Андрей Зеленин - Мамкин Василёк
Треск ткани, крики, удары… Господину Отто нравилось быть жестоким.
Лёжа под телегой, Зинка зажмурилась, закрыла уши руками, но всё равно картина происходящего вставала перед ней, как наяву.
Как помочь подруге? Да и помочь ли? За два долгих, очень долгих года неметчины Зинка испытала многое: голод, холод, побои, издевательства. Сил сопротивляться этому становилось всё меньше и меньше.
Но Мария…
Зинка знала, что у Марии есть жених. Когда началась война, они клятвенно пообещали хранить верность друг другу. И что бы ни происходило в поместье господина Вильгельма, как бы ни старались немцы добиться своего, до сегодняшнего дня счастье пусть и криво, но улыбалось доброй полячке.
А то, что Мария добрая, Зинка знала.
Когда после побоев и каменного колодца Зинка вновь оказалась в коровнике, первой, кто помог девчонке, была Мария. Она поделилась с ней последним, что у неё было — кусочком хлеба. Она научила Зинку по ночам, чтобы никто не слышал, понемногу сдаивать у коров молоко. Не себе. Хотя очень хотелось — тёплого, парного.
Неподалёку от земель господина Вильгельма находился концентрационный лагерь. По ночам кто-то из работников Вильгельма умудрялся покидать охраняемую территорию. Выходить из коровника ни Мария, ни Зинка не могли. Двери им открывали только, когда нужно было забрать молоко и вывезти навоз. Но в стене коровника было отверстие, закрываемое изнутри и снаружи кирпичом. Через него каждую ночь Мария передавала две-три кастрюльки для кого-то спасительной жидкости. Молоко переправляли в лагерь. Пустые кастрюльки Мария прятала в коровьих кормушках.
Мария неплохо говорила по-русски. Её дом был неподалёку от советско-польской границы. Многие поляки когда-то работали в России. Её отец — тоже…
— Убью!
Зинка вздрогнула, когда услышала этот крик. Даже сквозь ладони, которыми закрывала уши.
Мария, уже лёжа на земле, уже почти без одежды, пытаясь выбраться из-под тела немца, насевшего на неё сверху, силилась дотянуться до камня, что возвышался над снежной пыльцой, припорошившей дорогу.
— Не надо! — заорала Зинка не своим голосом и полезла из-под телеги.
Убьёт Зинка немца или покалечит, её расстреляют и другим достанется. Теперь Зинка это точно знала — за одного пятерых на виселицу, а сколько ещё выпорют толстенными плётками?! И кто тогда будет в концлагерь молоко по ночам переправлять? Сколько там людей Богу душу отдаст? Наших не наших — неважно кого: русских, украинцев, поляков, чехов — все люди!
Откинувшись от распростёртой под ним девушки, Отто с изумлением смотрел, как мелкая ростиком, худая девчонка вылезает из-под телеги и идёт к нему. Идёт, снимая с себя одежду: старый ватник, рубашку, штаны.
— О, майн гот! — воскликнул Отто, когда девчонка оказалась рядом с ним. — Снег и нагота. Какая искренность!
— Меня бери! — сказала Зинка, не слыша немца. — Её отпусти…
11
Когда немцы в дом, по крыльцу подошвами сапог коваными простучав, ворвались, когда немецкий офицер следом вошёл, смеялись они. Сперва смеялись.
— Кто есть здесь козяин? — офицер спросил.
— Я! — Василёк ответил, вперёд шагнул, мамку собой закрыть пытаясь.
— Я! — мамка сказала, сама вперёд шаг сделала, Василька за спину свою пряча.
— Нет, я! — Василёк возмутился, опять перед мамкой встал.
— Я! — мамка уже сердито ещё шаг сделала, и опять Василёк позади неё оказался.
— Да я же! — Василёк вперёд выступил, чуть ли не на сапоги офицера наступив.
— Гут! — офицер усмехнулся, Василька рукой в перчатке от себя отстранил, взглядом на фельдшере остановился. — Кто ест он? Зоветский зольдат?
Старик на стуле сидел, за столом, без сил совсем, голова на грудь клонилась.
— Ой, да что, вы, товарищ офицер! — мамка Василька воскликнула и осеклась.
— Найн товарищ! Я ест господин! — офицер лицом побледнел, затем покраснел, глаза в гневе выкатил. — Всех товарищ стрелят! Ест будет великий немецкий нация, тот, кто другой ест — раб! Он зольдат-официр! Он ранен! Он был в той машин! — офицер махал рукой в сторону окна, из которого был виден остов санитарной полуторки. — Где другой красный официр! Я знайт, их был много! Там ест трупы, но их мало! Где живые красный зольдат-официр?
— Да какой же он солдат, какой офицер? — мамка притворно удивлялась. — Отец мой, дед его! — Василька за плечи хватала, всё за себя пыталась увести. — Во двор выходил, а тут самолёты ваши. Стреляли! От того и раны. А где другие раненые, не знаем! Не видели! Как самолёты налетели, мы деда своего раненого с собой увели, к окнам не подходили!
