Александр Богданов - Твердыня
Поздним утром добрались они до города. Берсенев не нашел здесь никаких перемен за истекший день. Bсе так же, приспосаблившиеся к революции горожане, опустив головы, нервно шмыгали по улицам, пугливо вздрагивая при виде солдатских патрулей; все так же стены и афишные тумбы были оклеены угрожающими декретами городского совета рабочих и солдатских депутатов вперемежку с пустопорожними воззваниями Временного правительства; все так же были замусорены кривые, пыльные и обшарпанные улицы и зарастающие травой, мощеные булыжником площади. У мануфактурных лавок уже появились первые терпеливые очереди добротно одетых, холеных буржуазных дам; зато рынок был до отказа завален сельскохозяйственной продукцией — крестьяне, предоставленные самим себе, выращивали рекордные урожаи, продавая избыток в окрестных городах.
Берсенев занял место у въезда на толкучку возле большого деревянного щита. Поверх вылинявшего и висевшего с прошлой зимы плаката о пяти процентном займе свободы были наклеены множество рукописных обьявлений о разыскиваемых родственниках. Эти пожелтевшие и выгоревшие листочки бумаги не смогли заслонить фигуру могучего ратника, изображенного на плакате, который лихо поражал дракона, извивающегося у его ног. Непроизвольно круп жеребца, стоявшего рядом, время от времени касался напечатанной крупным затейливым шрифтом строки плаката «Старый строй повержен — воздвигайте здание свободной России». Бумага была вся в дырах и в лохмотьях и шевелилась на ветру. Похоже, что Байсару здесь нравилось. Мимо пробегали другие лошади, с которыми он уже переговорил коротким ржаньем и забавно подмигнул, и по дороге в толчее он ухитрился слямзить порядочный клок сена, который сейчас с хрустом пережевывал. Свой золотой портсигар с вензелями Берсенев не торгуясь уступил двум развеселым розовощеким купчишкам, слоняющимся по рынку с самого утра и скупающими драгоценности у нуждающихся горожан. На вырученное он купил корму своему жеребцу и провианту себе. Теперь они были готовы в далекий путь. Из города надо было уходить немедленно. Его маскировка не скрывала его офицерской выправки и аристократичного лица. Пробираясь через толпу с конем под уздцы, через несмолкавший гул громко спорящих голосов, он расслышал, «Вон погляди — снял погоны так уже и не офицер? Да вот идет, а сразу видно, что за гусь. Стрелять таких надо.» С трепетом, ожидая, что вот-вот спросят удостоверение Берсенев выбрался из города.
По долгу сердца направился он к родителям своей жены в Тамбов, чтобы сообщить им трагическую весть. Преодолеть более пятисот верст без документов, через гущу озлобленной солдатни было рискованной задачей и могло закончиться для него трагически, но Берсенев был оптимист и твердо верил в Провидение, решив путешествовать в одиночку и избегать мест скопления людей с их внезапными облавами, а в случае затруднения прибегать к своему нагану. Ехал он то рысью, то шагом в зависимости от условий. Поначалу немощеный тракт вел его вдоль двухколейного железнодорожного полотна. Небо, покрытое толстым и ровным слоем синих туч, навевало тоску. Местами в песке укоренились лиственницы, стояли небольшие ели, кое-где торчали пучки травы. Было безлюдно и жутко, и только в телеграфных проводах на покосившихся столбах посвистывал ветер. Его обогнал тяжело отдувающийся, пыхтящий паровоз, тащивший цепочку бурых товарных и пассажирских вагонов. На крышах и на подножках висели солдаты; из открытых дверей и опущенных окон торчали их смеющиеся рожи, одна другой пьяней и веселей; увидев одинокого всадника на дороге, они замахав руками, что-то закричали и засвистели Берсеневу. «Фронту пришел конец,» подумалось ему. «Управы на них нет.» Фонарь хвостового вагона покачиваясь исчез вдали, а он продолжал свой путь, в горьком