Александр Зонин - Морское братство
— Конечно, будем давать залп всеми аппаратами, чтобы увеличить возможность нескольких попаданий. А вы знаете, что от вас требуется.
— Не помешкаем, — сказал самый младший из торпедистов.
— Именно не мешкать!
Тут был боцман, в атаках стоявший вахту на горизонтальных рулях. Петрушенко внимательно посмотрел на парня, схватил его руки в кисти и крепко сжал, подняв вверх.
— Смотри, боцман, на свои руки. Они будут сегодня делать историю. Да, да, ведь твои руки обеспечивают нашу скрытность, нашу живучесть.
— Золотые, значит, руки. Слепок с них сделать для музея.
Это сказал кто-то из группы торпедистов с усмешкой. Но Петрушенко не хотел сейчас шутить.
— И в музей надо, в музей военной славы, если не сплошает боцман. Всех нас потомки будут показывать в музее военной славы, если победим. Помните это, выпуская торпеды, борясь за живучесть корабля. Я вам без стеснения говорю — хочу надеяться, что через много лет будут рассказывать о нас капитаны — матросам, отцы — сыновьям, учителя — школьникам.
Боцман смотрел на свои руки. Рабочие, мозолистые ладони, не очень гибкие, толстые пальцы. Он всаживал ими гвозди. А они, оказывается, делают историю. Здорово объясняет командир.
Он застенчиво повторил:
— Будем делать.
Дизелисты и электрики у Петрушенко были на подбор — москвичи, ленинградцы, харьковчане, горьковчане. Он всегда их называл депутатами столиц и индустрии. Он говорил им, что они не просто военнослужащие, а делегаты заводов, на которых растет советская культура. Сейчас он тоже сказал:
— Депутаты, придется рабочему народу отчет давать. Стыдно не победить!
— А еще бы… раз матросы и гвардейцы.
— То-то командир бригады порадуется, — сказал минер Ковалев, будто победа была уже одержана.
— Значит, развернемся в честь гвардейского праздника! Или кто думает иначе? — И Петрушенко оглядел обступивших его бойцов.
Почти все имели по три награды — ордена и медали. Он гордился бойцами, а всем представлялось, что командирские пытливые глаза ищут сомневающихся, не уверенных в победе. Краснофлотцы осматривали друг друга. «Нет, не найдет командир сомневающегося!» Краснофлотцы стояли в узком отсеке, а среди них — плечистый командир в парадной форме. Они молчали, и сорок метров воды было над ними, и там, наверху, в шквалах, в снежных зарядах, приближался враг.
— Стакан вина с нами, товарищ командир, — сказал москвич, старшина группы мотористов.
— За нашу победу! — объявил минер Ковалев.
— За победу нашей Родины, за победу нашего великого народа! — ответил Петрушенко.
2
Хотя подводная лодка всплыла на перископную глубину, качка почти не увеличилась. Рваные тучи стремительно бежали на норд, и по пологим холмам моря струилась холодная лунная дорога.
Федор Силыч перестал смотреть в перископ, снял руки с рукояток, и массивная колонка бесшумно скользнула в центральный пост.
— Пусто, товарищ командир?
— Пустыня!
В тесной рубке было холодно. Петрушенко поежился и зевнул — вторые сутки без сна. Как только будут сведены счеты с фашистом, завалится спать, непременно раздевшись и с головой завернувшись в одеяло. Зажмурился от предстоящего удовольствия и снова зевнул.
— Надо поднимать перископ через каждые пять минут. Видимость прекрасная.
Чтобы справиться с наплывшим оцепенением, Федор Силыч заглянул в штурманскую рубку, потом к акустику.
— Послушайте сами, товарищ капитан второго ранга, — повернул к нему голову старшина. — Прорываются шумы с зюйд-веста, но такие слабые, что я ничего не определил.
Федор Силыч присел к компенсатору и надел вторую пару наушников.
— Море шумит, и ничего больше.
— Совсем слабый звук… Вот опять: шур… шур… Пеленг изменяется… На двести девяносто… Миноносец, товарищ командир.
— Миноносец? Миноносец может быть здесь. Ну-тка, слушай внимательно и непрерывно докладывай. Попробую сблизиться.
Легко неся свое большое тело, Федор Силыч взбежал в рубку и повел корабль новым курсом. Перископ пошел вверх, но помощник тщетно искал силуэт в морском секторе сумрачного горизонта. Ничего, кроме белых гребней и темных провалов. А между тем акустик настаивал, что шум слышен уже с двух направлений.
Зная, что у его слухача чуткое, безошибочное ухо, Петрушенко продолжал маневрировать, даже рискнув на несколько больший расход электроэнергии.
