.
И командир батареи Зобов, чертыхаясь, выполнил приказ, а Кривоножко помчался к контратакующей группе — как замполит он обязан быть именно там, чтобы в случае нужды возглавить контратаку.
Однако, в отличие от капитана Лысова, он совершенно не думал о том, как он будет выглядеть в этой передряге. Его волновал батальон — ведь будучи комиссаром, он всегда думал именно о батальоне. И он понял, что возглавлять контратаку ему не стоит: бежать впереди контратакующих по траншеям — значит не возглавлять, а отрываться от людей: ни он ничего не увидит, ни люди не увидят его личного примера. И он сделал то, что подсказывал ему комиссарский опыт:
— Коммунистов и комсомольцев ко мне!
Их было не так уж много, коммунистов и комсомольцев, человек десять, но для цементирования группы и этого было вполне достаточно.
— Товарищи, противник хочет узнать, растянулись мы или нет, чтобы потом ударить.
Сами понимаете: Сталинград, он и есть Сталинград. Поэтому в данном конкретном случае самое главное — наш ответ, наш удар должен быть стремительным, на одном дыхании: нельзя, чтобы фрицишки (он и сам не заметил, как произнес это несвойственное ему, но пришедшееся своим оттенком к месту словечко) не то что поняли, а даже почувствовали бы, что у нас тут слабинка. Ясно? Я иду с вами. Впереди — командир взвода и замполит роты. Надо, ребята, толкнуть так толкнуть! Чтоб у фрица косточки хрустнули. Силенки хватит — и седьмая атакнет, и комбат сверху навалится.
Вот это — смесь словечек, высокого Сталинграда и понятное каждому (навстречу ударит седьмая рота, а сверху — комбат) объяснение тактической задумки контратаки — сразу подняло дух людей, изгнало колебания, в которых всегда гнездится страх.
Командир роты облегченно вздохнул: решение замполита освобождало его от ненужного и даже вредного в этих условиях двоевластия. Ему же нужно командовать всем этим участком обороны, вести людей в контратаку.
Когда взвод пошел вперед, Кривоножко вылез наверх, залег в посеченном кустарнике и осмотрелся. Он понял, хотя и не так быстро, как Лысов и Жилин, расстановку сил, оценил действия снайперов, которые стреляли неподалеку от него, и даже пожалел, что Жилин убежал к комбату (он ведь так и не знал, что Жилин все время стрелял). Потом он снова спустился в траншею и догнал взвод, кому-то помог, а кого-то попросту вытолкнул на поверхность, а потом, заражаясь яростью рукопашной, что-то орал, куда-то стрелял, двигался все вперед и вперед, ступая на что-то мягкое, податливое под каблуками…
Он видел, как немцы выскакивали из траншей, иногда волоча за собой раненых, но чаще просто убегая, видел, как иные из них падали, но в убегающих не стрелял — берег патроны для тех, кого мог встретить. Но — никого так и не встретил. Люди разделались с противником и без него.
И уж потом, пробегая траншеями, он встречал своих в не узнавал их — расширенные яростью зрачки, то закушенные до белизны, то, наоборот, раскрытые, как после погони, рты, безумная чернь под глазами и у крыльев носа. Не было огня, но люди опалились, а может быть, закалились на своем и вражьем внутреннем огне. И многих била крупная нервная дрожь — уходило напряжение.
Пока шли в контратаку, пока дрались — иного ж выхода не было — драться нужно: не ты убьешь, так тебя убьют, — страха не ощущалось. Впрочем, он был, но не стал главным.
Главное — убить. А вот теперь, когда кого можно было уже убили и они лежали под ногами, когда все явственней пахло свежей кровью — приторно и муторно, — вот теперьто, представив, что могло произойти с ними, люди запоздало испугались и за себя, и за то, что они наделали.
Кривоножко сам был близок к этому состоянию и понял и людей, и обстановку. Как н Жилин несколько минут назад, он тоже находился на своей внутренней высоте и с этой высоты увидел то же, что увидел и Жилин: если противник обрушит сейчас артналет — будет плохо… Очень плохо. А комбат, по-видимому, еще не понял обстановки…
Но тут сработали иные центры — ведь за батальон отвечает не только комбат, но и замполит. И Кривоножко отдал приказ, как полноправный заместитель командира:
— Выбросить трупы! Своих — в тыл. Приготовиться к отражению контратаки противника.
