Георгий Артозеев - Партизанская быль
Как ни дороги партизанам были собственные воинские успехи, как ни поднимали они наш боевой дух, а вести о победах Армии были еще дороже. Я уж не говорю о таких сообщениях, как декабрьское — о разгроме немцев под Москвой. Все, что посылала в эфир столица, мы ловили с жадностью. Даже концерты по заявкам партизан поднимали весь лагерь на ноги.
В первую партизанскую зиму мы несколько раз пережили счастье прямого общения с Большой землей. (Я говорю не о той регулярной связи, которую имело наше командование, а только о случаях, доступных всему коллективу.)
Когда впервые было получено известие, что нам вышлют самолеты, партизаны кувыркались по снегу, как маленькие дети. Услышать гул моторов советской машины, увидеть ее было огромной радостью, а получить из Москвы боеприпасы, газеты, встретиться с живыми москвичами (всегда очень беспокоились: сядет самолет или сбросит груз на парашютах?) мы считали просто счастьем.
При таком отношении к каждому слову, к каждому предмету из Москвы, каково же нам было услышать ее прямую ласку, поощрение, весть о том, что Правительство награждает орденами и медалями бойцов и командиров отряда, где командиром товарищ Федоров?
Мы получили это сообщение в трудное время.
Шли беспрерывные бои, почти каждую ночь мы уходили на новое место. Нас теснили враги. А тут еще — лютые морозы и того пуще голод.
Коням и то есть было нечего, обгрызали кору на деревьях.
Соль кончилась. Ни хлеба, ни жиров, ни муки. Картошку можно было добыть только боем. Приходилось ради нее терять людей.
С трудом разыскали семь мешков ржаной муки, зарытой в лесу еще летом прошлого года. Мука давно от сырости зацвела, но и ей были рады. Одна кружка на ведро воды — и получалась знаменитая партизанская затируха, в которой в общем ничего затерто не было.
Помню, что я как раз возвращался с разведки, мечтая об этой затирухе, а пришел — не успел и ложки хлебнуть, как за мной следом прибежал рассыльный из штаба Саша.
Я, конечно, подумал, что командование недовольно моим докладом. Если разведка проведена плохо — наверно, опять идти. Я шел, перебирая в уме все свои грехи.
Зачем бы еще я мог понадобиться, если только что сдал рапорт? Факт — какой-нибудь непорядок!
Приближаясь к штабу, я был поражен веселыми возгласами, криками «ура». Там качали командира Перелюбского отряда Сашу Балабая. Едва Попудренко увидал меня, как закричал:
— Давай сюда, борода! Товарищи, качать бороду!
Я удивился еще больше. Если я ничего плохого не сделал, то и хорошего — тоже. Разведка была самая обыкновенная. За что меня качать? Но не успел я сообразить что-нибудь, как меня схватили, подбросили и, только когда вдоволь накидались, поставили на землю и сказали:
— Ну, а теперь — иди к командиру!
— Легко сказать: иди! — проворчал я. — Меня от вашего качанья ноги не держат.
— Ничего — поговоришь с Федоровым — на крыльях полетишь!
Федоров встретил меня торжественно, пожал руку, поздравил меня с высокой наградой — орденом Боевого Красного Знамени. Оказывается, только что было принято сообщение из Москвы.
Я растерялся. В жизни не имел никаких отличий, и вдруг — сразу такое большое.
— Откуда в Москве знают про меня? — спросил я у Алексея Федоровича.
— Мы тебя представили.
— Спасибо, Алексей Федорович.
— Не меня благодари. Тебе орден дает наше Советское правительство, Верховный Совет.
Весь день у меня прошел как в тумане. По подразделениям проводили митинги, везде нас поздравляли и опять-таки качали. Ликование было общее: люди видели, как высоко оценили нашу жизнь, нашу борьбу; в глубокой тьме вражеского тыла нам засветил из Москвы такой светлый луч, такое тепло и радость, какие могут познать далеко не все награжденные.
Пришли поздравить меня Мария Скрипка и те товарищи, что были со мной вместе в Добрянском отряде. Вспомнили старое, помечтали о будущем. Вот ведь проделали вместе такой трудный путь. Он должен был бы нас превратить в неразлучных друзей, но мы мало общались. Каждый занят своим делом, принадлежит своему боевому подразделению. А Мария стала ответственным лицом — секретарем комсомольской организации. Она мне сказала:
— Подумайте только, товарищ Артозеев, такую вы большую награду получили! Ведь это нам всем добрянцам — честь.