Так началась охота за невидимым противником.
Постепенно весть о близком враге облетела корабль. Вахтенные тщательно осматривали механизмы, а свободные от работы покидали койки и на всякий случай переходили в те отсеки, где были их посты по боевой тревоге.
Миноносцы могли быть только авангардом отряда противника, может быть, его дальним дозором. Гвардейцы беспокойно ожидали: удастся ли выйти в торпедную атаку? Курсы противника — при ходах, в несколько раз превышающих скорость подводной лодки, — могли пройти в недоступной дали.
— Вижу, — вдруг хрипло сказал помощник, — «маасы»,[2] Федор Силыч.
Петрушенко припал к окулярам перископа. На самой дальней дистанции по линии горизонта поднимались и опускались два миноносца. Несомненно, рейдер был близко. Петрушенко опустил перископ и молчаливо перешел к карте. Каков генеральный курс отряда? Может быть, проходит в стороне от позиции лодки. Значительно севернее или, наоборот, южнее…
Необычным для него возбужденным голосом акустик доложил, что слышит нарастающий шум винтов крупных кораблей.
— Каких крупных кораблей? — нетерпеливо переспросил Федор Силыч. — Там должен быть крейсер и еще миноносцы.
— По крайней мере двух больших кораблей, — ответил акустик и торопливо добавил, что такие звуки слышал, когда на учениях в Балтике вблизи лодки проходили линкоры.
Федор Силыч, ничего не ответив, опять посмотрел на миноносцы. Пеленг их вернулся к 290°, они шли на противолодочном зигзаге, и это был их генеральный курс.
Помощник сказал молитвенно:
— Один раз в жизни…
Федор Силыч с нарочитой медлительностью уяснял себе задачу: «Пропустить эти миноносцы. Остаться у них за кормой. Занять позицию на траверзе броневых кораблей. Между ними и охранением».
— Да, один раз в жизни, — машинально повторил он, и помощник увидел в глазах своего командира почти режущий блеск.
— Эсминец уже близко, без телефонов слышно. Давайте на глубину тридцать метров. Всякое движение прекратить, отсеки задраить.
— Объявить торпедную атаку?
— Ну, что ж, объявите. Хотя до атаки еще много времени… Лучше объявите.
Шум приближался к кораблю. Выделились отдельные удары винтов. У них был высокий, звенящий от стремительных оборотов гул. Звук — очень хорошо знакомый гвардейцам. Одного обладателя такого голоса, какого-то из «маасов», они в прошлом году отправили на дно. Только две минуты после взрыва держался эсминец на воде. Тогда этим залпом гвардейцы гордились, как большой победой. А сейчас миноносцы пропускались — они не заслуживали внимания. Время ставило задачу увеличивающейся сложности… Есть командиры, которые поспешили бы послать ко дну «Леберехта Мааса», а затем без смущения повернули в базу. Операция рейдеров, разумеется, сорвалась бы. После такого предупреждения они не пошли бы дальше. Но этой легкой победы Петрушенко не хотел. Он должен был повести экипаж на большой подвиг.
Акустик продолжал уточнять силы противника. Его сдавленный в узкости переговорной трубы басок назвал крейсер и еще шесть эсминцев. Он считал, что отряд повернул на румб триста пять градусов. Это подтверждало расчеты Петрушенко, тем более что сразу после доклада гул стал зловеще близок, и авангардный миноносец пронесся над самой лодкой, словно поезд над партизанами, залегшими на нижних фермах моста.
Потом только стал затихать гул, его сменили широкие волны шумов низкого тона: шли основные силы противника.
Теперь следовало поднять перископ и избрать боевой курс, хотя лодка вошла в кольцо фашистских кораблей и со всех сторон на нее двинутся враги. Трудно предположить, что десять кораблей с сотнями наблюдателей и десятками вахтенных офицеров, с дальномерами, стереотрубами и чуткими акустическими приборами окажутся слепы и глухи. Они должны увидеть и услышать.
Петрушенко понимал это, но приказал подвсплывать. Он действовал хладнокровно и расчетливо. Не поднял перископа, пока акустик слушал горизонт по всей окружности и докладывал, что до ближайшего миноносца больше десяти кабельтовых.
Сначала в стекле были только зеленые брызги, потом гребень схлынул; проплыло серенькое сумеречное небо, и вдруг начал нарастать высокий корпус. Башня над башней щетинились развернутыми орудиями. А когда корма с буруном уплыла за рамку, во всю длину делений простерся борт крейсера с высокими мостиками, на которых, как птичьи гнезда, лепились радиорубки, зенитки, автоматы, дальномеры, антенны и трепетали флаги.