Приказ оказался неточным и половинчатым. Ведь атаковали немцы, а наш батальон контратаковал. Но так уж сложилось, что немцы чаще всего словно бы контратаковали.
Этим поддерживался боевой наступательный дух. А половинчатым этот приказ оказался потому, что Кривоножко хотел отдать приказ отойти в укрытия, но не решился сделать этого. Он только рассредоточил людей, надеясь и на их выучку, и на боевой инстинкт, — кого как бы подвел к укрытиям, а кого-то увел в тыл — они выносили трупы.
И уж только потом, узнав о смерти комбата, он, ужаснувшись и впервые на войне выругавшись, снял каску, опять выругался, но уже мягче, покаянней — он все-таки привязался г Лысову — и вздохнул: что ж… придется командовать.
И он командовал. Как ни просил командир восьмой роты вернуть взвод, он оставил его восстанавливать траншеи и дзоты седьмой роты, и Чудинов с признательным удивлением поглядывал на Кривоножко — ничего, комиссар, разумно. Разумно…
И уж только тогда, когда позвонили из полка и потребовали от него расследования обстоятельств смерти комбата, он словно вспомнил, кто он такой, н внутренне отстранился от управления батальонам — все равно ж пришлют другого комбата.
Политработников на строевую работу посылают редко… Хотя в приказе Верховного говорилось и о таком варианте… Но ведь то приказ, а то традиции…
Глава восьмая
Лысова похоронили там же, где и всех, — на опушке леса, на высотке, с которой открывались далекие и тихие тыловые дали. Когда капитана хотели переодеть в шинель, Жилин сказал:
— Он не любил шинели. Говорил, в ногах путается…
— И капитана похоронили в стеганке.
Ночью восстанавливали траншеи, землянки, дзоты. И немцы тоже работали — собирали трупы; выползали на ничейку с длинной веревкой, на конце которой была привязана отточенная «кошка» — якорь. «Кошку» швыряли к трупу, подцепляли его и тащили к себе.
Просто и удобно. Потом трупы закладывали в плотные бумажные мешки и на машине отправляли на кладбище. Могилы рыл небольшой экскаватор, три мешка клали один на другой и ставили над ними один березовый крест. Быстро и организованно.
Еще не остывшие от ярости контратаки, наши бойцы сдували пулеметами сборщиков с их "кошками".
В этот час прибыл новый комбат — не слишком молодой, красивый, со шрамикомподковкой над переносицей. Из штаба полка его привел Жилин.
Новый комбат старший лейтенант Бас ин пожал руку адъютанту старшему, писарю, телефонисту, но на Жилина рукопожатия не хватило — ни в ту минуту, когда он встречал комбата, ни сейчас. Комбат выслушал адъютанта старшего и решил:
— Немцам не мешать. Пусть таскают мертвяков — меньше вони будет. — Подумал, добавил:
— Проволочные заграждения самим не восстанавливать, саперы попарятся. — Помолчал, спросил:
— Где комбатовский автомат?
Жилин молча выскочил из штаба и побежал в комбатовскую землянку. Торопливо засветил гильзу с фитилем. Землянка отдавала нежилью — на столе курганчики осыпи с накатов, топчан комбата не убран, и над ним одиноко висит полевая сумка. Костя ощутил такую боль, такое одиночество, что со свистом вобрал в себя воздух и покривился. Быстро убрал сумку в лысовский чемодан, сунул туда же его старые уставы и наставления, перестелил топчан и только после этого захватил автомат и каску. Лысов, как всегда, пошел в бой без каски не любил он ее, говорил, сползает часто. И Костя понял, что вражеские автоматчики подстрелили его неспроста — все были в касках или пилотках, а капитан в старой, еще довоенной фуражке, которую Костя сохранил на Соловьевской переправе. Она тогда свалилась с Лысова, и ее подобрал прибившийся к остаткам их роты ефрейтор Жалсанов. который тащил свою снайперку, немецкий и наш автоматы. Он прибился к Косте потому, что увидел его снайперку с зачехленным оптическим прицелом.
