Олег Губенко - Отступление от жизни. Записки ермоловца. Чечня 1996 год.
— Я больше не приеду, через два дня у нас отправка.
— Может быть, получится опять, как сегодня?
Она ждала маленького чуда, и я понимал, что не в праве лишать женщину надежды получить хоть немного сказки, в которую она хотела верить.
— В этот раз удалось вырваться из бригады на полдня, — ответил я ей, — может ещё раз получится, если отпустят.
Она была благодарна мне и за эту нелепую и никчемную в своём обмане фразу и, приподнявшись на цыпочках, обняла меня за шею.
— Приезжай скорее, я буду ждать тебя.
Я поцеловал её в губы, прижался небритой щекой к её щеке, и понял, что слёзы были настоящие.
Она не спрашивала, куда я уезжаю, понимая всё с полуслова.
Просматривая по телевизору «Новости», я впивался глазами в экран, когда показывали репортажи «оттуда», нервничал, слушая безликие и жуткие, по своей сути, фразы из военных сводок: «в ходе боестолкновений федеральные войска понесли значительные потери», и тогда она спрашивала меня:
— Почему ты хочешь туда?
— Так надо.
— Кому надо?
— Тебе и мне. России надо. Не будет её, не будет и нас.
Где-то в глубине души она понимала, что эта встреча может быть для нас последней, но она уже не могла ничего сделать, что бы помешать этому. Оставалось только одно — продолжать верить в сказку.
Я обнял её ещё раз и, повернувшись, пошёл. Не услышав за спиной её удаляющихся шагов, я остановился и повернулся к ней.
Она стояла и смотрела мне вслед.
Пласты сознания сдвинулись, обнажая до крови оголённые нервы. Картинки старого кино моей до этого немой жизни закрутились в сознании в стремительном хаосе, опережая друг друга и нарушая хронологию прошлого, но секундное смятение сменилось вдруг покоем и равновесием.
Хроника порванной плёнкой улетела, исчезла в сумраке сознания, и в памяти осталась одна лишь фотография: белый снег и маленькая хрупкая женщина, глаза которой со страхом и нежностью смотрят на меня.
— Иди домой, не провожай меня, — сказал я ей.
Она не ответила, и только махнула мне рукой, продолжая стоять на месте.
Я повернулся и ушёл в заснеженную февральскую ночь по направлению к железнодорожному вокзалу.
Она стояла, взглядом провожая меня — моя любовь, моя нежность, мой талисман…
Впереди ждали грязь дорог и окопы, зарытые в землю палатки и шальные наступления на позиции противника, кровь друзей и врагов. Война имела страшную пьянящую красоту, которая втянула меня в свой заколдованный круг и сделала вечным заложником памяти.
Два месяца боевых действий, в которых я и мои товарищи были участниками, пролетели как один день. Выжатый и обессиливший, пройдя до конца свой солдатский путь, я, казалось, вырвался из страстных объятий войны, вздохнул с облегчением, окунувшийся в мирную размеренную жизнь, но не заметил тогда самого главного — война крепко держит меня, привязанного к ней «наркотической» зависимостью памяти.
Она до сих пор бестактно напоминает о себе, и подсознание вдруг вскрывает, к месту, и не к месту, россыпь ставших уже старыми пожелтевших фотографий. Ностальгия мучает душу и отправляет сердце в очередной штурмовой рывок — туда, где остались руины Грозного, Старого Ачхоя и Орехово, туда, где блуждает потерявшаяся память.
Кувыркаясь в бешеном круговороте воспоминаний, с необычайным трепетом, как великие святыни, мысленно перебираю спрятанные в тёмных уголках подсознания «снимки». Я снова там, где моя память, и блуждающая душа моя, истосковавшаяся по покою, в смятении ищет остановки, готовая выхватить меня из дикой лезгинки виртуальной войны. И тогда на помощь мне приходит моё сердце. Вырываясь из очередной атаки, оно резко сметает со стола памяти лишние фотографии, оставляя только одну: белый снег, и маленькая хрупкая женщина, глаза которой со страхом, нежностью и надеждой смотрят в след мне — уходящему в белёсую ночь страшной неизвестности войны…
«Негритята»
Сырой, промозглый ветер заставлял их сильнее прижиматься друг к другу. Образовавшееся вокруг огня плотное кольцо было похоже на большую грязно-зелёную многоголовую черепаху. Каждая из голов вжималась в панцирь своего драного бушлата, стараясь сохранить в себе хоть немного тепла, подаренного находящимся в середине круга пламенем.
