Илья Вергасов - Крымские тетради
— Вы докажете, что владение частное?
— Да! У меня есть нужные документы.
— Хорошо! Они должны быть в горуправе завтра в час дня.
Биттер официально откланялся и ушел.
Купчая была — это правда, но понесла ее в комендатуру Янова.
Бумаги, нотариально заверенные еще в начале двадцатого века, тщательно рассматривались адвокатом. Он на всякий случай очень льстил Яновой и все время напоминал:
— Я боготворю Чехова. Какой яркий русский талант! И преклоняюсь перед Марией Павловной. Подумать только, годков-то семьдесят пять с хвостиком, а сколько энергии, молодости! Прекрасная женщина, а как она достойно держит себя! Так и передайте ей — я восхищен! — говорил-говорил, а сам быстренько свернул бумаги и сунул их в ящик стола. — Я лично доложу господину коменданту.
— Отдайте купчую! — потребовала Якова.
— Что вы… Я же вам сказал…
— Отдай купчую, слышишь?!
Он хмыкнул и нехотя достал бумаги.
— Я хотел облегчить дело, зачем вам еще раз приходить сюда…
Якова взяла документы и облегченно вздохнула — она так была напугана.
— Я сама пойду к коменданту.
— Нет коменданта, нет, дорогая. Партизаники беспокоят, сукины сыны, взорвали машину под Долоссами, а? На что они рассчитывают? У немцев терпенье может и лопнуть. Это я вам говорю доверительно. Комендант наш человек храбрый, сам пошел на отмщение, дай бог ему здоровья. Советую так: завтра лично к нему.
Но «завтра» для коменданта Биттера уже не было. Он был убит ялтинским часовщиком Василием Кулиничем.
7Что же в это время происходило в лесах, прилегающих к Ялте? В частности, на Красном Камне, том самом, где сейчас находится горный ресторан с крымскими блюдами, куда так зовут курортников светящиеся рекламы? Какие события разворачивались на северном склоне яйлы, куда протянулась Стильская тропа, ныне истоптанная туристами? И на Ай-Петринском плато, где курортники встречают восход солнца, на яйле, даже и ныне пугающей пустынным безлюдьем?
Я не командовал Ялтинским партизанским отрядом, но был поначалу начштаба, а потом и командиром Четвертого партизанского района, куда входил отряд. Ялтинцы — мои земляки; может быть, потому за действиями этого отряда я следил пристальнее, чем за боевой жизнью других отрядов.
Впервые я направился к ялтинцам в конце ноября 1941 года.
Величественные очертания горы Басман с головокружительными обрывами, сосны, каким-то чудом растущие на каменистых уступах, заросли векового бука… Здесь и вилась наша партизанская тропа. Потом она стала круто взбираться к голой каменной яйле. Выпал первый снег. Он был глубок, забил нехоженую тропу.
С трудом поднимаемся на гору Кемаль-Эгерек. Я задыхаюсь, воздух разреженный, и его не хватает моим больным легким.
На несколько минут показалось солнце, осветило далекие отроги Ай-Петри, которые отсюда не казались такими высокими, как из Ялты.
Вдруг мы увидели кучку людей на пустынной яйле. Они шли в нашу сторону. Кто же это?
Немцы вряд ли рискнут появиться в таком количестве на высокогорье.
Наши, ялтинцы. Они шли в разведку. Среди партизан я узнал угрюмого сутуловатого человека — Семена Зоренко, строителя из Гурзуфа.
Чудно!.. Уж такой тихоня, а партизан.
Приближались сумерки. Шагаем. На снежной целине образовался наст, правда слабенький, часто проваливаемся. Совсем измотались. Вот оно, первое знакомство с яйлой. Я вспоминаю, что где-то в этом районе должен быть домик лесника Кравченко, у которого я как-то ночевал после единственной и неудачной охоты.
— Пойдемте к нему, — предлагаю я.
Опускается ночь. На яйле поднимается ветер. Изредка в просветах показывается серповидная луна, и над молчаливыми горами ползут тени. А внизу, у самого моря, по изгибам берега едва угадывается затемненный город.
Идем цепочкой друг за другом, след в след.
Впереди нас, над обрывом, чуть заметное строение. Это домик Федора Даниловича. Подходим к нему, прячемся за крылечко. Семенов стучит в дверь, стучит кулаком добрых минут десять. Наконец кто-то осторожным шагом подкрадывается к двери… Еще сильнее стучит партизан.
— По голови соби так погрюкай, бисов ты сын. Якого черта тоби трэба? раздается немолодой резкий голос.
— Дед, пусти погреться.
— Я нитралитет занимаю и ни до кого нэ маю дила.
— Данилыч, это я, Семенов. Помнишь — шофер из Алупки?
— Що? Пэтро? — обрадованно говорит дед.
— Я, я… Свой.