одиночестве, опустив голову и глубоко задумавшись. Смеркалoсь и пора было искать ночлег. Стал накрапывать осенний дождь, мелкий и частый. Холодные капли одна за другой просачивались за воротник, в рукава, во все щели. К счастью при последнем свете дня Берсенев разглядел заброшенную избушку с треснутой печной трубой, которая дала им приют. Крыша была цела и внутри было сухо, но пусто, ничего кроме пыли и кирпичей от поврежденной печи, разбросанных по щелястому полу. Он поел и покормил коня, оставив его под навесом, где горкой валялись расщепленные поленья. Безмолвие, мрак, застывший над лесом, жуткие мысли, спутанные в мучительный клубок, и тяжелый полусон мучили его, не давая забыться и набраться сил. На рассвете было очень холодно, но они упрямо продолжали свой путь. Непросохшие капельки дождя повисли сверкающими бриллиантами на еловых ветвях, но на голубом небе появилось солнце, согревая все кругом своим ослепительным огнем. Издали до ушей Берсенева донoсились свистки маневрирующего паровоза и колокольцы коровьего стада. Его зубы лязгали, выбивая барабанную дробь. Через три дня подобного пути он остановился на дневку в крохотной деревушке, где нашелся кузнец, сменивший подковы его коню. Так, проходя 60–70 верст в день, и каждые три дня давая отдых Байсару, он на утро девятого дня въехал в Тамбов. Он переутомился и еле держался в седле. Короткие, прерывистые ночи, ночевки на холодных досках, а иногда и на сырой земле, проникающая до костей сырость, постоянное беспокойство, оглядки направо и налево — все это измотало его и превратило в комок нервов. Он стал задумываться узнает ли Марья Петровна в этом обросшем, изможденном оборванце, когда-то щеголеватого, остроумного и самоуверенного мужа своей дочери. В парикмахерской на Большой улице, куда Берсенева долго не пускали, принимая за босяка, его привели в порядок, хотя солнечные ожоги на носу и на лбу, и диковатый взгляд так скоро измениться не могли.
Богатыревы занимали двухэтажный, деревянный дом на Дворцовой улице, где селились чиновники средней руки и купцы второй гильдии. Стены его нуждались в покраске, а штукатурка местами растрескалась и начала осыпаться. Ирина была третьей дочерью Марьи Петровны и Сергея Пантелеймоновича, который всю свою жизнь прослужил делопроизводителем в Александринском институте благородных девиц. В последние годы он был не у дел, часто хворал и не появлялся на людях. Ему отвели отдельную спальню, где он лежал, окруженный склянками с микстурами, мазями, порошками и прочими резко пахнущими лекарствами. Лечащий врач шепнул на ушко Марье Петровне, что недуг смертельный и следует приготовиться. Марья Петровна всхлипнула, но будучи женщиной сильной и твердой, плакать сдержалась, уповая на Всевышнего. Сейчас, утирая случайную слезу, она со своей младшей, незамужней дочерью Сашенькой, сидела в гостиной, уже битый час раскладывая гранд пасьянс из двух полных колод, пытаясь рассмотреть грозное будущее. Первый звонок в дверь они не расслышали, поглощенные своим занятием, но услышав его в пятый раз, встрепенулись и побежали отпирать, припомнив, что прислуга бастует уже третью неделю. Дверь отворилась и Берсенев увидел испуганную, юную Сашеньку в белой блузке и темносиней, облегающей ее скромные бедра, юбке до лодыжек. Позади, несокрушимой и мощной стеной, стояла строгая Марья Петровна с острой вязальной спицей в руке. Длинное и глухое хлопковое платье с оборками и узким поясом охватывало ее атлетическую фигуру. «Ночлежный дом не здесь. Это в трех кварталах отсюда; там где ямщицкий трактир,» выпалила она бурной скороговоркой и, считая инцидент исчерпанным, показала нетерпеливым жестом своей дочери, чтобы та закрывала дверь. «Марья Петровна, Сашенька!» прохрипел отвыкший от человеческого общения Берсенев. «Это я, ваш зять!»