— А ты подумай — каким ты большим человеком стала, — отвечаю я ей, — вожаком комсомола! Шла — плакала: «зубы болели»!.. Мы все здесь окрепли, поднялись.
Долго мы сидели, перебирали в памяти, как учились воевать, дожили до таких высоких отличий: в отряде сорок пять награжденных.
Рано утром, когда уже можно было улечься отдыхать, я вспомнил, что так и не пообедал сегодня.
Взводная повариха поднесла мне вторично разогретую затируху с таким видом, будто это было по крайней мере мясное жаркое. Я взялся за свой суп. В мутной белой водице оказалась целая картофелина! Это был чудесный подарок, и я съел ее с большим аппетитом.
Больше ничем отпраздновать событие не пришлось. Правда, ребята откуда-то раздобыли щепотку настоящего крепкого самосада и торжественно вручили мне самокрутку. Это было событием. Мы курили в те дни сорт «лесная быль»: сушеные листья, хвойные иголки и все прочее, способное дымиться.
Каждый курящий знает, какие разнообразные побуждения заставляют его запалить табачок и затянуться. Теперь я давно уже не курю, но в партизанской жизни хватался за самокрутку и в радости, и в горе, и просто так.
Закрутка была прекрасной закуской после выпивки или сытного обеда, а частенько заменяла и то и другое. Она сопровождала наш отдых, помогала стоять на посту, разгонять сон. В трудные минуты табак действовал просто, как повязка, наложенная на больное место, а закрутку, которую сворачивали для раненого друга, мы делали с таким старанием и бережностью, как медсестра — перевязку.
В тот день, когда нечем было справить пир, нам заменили его густые облака табачного дыма. Он валил от каждого партизана, как от паровоза. Когда же мы легли рядом на своих нарах — в землянке появилось облако, за которым никто не видел друг друга. Партизаны размечтались.
— За что ты хотел бы получить второй орден? — спросили меня.
— Ишь вы! — ответил я. — Еще от этого не опомнился, а они — следующий!..
— По правде говоря, — тут же признался я, — хотелось бы перейти к подрывникам и пустить под откос этак двенадцать-пятнадцать отборных эшелонов. Вот это бы чувствительно для врага было. В таком деле и отличиться приятно.
И пошел у нас разговор о том, кто в каком деле желал бы отличиться.
Один хочет обязательно участвовать в освобождении Чернигова. Другому этого мало: ему бы из Киева гитлеровцев выгнать. Третий разошелся — Берлин хочет брать. Столько геройств в разговорах натворили, что впору хоть завтра получать новые ордена. Потом вернулись к действительности.
— А помните, как недавно говорили: сидим мы тут в лесу. Ходим крадучись, спим спрятавшись, а если и бой ведем, так дальше нашего леса не слышно. Выходит, что слышно?
— Вот удивленье будет! Кончим воевать и придем домой из лесу в орденах!
— Теперь, друзья, нам воевать веселей будет!
— Конечно, раз мы на виду стали, до наград дослужились.
— А вот что я хотел бы знать: удостоится ли кто-нибудь из наших звания Героя Советского Союза? Вот бы здорово.
Тут все запыхтели «лесной былью» еще с большим усердием.
Уже засыпая с легким головокружением от счастья, голода и табачного дыма, я услышал последнюю, сказанную кем-то с особым выражением фразу:
— Все равно, что мать родная приласкала.
Весна в лесу
Лагерная жизнь, походы — все у нас на природе, а человеку ведь занятно наблюдать лесное население: хлопочущих на ветвях белок, игры молодых медвежат, лису, поднявшую дудкой хвост.
Сколько раз бывало движется партизанский обоз среди зимнего леса. Скрипят, поют на разные голоса полозья, стонут, охают, будто жалуются на мороз деревья. В темном небе горят зори. Все кругом сковано холодом, а живет: только приглядись, прислушайся!.. Но ты идешь за санями по глубокому снегу, иззябший, голодный, с назойливыми думами: вытянут ли истощенные кони? Проскочим ли до утра опасный рубеж? Удастся ли в пути хоть воды согреть — напиться партизанского чаю?
В таких обстоятельствах не обратишь внимания на мелькнувшего в кустах зайца, не посмотришь на причудливые шапки снега, украсившие молодые ели, не порадуешься высокому небу в звездах, да и луной полюбоваться некогда: при ее свете — самая работа!
Другое дело — солнце!.. Нелегко было нам дождаться его первого тепла. Ведь большинство из нас начали воевать осенью.
Все мы мечтали о весне. Тепло сулило нам много. Наш народ возмущался выдумке гитлеровского командования — будто русским помогает воевать зима, поддерживает генерал мороз.