— Свий-то свий, та с ружьем. Добрый ты хлопец, и горилку твою помню, но я нитралитет, а ты?
Семенов — мужик себе на уме. Он усмехается, потом решительным шагом спускается с крыльца.
— Трусишь ты, дед, ну и бог с тобой… Пойду к Павлюченко — тот сговорчивее… Да и моя горилка, а его сало…
Партизан удаляется.
— Пэтро, а Пэтро! Тильки уговор: як, значыть, зиркы загуляють на нэби, щоб твоей ногы нэ було. Добрэ?
Семенов молчит, машет нам рукой:
— Пошли, товарищи.
И на глазах удивленного деда мы вваливаемся в теплую комнату. Маленький, с реденькой бородкой, с хитрым огоньком в глазах.
— Та скилькы ж вас? — Дед покачивает всклокоченной головой.
— Ты чайком нас угости, — просит его Семенов.
Дед вздыхает, машет рукой и начинает хозяйничать. Иногда его взгляд останавливается на флягах, сваленных у вещевых мешков, загораются глаза, он крякает. Вскоре он высыпает на стол из большого чугуна сваренную картошку и режет каждому по кусочку сала. В его глазах настойчивый вопрос: «Где же выпивка?»
Я смотрю на Семенова, знаками даю понять, что, мол, надо объяснить.
— Ты, Данилыч, не обижайся. Никакого самогона у нас нет, — говорит Семенов.
Дед хмурится.
— Может, нам уйти? — спрашиваю я.
— Прышлы, так гостюйте. Нэ хочу встревать в вашу драку. Гэрманэць мэнэ нэ трогае, нэ трогайте и вы… Чув, що нимцы базы ваши граблять, та тых, яки з партызанами дружать, убывають… А я жить хочу…
Семенов хлопает деда по плечу:
— Теперь нет людей самих по себе: или с нами, или с врагом… Вот так, Федор Данилович…
С рассветом мы уходим. Беспокойно что-то у меня на душе.
— Ты подумай, Федор Данилович, над словами Петра, — говорю на прощание. — Твоя дорога — в партизаны, а не хочешь — уходи, иди в Ялту или куда хочешь, но нам не мешай.
Старик молчит, сутулится, по-бабски машет рукой:
— Та що я — родився людэй убывать, га?
— Но и не для того, чтобы быть убитым! — более жестко отвечаю ему.
— Горыть у мэнэ душа, ой горыть…
Ну и снега навалило — не Крым, а Сибирь! Стильскую кошару нашли чудом: у нашего проводника Гусарова охотничий нюх!
Добрались в Ялтинский отряд вечером. Первым встретил нас начальник штаба Николай Николаевич Тамарлы.
Он был рад, хлопотливо угощал горячим чаем. Однако что-то его тревожило — взгляд выдавал.
Мы остались одни.
— Выкладывай, старина!
— Митин бежал, вот что.
Я ахнул:
— Митин? Тот самый, что готовил базы для первой боевой группы?
— Он, лесник из Грушевой поляны.
— Это точно?
— Хлопцы Становского в Ялте его, гада, видали. На машине с офицерьем сидел.
…Лежу, а сна ни в одном глазу. Как обернется этот побег?
И ведь не только Митин бежал. Из Бахчисарайского отряда ушел проводник, тот самый, что готовил базы и немедленно выдал их фашистам. Они разграбили их за сутки. Да из самого штаба района драпанул коушанский житель.
Для фашистов такие — находка.
Теперь ясно: немцы учитывали возможность массового партизанского движения на полуострове. Пользуясь предателями типа Митина, они молниеносно нападали на отряды, на партизанские базы и уже нанесли нам чувствительный урон.
Да, не все так просто!
Ялтинским отрядом командовал Дмитрий Мошкарин. Я знал его не так чтобы очень, но встречаться приходилось и в кабинете Селимова, и раньше — на партактивах.
Как-то в городском театре среди знакомых увидел мужчину с размашисто-лиховатыми движениями, ярким блеском серых глаз. Военная гимнастерка сидела на нем так ладно, что казалось, никогда ее с плеч не снимал.
— Кто это? — спросил у секретаря партбюро Кузнецова.
— Димка Мошкарин, сейчас городским отделом питания командует.
— А чего это он насквозь военизированный?
— Не маскарадничает. Партизанил в гражданскую, душа такая.
…Проснулся я рано, протер лицо снегом, поднял голову, увидел Мошкарина.
Он протянул руку:
— Здоров! Спишь — землянка ходуном. Пошли завтракать. Уселись за столик, прибитый в центре землянки к аккуратно спиленному стволу столетнего бука.
Еда обильная — ничего не скажешь, и по стаканчику массандровского пропустили.
— Хорошее вино. Ты делал? — Мошкарин посмотрел открыто.
— И я.
— Много добра в море опрокинули. Жаль.
Я понимаю — Мошкарин меня торопит: с чем пришел?
