Баурджан Момыш-улы - За нами Москва. Записки офицера.
— Что дальше делать прикажете, товарищ комбат? — прерывает мои грустные размышления Рахимов.
— Выставить боевое охранение; людей отвести в укрытие — где-то под горой есть сараи. Все пулеметы вынести с поля, идти с ними в племхоз, вычистить, смазать и вернуться. Когда подойдет Филимонов, его людей расположить в племхозе на отдых.
— Как доложить штадиву, если прибудет связной?
— Доложите, что в захвате Тимкова противник на три-четыре часа упредил нас. Попытка атаковать одной ротой не увенчалась успехом. Решил занять оборону на Тимковской высоте одной ротой...
Точный, исполнительный Рахимов ушел.
* * *Джиенышбаев привел остаток роты Попова. Командир взвода лейтенант Терещенко был тяжело ранен в правое плечо. На рану была наскоро наложена повязка. Лейтенанта трясла лихорадка. Стуча зубами, Терещенко доложил: их рота атаковала сначала боевое охранение, затем подошла к Тимкову. Во время движения, перебежек и атаки пулемет за пулеметом отказывали. Как выразился Терещенко, в руках он держал не винтовку как огнестрельное оружие, а тяжелую дубину с примкнутым штыком. Попов приказал отойти...
Соорудив из плащ-палатки носилки, мы укрыли лейтенанта сеном и отправили его в племхоз, наказав Рахимову эвакуировать его дальше.
Бойцам я приказал расположиться, вернее, — вкопаться в стог сена, сам забрался на самую вершину стога: немцы изредка освещали местность и выбрасывали мины.
Джиенышбаев принес сухие портянки и белье и, несмотря на мои протесты, стянул с меня сапоги, говоря:
— Вас же давно трясет озноб, товарищ комбат, смените белье и переобуйтесь.
Я разделся.
— У-у-у! — вырвалось у меня, ошпаренного холодным воздухом.
Сержант своей сильной рукой начал безжалостно мять мои мышцы, как сыромятину, и шлепать по голому телу, потом протер меня грубым солдатским полотенцем... После такого массажа, в сухом белье я, зарывшись в сено, забылся.
— Товарищ комбат! Товарищ комбат! — тормошил меня Аалы. — Уже рассвет.
Я поднялся. Киргиз смотрел на меня так радостно, как радуется человек, откачавший утопленника. Он подал мне мое тяжелое походное снаряжение. Туго затянув ремень, я сел.
— Сколько времени я спал, Аалы?
— Часа три, товарищ комбат.
— Кто-нибудь приходил сюда?
— Приезжал политрук Бозжанов с вашим коноводом.
— Где они?
— Покормили коней и уехали обратно.
— Что они сказали?
— В домах, при свете коптилок, всю ночь на разостланных плащ-палатках разбирают и чистят оружие.
— Попов нашелся?
— Нет пока.
— Хозвзвод прибыл?
— Сказывали, пока нет.
— Самый лучший окоп и лучшее прикрытие здесь — этот стог. Вы отсюда не уходите. Будите людей. Тех, кто дежурил, положите спать. И до самого начала боя не будите. А я пойду.
День
...Дождь перестал, а ветер полютел. Утренняя муть незаметно посветлела. По полю снуют бойцы, видимо, связные. Поеживаясь от острого ветра, иду по вспаханному полю. За ночь подморозило. Под сапогами — тонкие корки льда. Под ледяной корочкой грязь не затвердела. Сапоги становятся тяжелыми, их на каждом шагу присасывает липкая грязь, будто хочет снять. Иду к бойцам, проведшим всю ночь под проливным дождем и пронизывающим ветром.
Подойдя к позиции стрелкового отделения, я не поверил своим глазам: почти рядом друг с другом, в окопах, вырытых для стрельбы, на соломенных подстилках, укутав ноги сеном или соломой, спали бойцы. Около каждого верхней антабкой на бруствере лежали винтовки, у самого приклада малые саперные лопаты. У некоторых сбоку валялись противогазные сумки, тощие вещевые мешки; у иных можно было видеть патронные подсумки, в брезентовых сумках — две ручные гранаты.
Один из бойцов лежит скорчившись, надвинув ушанку на лицо, спрятав руки за пазуху; другой, рядом с ним, в ушанке, весь ушел в поднятый воротник шинели; третий свернулся ракушкой, обняв колени, уткнувшись головой в живот.
«Это спит казах», — подумал я.
Так располагались и другие отделения, другие взводы. Когда я подходил еще к одной позиции, передо мной вырос лейтенант. Приложив руку к правому виску, четко, простуженным голосом доложил:
— Товарищ старший лейтенант, вторая стрелковая рота занимает оборону. Дежурный по роте лейтенант Брудный.
— Где командир роты?
— Внизу, там, товарищ комбат. Всю ночь и до сих пор с пулеметами маются.