— А след? — офицер мамке не верил. — Ты ест знат! Ты ест помогат красным зольдат! Будешь лгат, я буду наказыват! Кочешь, мои зольдат сожгут твой дом?
— Нет, нет, что вы! — перепугалась мамка, Василька к себе прижала.
— Где красный раненый?
— Не знаю.
— Я считат до трёх! Потом пеняй на себя! — немецкий офицер медленно стягивал с правой руки перчатку. — Один. Два. Три.
— Я не знаю, про каких раненых вы спрашиваете.
— Ты виноват сама, — офицер снял вторую перчатку, засунул их, обе, за ремень и расстегнул кобуру.
— Ох! — охнула мамка, Васильку глаза ладонями закрыла, спиной к фашисту повернулась, Василька телом закрыв.
А тот медленно достал из кобуры пистолет и выстрелил. В фельдшера.
Тело старика какое-то время оставалось на стуле, потом рухнуло на пол. С губ сорвалось крепкое русское ругательство. Наверное, первое в жизни фельдшера. И последнее.
— Ты видела, что может быт, если мне лгат и не слушат! — офицер, не пряча пистолет, взял мамку за плечо и развернул к себе. — Кого мне стрелят сейчас? Его? — оружие нашло новую цель — Василька.
— Нет! — в голос взвыла мамка.
— Где красный зольдат-официр? Ты говоришь правда, и все ест жив: ты и твой киндер. И я дам тебе свобода. И много хлеба.
Мамка неожиданно выпрямилась, хоть до этого стояла сгорбленной, словно старушка, и оказалась вдруг выше немца:
— За хлеб купить хочешь? Меня? Нас? Дурак!
Немец брови удивлённо поднял и вдруг резко мамку ударил. По лицу. Наотмашь. Свободной рукой:
— Швайне!
— Не смей! — Василёк закричал, на офицера кинулся. — Не смей мамку бить!
— Швайне! — ещё раз фашист произнёс и Василька сверху ударил. Другой рукой. В которой пистолет был.
Упал Василёк прямо под ноги матери, сознания лишился, но ненадолго. Глаза открыл — немец на мамку пистолет направил:
— Я считат до трёх. Скажешь?
Ничего мамка не сказала бы. И что дальше было бы, кто его знает. Если бы не Василёк. Поднялся с пола, кровь со лба кулаком стёр, носом ни с того ни с сего шмыгнул. Выдохнул:
— Я скажу. Только так: ежели мамку ещё хоть пальцем тронешь, ничего не узнаете!
— Гут! — немец одобрительно головой качнул, пистолет в кобуру убрал. — Где ест раненый красный зольдат?
— В лесу, — сказал Василёк.
— Василёк! Ты что?! — мамка вскрикнула. — Не надо! — И на шёпот сошла: — Пожалуйста…
Василёк, мамку не слушая, продолжил:
— Раненых в лес другие солдаты унесли. Я слышал куда. Я провожу. Только… Только вам всем со мной пойти надо будет. Красных солдат много, больше десяти.
— Гут! — согласился немецкий офицер. — Все!
И вот тут повернулся Василёк к мамке и сказал:
— Папка, когда уходил, сказал, что я — твоя защита.
* * *Зинку защищать некому было. А Отто не отставал. Первый раз прямо на дороге вдоволь наиздевался, другой раз в коровник пришёл. После того в дом сколько раз таскал, не сосчитать. До тех пор пока отпуск не закончился, пока не приехала за ним откуда-то машина военная и солдат, честь отдав, не объявил, мол, пора вам, господин Отто, снова на войну.
А через месяц поняла Зинка: что-то не так с ней. А через три месяца и Мария догадалась, спросила:
— У тебя… ребёнок будет? От этого?!
— Да, — Зинка согласилась.
Проплакали они потом всю ночь — тихонько, от Ганны хоронясь. Под утро Мария предложила от плода чужеродного избавиться.
— Да как? — спросила Зинка. Чего она в жизни знала?
И понеслось. И без того жить тяжко, работать невыносимо, так и Мария ещё добавлять стала: телегу с навозом так нагружала — колёса скрипели; тащи, Зинка, напрягайся! Раньше воду для коров носить помогала, теперь два ведра полнёхоньки наливала; неси, Зинка, тужься! Даже Ганна Марию похваливать стала, мол, так ей, задрипанке, а то, ишь, с хозяйским-то сынком разбаловалась!
А Зинке — вот жизнь счастье двужильное дала! — хоть бы что.
Мария травы специальные заваривала, солому настаивала — пей, Зинка, глядишь, вынесет! А то такую гадость даст — все внутренности наружу; давай, Зинка, не рожать же!
Родила. Семимесячного. Мелкого. Безволосого. Смогла бы — собственными руками удавила бы. Не смогла. Глянула — и не смогла. И Марии не дала.
