Иосиф Лоркиш - Невидимые бои
Всю ночь пролежал с открытыми глазами. На рассвете встал, умылся, побрился. Нашел небольшой чемоданчик, положил туда завернутые в газету деньги. Потом, тяжело вздохнув, засунул в чемодан полотенце и пару чистого белья.
Прозоров плелся по шоссе, еле передвигая ноги.
Прошел не больше двух километров и остановился. Дальше идти не было сил. Неожиданно его догнала легковая машина, шедшая по направлению к городу. Он робко поднял руку. Машина затормозила. Командир, сидевший рядом с шофером, открыл дверцу.
— Что случилось?
— Мне нужно срочно в Ленинград. Но я не совсем здоров, и мне тяжело идти. Если можно, возьмите меня.
Командир, сидевший в машине, согласился подвезти Прозорова до Финляндского вокзала.
И вот он у бюро пропусков! Сто́ит только нажать на тяжелую входную дверь, зайти туда, рассказать — и все мучительное останется позади. Но тут же пришла мысль: а вдруг не поверят? Возьмут и расстреляют! Ну хорошо, он заслужил, но что будет с Катей, с детьми? Нет, лучше решить иначе! Прозоров круто повернулся и пошел по направлению к Неве. Он дошел до Кировского моста, где на ледяном покрове реки виднелись полыньи, пробитые артиллерийскими снарядами…
— Вот как будто и всё, — хрипло сказал Прозоров. — Прошу поверить мне…
Он достал из чемоданчика завернутые в бумагу деньги — те двадцать тысяч — и положил их на край стола.
Чекисты переглянулись. Потом Морозов что-то тихо сказал Волосову, и тот вышел. Через некоторое время Прозорову принесли тарелку щей, ломтик хлеба и чашку горячего чая с кусочком сахара.
Прозоров смертельно устал после всего пережитого, но оттого, что он наконец все рассказал, ничего не утаил, ему стало легче. Он не знал, какая судьба ожидает его, и был готов к самому худшему. И все же ровное и сдержанное поведение чекистов немного успокоило его. Он даже почувствовал, что голоден, и, благодарно взглянув на военных, стал есть.
Щи были постными, ломтик хлеба был тоненький, и Прозоров с горькой усмешкой вспомнил, что говорил ему Климов: «Голодает только народ, а чекисты и исполкомовцы как питались до войны, так и теперь обжираются!»
Чекисты вышли.
Оставшись с вахтером, Прозоров ждал, что с минуты на минуту его отведут в одиночную камеру и на этом закончится на долгие годы его связь с внешним миром. Возможно и… Ведь война! Больше всего его волновала судьба жены и детей. «Что будет с Катей, с ребятами? А если с ними будет все в порядке, что она скажет про меня детям, когда они подрастут?»
В это время в кабинете у Полякова шел разговор, как поступить с Прозоровым.
— Арестовать и засудить! — почти крикнул Волосов.
Поляков нахмурился, а Озолинь внимательно посмотрел на Волосова и слегка постучал пальцами по столу.
— Эк куда хватил, — досадливо сказал Поляков. — А ты как думаешь, Антон Васильевич?
— По-моему, он — не типичный враг, — сказал Морозов. — Его втянули в группу. Но он пока ничего не сделал, да, видно, и не собирался делать. Какая будет польза от того, что его, как высказался наш молодой ДРУГ, — тут он окинул Волосова слегка насмешливым взглядом, — «засудят»? Прозоров заявил, что хочет стать честным человеком. Давайте поверим! Никуда он не уйдет, а польза от него может быть немалая.
— Не нравится мне Прозоров, — заметил Михаил Воронов. — Безвольный он человек, тряпка. Не люблю таких слизняков. И все-таки я согласен с Антоном Васильевичем. Надо учесть, что он не воспользовался деньгами и, по существу, сам пришел, сам все рассказал. А главное, арест, по-моему, просто тактически нецелесообразен.
Александр Семенович вопросительно посмотрел на Озолиня. Тот молча кивнул.
Поляков закурил.
— Формально Прозоров совершил преступление, — сказал он, — и его можно судить. Он представляет опасность — неплохой материал для любой разведки. Но все-таки он не хотел стать шпионом — боялся ли, или еще что, не знаю, — но, главное, не хотел. И когда его завербовали, он все-таки решил идти к нам. Не сразу: видно, не хватало силы воли, — но на то он и Прозоров. Дадим ему возможность стать снова честным человеком.
— Давайте вспомним, как поступал Дзержинский, — заговорил молчавший до этого Озолинь. — Однажды к нему пришла жена арестованного контрреволюционера и сказала, что очень тяжело заболел ее сын. Она просила Феликса Эдмундовича, чтобы он отпустил ее мужа повидаться с сыном, так как тот может каждую минуту умереть. И Дзержинский отпустил. На семь дней.