Воцарилось неловкое молчание; обе женщины лихорадочно всматривались в незнакомца, пока Марья Петровна не всплеснула руками, «Коля, это вы?! Что с вами?! А где Ирина и дети?!» Она бросилась к нему и подала руку. «Заходите, вы должно быть ужасно устали. Как вы добрались к нам? Поезда почти не ходят!» «Ничего. Вот добрались с моим компаньоном,» Берсенев с полуулыбкой обернулся и потрепал потертую и побитую невзгодами морду своего четвероногого друга. Байсар в знак приветствия запрял ушами и шумно вдохнул в себя воздух, надеясь получить на сегодняшнюю ночь теплое и мягкое место без сквозняков и ячменя с овсом в кормушке, наполненной до краев. «Да-да. Я сейчас,» взглянув, Марья Петровна мгновенно оценила обстановку. «Идите к воротам. Я сейчас его впущу.» Она исчезла в глубине дома, лязгнул запор, через минуту ворота раскрылись и Берсенев ввел жеребца в довольно обширный, мощеный двор. Здесь разместились флигель для прислуги, погреб, кладовая и каретный сарай с примыкающей к нему конюшней. Садик, состоящий из нескольких пожелтевших яблонь и смородиновых кустов, был обнесен невысоким, некрашеным штакетником. «Коню нужен хороший уход,» он провел рукой по холке гнедого и ласково потрепал его гриву. «Не извольте беспокоиться,» уверил Берсенева, вышедший навстречу им конюх, малый лет тридцати в порыжевшем суконном кафтане, холщовых портках и стоптанных берестяных лаптях. «Искупаем, накормим и напоим. Ай, красавец знатный!» с восхищением произнес мужичок, разглядывая Байсара. «Мы ему лучшее стойло определим.» Его карие глаза на чистом, правильном лице светились искренностью и добротой. Берсенев, порывшись в бумажнике, достал крупную банкноту и протянул ее конюху, «Вот тебе за труды. Хорошо смотри за ним.» «Не извольте беспокоиться, барин. Буду глядеть за ним от зари до зари. А за денюжку благодарствую, я невесте своей матерьяльца на юбку прикуплю. Ужо обрадуется!» Он счастливо засмеялся. «Коля, идите в дом; ванна готова,» услышал он голос Марьи Петровны и тепло попрощавшись с новым знакомым, вернулся в комнаты. С наслаждением вымывшись ставшими такой редкостью горячей водой и душистым мылом, Берсенев переоделся в чистую штатскую одежду, приготовленную для него. В столовой его ждал обед, в котором ввиду раннего часа, принимал участие только он один. У тещи и свояченицы хватало такта и терпения не докучать Берсеневу вопросами; все же было заметно, как у Марьи Петровны дрожали пальцы, когда она наливала ему в тарелку борщ. Разговор был вялый и незначительный, и все о пустяках. Поставив на стол второе блюдо и десерт, она волнуясь и мучимая неизвестностью, прошла в спальню мужа, чтобы сообщить ему новость. Сергей Пантелеймонович был очень слаб, плохо понимал и подняться не мог. Глаза ее были влажны от слез, а сердце билось как пойманная птица. В столовой оставалась Сашенька, сидевшая у окна с пяльцами в руках. Берсенев продолжал молчать, иногда роняя скупые междометия. Марья Петровна выдержала не более часа. После обеда она нашла зятя на открытой веранде, позади дома. Привалившись спиной к круто поднятому изголовью плетеной лежанки, он полусидел, тупо уставившись в одну точку. Руки его были закинуты за голову, а ноги, обутые в уютные домашние тапочки, немного подрагивали. Он не обернулся на звук ее шагов. Рукава его пижамы высоко задрались, обнажив исцарапанные, распухшие от комариных укусов запястья. Выдался один из тех славных, теплых и солнечных деньков бабьего лета, когда хочется мечтать о счастье. Лучи солнца сверкали в золотой листве берез, пронзали темнозеленые ели и зажигали рубиновые гроздья рябин. Нега и покой были разлиты в