Лицо Брудного было синее, как у утопленника. Зубы стиснуты, видимо, он сдерживал трясуху озноба. Отношения у нас с ним были натянутыми с тех пор, как неделю назад за самовольный отход с позиции боевого охранения я отстранил его от должности и выгнал из батальона.
При каждой нашей встрече у меня в памяти вспыхивали этот случай и деликатный, но тяжелый выговор генерала Панфилова.
Видимо, и Брудный не забывал об этом. Он не юркал, как прежде, своими блестящими, черными глазами, не напрашивался на похвалу, а проделывал четко строевые приемы и, грустно смотря на меня, кратко докладывал. Раньше я был для него не только командиром, но и старшим братом, а теперь он видел во мне только командира, которому он, в порядке выполнения долга, должен подчиняться с достоинством.
«Я вам рекомендую реабилитировать Брудного перед товарищами», — сказал генерал, а Толстунов предложил представить его к награде. Я пока не сделал ни того, ни другого. Он без дела находился при штабе.
— Кто вас назначил дежурным по роте?
— Лейтенант Рахимов, — растерянно ответил Брудный, и в его глазах промелькнули искорки обиды: «До сих пор не прощает. До сих пор не доверяет».
Я не выдержал его взгляда. Мы оба молчали.
— Вот что, Брудный, — сказал я, подняв глаза, — там, у того стога, полтора взвода третьей роты. Иди туда и принимай командование над ними. Организуй оборону по такому образцу, как вот здесь.
— Есть, товарищ комбат.
— А я здесь за тебя останусь, подежурю, пока придет Краев.
— Разрешите идти?
— Иди.
Он пошел широкими шагами, порывисто размахивая руками; потом замедлил шаг, ссутулился, опустил голову, и было видно, как он вытирал глаза.
— Брудный! — крикнул я. Лейтенант живо повернулся.
Я погрозил в его сторону кулаком и крикнул:
— Не сметь плакать!
— Есть не плакать! — ответил он и бросился бежать в сторону стога. Мне почему-то показалось, что в его голосе я уловил нотку радости, Я смотрел ему вслед. Он туманился в глазах, как в мираже. Смахнув слезу, я пошел на позицию следующего взвода.
* * *И здесь бойцы лежали в неглубоких окопах, на умятых охапках сена. Я оглядел спящих и направился к другому флангу роты, где копошилось несколько бойцов. Навстречу мне торопливо шел боец. Я узнал Блоху — наводчика одного из «максимов». Он еще издали прикладывает руку к ушанке. Лицо у него бледновато-синее. Я прерываю его рапорт и спрашиваю:
— Что вы здесь делаете, Блоха?
— Строим, товарищ комбат, пулеметную ячейку. Действительно, был вырыт пулеметный окоп, который бойцы тщательно обкладывали соломой.
— Хорошо выложили вы, товарищи, свой окоп, — вырывается у меня. — Это не окоп, а настоящее гнездо получается.
— Это мы, товарищ комбат, вторую ячейку так заканчиваем, — вытягиваясь в струнку, гордый от похвалы, докладывает Блоха.
— Хорошо. А где же пулеметы?
— Всю ночь, товарищ комбат, мучились с пулеметами. Никак не ладится у нас с ними. Особенно эти новые дегтяревские, никак наладить не можем. Теперь командир роты и политрук Бозжанов сами взялись...
— Значит, для отдыха хорошее гнездо роете?
— Нет, нет, товарищ комбат, два «максима» обязательно будут работать.
— Вот, несут! — вскрикнул боец.
Все оглянулись. Действительно, из-под горы показалось несколько бойцов, которые на плечах и на руках несли какие-то вещи, завернутые в плащ-палатки. Они шли медленно, тяжело, подавшись вперед.
Командир взвода лейтенант Беляков, тоже досрочный выпускник Ташкентского пехотного училища, доложив мне о своем прибытии, приказал бойцам развернуть плащ-палатки и установить пулемет на позицию. Расчет бросился выполнять приказание командира.
— Измучились, товарищ комбат, — говорил, тяжело дыша, лейтенант.
В дальнейшем, даже при смене позиции, пулемет решили переносить с места на место только в завернутом виде...
— Готово! Пулемет установлен! — зычно доложил Блоха.
На площадке около окопа стоял наш станковый пулемет, блестя вороненой сталью.
— Заряжай! — скомандовал я.
В приемник нырнул и вынырнул медный наконечник ленты, щелкнул замок. Второй номер поправил ленту, набитую патронами.
Блоха вцепился руками в рукоятку и прильнул к прицелу:
— Разряжай!
По этой команде быстро и исправно заработали и расчет и пулемет.
— Заряжай! — снова скомандовал я. Когда пулемет был заряжен, сказал: — А теперь, Блоха, дайте по белому свету две короткие очереди.