— Вернулся? — с любопытством спросил Воронов.
— Вернулся, — сказал Озолинь. — Конечно, Феликс Эдмундович рисковал, но он хорошо понимал людей, их психологию и знал, кому и при каких обстоятельствах можно поверить, а кому нет. Вот так…
Озолинь замолчал.
Поляков внимательно оглядел всех.
— Ну что ж, поверим и мы? — спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: — Он очень может нам пригодиться. Продумайте все варианты.
…Поздно ночью из подъезда на улице Воинова вышли два человека и сели в машину.
— Ну как там, все документы и пропуска в порядке? — спросил Воронов у шофера.
— Всё в порядке, Михаил Андреевич!
— Тогда гоните в Ольгино! Забросим вот знакомого. К утру должны вернуться обратно.
Зарычал мотор, машина пересекла Литейный и помчалась по набережной.
Глава 7
Вскоре после того небольшого совещания, где решалась судьба Прозорова, Виктор Волосов, проходя по одному из коридоров управления, встретил Озолиня.
— А, товарищ Волосов! — приветливо сказал Озолинь. — У вас есть время? Тогда зайдите на минутку ко мне. Поговорим.
Волосов с готовностью кивнул, несколько недоумевая, о чем это — персонально с ним — будет говорить Озолинь.
Озолинь усадил Виктора на диван, а сам стал не спеша прохаживаться по кабинету, заложив руки за спину.
— Из вас получится хороший чекист, товарищ Волосов, — неожиданно сказал Озолинь.
Виктор смутился. Он знал, как скуп на похвалы Дмитрий Дмитриевич.
— Но… — Озолинь поднял вверх длинный, худой палец, — но кое-что вам надо учесть.
Виктор с некоторой тревогой посмотрел на Озолиня.
— Хотите, я вам расскажу случай, который многому меня научил? — спросил Дмитрий Дмитриевич.
Виктор кивнул: конечно!
— Так вот. Был я тогда еще моложе вас и, пожалуй, погорячее. Работал я в уездном ЧК одного небольшого южного городишка…
И Озолинь рассказал, как однажды в приемную ЧК пришел высокий седоусый мужчина. Он был в гражданском платье, но выправка его и манера держаться подтянуто и строго выдавали в нем бывшего военного.
«Что вас привело к нам?» — спросили его.
«Пришел за помощью. Или арестуйте, или помогите».
История этого человека была довольно типичной; немало таких историй приходилось выслушивать в те годы сотрудникам ЧК.
Он родом из мещан. Получил образование и пошел на военную службу. Честно сражался с немцами. И, как многие офицеры, проклинал виновников поражений на фронтах. Поэтому Февраль встретил сочувственно, хотя и осторожно, а вот Октябрь — как он сам выразился — «не понял». «Многое мне казалось странным, многое пугало…» Особенно возмутил его Брестский мир. Как? Отдать немцам Прибалтику, половину Белоруссии, Украину с Донбассом, платить контрибуцию! Позор! Объяснение пришло само собой: «Продали большевики Россию». Офицер пробрался на юг, к генералу Деникину, в так называемую Добровольческую армию — «спасать единую, неделимую Русь». Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло: едва получив назначение, офицер заболел тифом. Полгода провалялся в больнице. Было достаточно времени, чтобы поразмыслить.
От соседей по койке не раз слышал он рассказы о зверствах «товарищей по оружию», о продажности генералов, о разгуле спекуляции, о взяточничестве в белом тылу. Он долго думал обо всем этом и решил дезертировать из армии. Скрылся у родственников, дождался прихода красных. Но к большевикам пойти на службу побоялся. Скитался. После долгих и трудных раздумий решился прийти в ЧК.
«Чего же вы хотите от нас?» — спросили его.
«Хочу честно работать, но без вашей рекомендации меня никуда не возьмут. Не любят таких, как я, и не доверяют им».
Он положил на стол пачку заранее приготовленных документов: биографию, какие-то квитанции, удостоверение, справку о сдаче оружия.
— Ну, и как вы думаете, товарищ Волосов, что было дальше? — спросил Озолинь. — Вы помните, какое время было?
Виктор только кивнул.
— Конечно, мнения разделились, — продолжал Озолинь, похаживая по кабинету. — Некоторые, и среди них, — он усмехнулся, — один ваш знакомый, кричали: «Судить эту контру! Все равно продаст!» Другие утверждали, что настоящий революционер должен сочетать в себе непримиримость и беспощадность к врагу с подлинным пролетарским гуманизмом. Так учил нас Дзержинский.