природе. Птицы уже улетели на юг и тишину нарушал только цокот копыт какой-то савраски, упрямо тащившей дребезжащий тарантас где-то на отдаленной улице. Марья Петровна решительно остановилась напротив него. «Сколько же можно молчать?! Я имею право знать, где моя дочь и внуки?!» спросила она с рыданием в голосе. Последовала короткая пауза и Берсенев слегка пошевелился. «Они все погибли,» ответил он механическим и бесцветным голосом, не поднимая глаз. «Мужики растерзали их.» Бедная Марья Петровна застыла на месте. «Их растерзали? Как?» удивленно повторила она неожиданно тонко и ненатурально. Слезы полились ручьем из ее глаз. «А где же были вы? Почему не защитили их? Я выдала за вас свою дочь, полагая, что вы благородный и смелый человек, а вы?» Берсенев сидел, не меняя позы, с полузакрытыми глазами. Его обветренное лицо было бесстрастно. «Ой, не могу!» заголосила она и, пошатываясь, побрела искать утешения у своего мужа, «Сергей, ты слышишь, Сергей? Николай погубил нашу дочь и внуков.» Не пройдя двух шагов, она споткнулась и, как сноп, грузно рухнула на пол лицом вниз. Берсенев вскочил, словно его подбросила пружина. Его сонливость исчезла в мгновение ока; энергия и решимость вернулись к нему. Он заботливо перевернул грузное тело пожилой дамы и кончиками пальцев слегка похлопал ее по щекам, пытаясь привести в чувство. На шум падения вбежала Сашенька. Увидев мать на полу, она тихонько взвизгнула и, закусив палец, замерла как соляной столп. Ее голубые, наполненные ужасом глаза не мигая смотрели на него. «Ее следует положить на кровать,» Берсенев обратился к Сашеньке, подкладывая думку под голову тещи. Эти слова привели девушку в движение. Она опомнилась и встрепенулась. «Митрофан Игнатьевич, помогите нам!» прокричала она конюху, подметающему дорожку перед флигелем. Конюх тут же подошел, не выпуская из рук свою большую, тяжелую метлу, связанную из ивовых прутьев. Он вопросительно уставился на барышню. «Помогите Николаю Ивановичу перенести маму в спальню.» «Завсегда пожалста.» Митрофан прислонил метлу к перилам и, беззвучно ступая своими ножищами в лаптях, поднялся по ступенькам на веранду; они вдвоем, взявши хозяйку за ноги и за плечи, отнесли и положили на ее кровать. Нашатырь и горячие Сашенькины слезы, капающие на лицо Марьи Петровны, скоро привели ее в чувство. Она открыла глаза. Над ней хлопотали ее родные. «Колюша, дорогой, простите меня,» помогая себе локтями, в смятении она попыталась приподняться. «Я знаю, что вас не было в Плещеево. Вы исполняли свой долг перед царем и отечеством.» Это усилие исчерпало остаток ее сил и она, закрыв глаза, опустилась на подушку. «Какой ужасный стал народ,» прошептала она. «Ирина и дети похоронены по-христианскому обряду в нашем поместье,» сдержанно уведомил ее Берсенев. «В саду у парадного крыльца, там где они любили сидеть вечерами,» продолжал он объяснять с глухой тоской. «Что-что? Не слышу! Кто похоронен?» Сергей Пантелеймонович, поднявшийся с одра смертного, стоял в дверях. На нем был серый фланелевый халат и ночной колпак с кисточкой. Подслеповатые, блеклые глаза на пепельном, заросшем седой щетиной, лице удивленно глядели на Берсенева, не узнавая его. «Ирина погибла, папа,» с трудом вымолвила Сашенька. В ее руках, поднятым к груди, был зажат влажный, скомканный платок. «О, Господи Боже, как Tы это допустил?» захныкал старик. «Она же такая молодая.» Обессиленный, он опустился в стоящее рядом кресло. Его худенькие плечи подались вперед, глаза затворились, а голова запрокинулась набок. Через минуту он затих и только тяжелое дыхание со свистом и хрипом вырывалось из его открытого рта.