Мы подходим к ним, но «черепаха» не обращает на нас внимания — каждая из «голов» боится отвлечься на наше появление, опасаясь потерять отвоёванное у окружающих товарищей место у огня.
Какое-то мгновение мы молча наблюдаем сгорбленные спины, но неожиданно «круг» первым начинает диалог. Слова одного из обратившихся к нам были одобрены не какими-либо возгласами, не вздохами, выражающими общую сопричастность к сказанному, как это часто бывает в подобных ситуациях, но мы уловили солидарность в виде некоего общего лёгкого движения, прокатившегося по плечам и спинам тех, кто сгрудился у огня.
— У вас закурить не будет?
В сказанном не прозвучали нотки ни заискивания, ни настойчивости, ни даже вопросительности. Всё было произнесено в некоем монотонном звучании, с налётом безучастности, как будто говоривший обратился к нам без малейшей надежды на положительный результат, делая это лишь по велению долга исполнения какой-то устоявшейся обязанности.
Мы с удивлением рассматриваем повернувшегося к нам солдатика. Под неопределенного цвета армейской шапкой находилось покрытое толстым слоем копоти лицо, отчего оно казалось совершенно чёрным. Голубые глаза смотрели на нас, и во взгляде можно было уловить смесь усталости и безразличия. Это был взгляд, присущий только солдату Российской армии, чувства и эмоции которого были глубоко похоронены в недрах пузырём торчащего на спине необъятного бушлата.
Солдат не знал нас, но тусклая жизненная практика, уткнувшаяся в безысходность армейских будней в Чечне, приучила его видеть во всём находящемся рядом с ним объект возможной несправедливости.
Открываем пачку сигарет, протягиваем бойцу:
— Закуривай…
К пачке потянулись такие же чёрные, как и лицо, потрескавшиеся, в язвах, пальцы.
— А можно парочку?
Его слова по-прежнему звучали бесстрастно. Он машинально говорил давно заученную и иногда приносящую удачу фразу.
— Забирай всю пачку…
Солдат принял необычайное сокровище, и в его глазах сверкнула искорка удивления.
— Спасибо…
«Круг» разжался, как пружина, и руки потянулись к счастливчику, с необычайной ловкостью подхватывая подаваемые солдатом сигареты.
Один из «срочников» осмелевшим голосом спросил:
— Мужики, а у вас ещё есть курево?
Охотно расстаёмся со второй пачкой. Один из наших казаков слегка напыщенно поучает солдат:
— Не мужики, а казаки. Усекли, сынки? Это две разные вещи…
«К месту ли это учительство?» — думаю о сказанном, но солдатики подходят к нам и охотно кивают головами, соглашаясь со всем тем, о чём им говорил казак.
Они готовы принимать и поддерживать все без исключения идеи, исходящие от нас, но и в этом нет подобострастности — они ещё слишком молоды, чтобы уметь льстить словом и делом, и начинают тянуться к нам только потому, что мы своими действиями привнесли в их вакуум наполнение в виде искренности и нежности.
Для большинства казаков эти мальчишки годились в сыновья, да и обращались мы к ним, говоря «сынки», вкладывая в это слово отеческую ласку и любовь.
Спрашиваем у них:
— Земляки есть?… Ставропольский край?… Северный Кавказ?…
Некоторые солдаты ещё скованы холодом пустоты, но большинство из них начинают пробуждаться. Засветились глаза, появились робкие улыбки. Сожаление их о том, что они не наши земляки, было велико и искренно — все были из Центральной части России, и их отрицательные ответы несли в себе оттенок некоего отчаяния и покаяния в том, что они родились совершенно не в тех городах и весях.
Солдатики почти все были похожи друг на друга: небольшого роста, худенькие, одетые в не по размеру подобранные огромные бушлаты. Но больше всего нам бросилась в глаза похожесть их лоснящихся от маслянистой сажи физиономий.
— Вы что такие чёрные? Ну, точно, как негры! — смеётся один из казаков.
Солдаты наперебой начинают объяснять:
— В поле холодно, мёрзнем… Дров привозят мало, а самим ходить в лесополосу не разрешают, говорят, там заминировано… Мы, как совсем холодно становится, берём вату из матраца, в солярку её, потом в пустой «цинк» из-под патронов… Так и греемся…
— А что не умываетесь? — не унимается с расспросами казак.
— Так ведь воды мало, только для питья привозят. Мы уже давно не мылись, как следует, — охотно поясняет один из «срочников».
Другой поддерживает его:
— «Бэтэры» уже совсем заели…
Казаки сокрушенно качают головами, сочувственно поддакивают. Все знают, о чём идёт речь: «бэтэры» — платяная вошь — первый враг русского солдата на войне.
