Николай Брешко-Брешковский - Когда рушатся троны...
Не успел растаять в воздухе последний удар, как с позиций, — они находились километрах в двадцати, — донеслись пушечные выстрелы. Сначала вразброд, в одиночку, а затем уже густыми-густыми очередями. Согнанные на работу офицеры, — артиллеристы же в особенности, — разбирались в этой орудийной музыке, безошибочно угадывая не только калибры, но и самые оттенки, — шрапнель, бризантный снаряд, гаубица, крепостное орудие, снятое с прибрежных фортов. Угадывали, что бой идет по всему фронту. Вздрагивали в соседних домах стекла. Уже вдали вспыхивали в темных небесах короткие зарева, вспыхивали, погасали, а красно-синие и голубые ракеты ослепительными тонкими дугами чертили темный фон…
Где-то совсем недалеко решается судьба Пандурии, — останется ли надолго еще красной или к утру уже проснется монархией? Или — или…
Ничего затяжного, длительного быть не может.
Все судорожнее метались комиссарские машины, уже забывая сигнализировать сиренами и давя людей.
Артиллерийский огонь скоро начал смолкать, слышались только одиночные выстрелы, беспорядочно-случайные. Обе стороны объясняли это каждая по-своему. Приободрившиеся чекисты решали:
— Красные гонят белогвардейскую сволочь!
Окопная буржуазия, не смея высказывать своих мыслей, думала с биением сердца:
— Король побеждает! Король освободит нас!
Офицеры-артиллеристы были ближе всех к истине, догадываясь: что-то произошло, чего они еще не могут выяснить, но произошло несомненно, иначе двести советских орудий не замолчали бы так странно.
А произошло вот что.
Адриан осуществлял свой выработанный совместно со штабом план. Этот план — демонстрация на флангах и сосредоточенный в центр «кулак» для прорыва. Две горные батареи — вся повстанческая артиллерия — открыли огонь, чтобы вызвать ответный огонь противника. И когда загрохотали все большевицкие пушки, десять белых аэропланов, снизившись на сто пятьдесят метров, переносясь от одной батареи к другой, засыпали их бомбами громадной разрушительной силы. Таким образом, в полчаса от мощной артиллерии красных уцелели жалкие недобитки, да и то потерявшие и кураж, и сердце, с терроризированной прислугой, в панике разбегавшейся куда глаза глядят.
Исполнив одно задание, летчики с таким же успехом, так же дерзко снижаясь на сто пятьдесят метров, уже другими бомбами прокладывали хаотические коридоры в тех самых проволочных заграждениях, на которые большевиками возлагалось столько упований и о которые, по их мнению, Адриан должен был расшибить лоб…
39. ПАНИКА НА КРАСНОМ ОЛИМПЕ
Несколько часов провели на фронте Дворецкий и Штамбаров. Чем они занимались там? Тем, чем могли и умели заниматься демагоги.
В штабах начальникам дивизий, особенно, если начальники эти были не новейшего пролетарского изготовления, а королевские генералы и полковники, — грозили «стенкой».
И при этом плюгавый слизняк Ганди размахивал револьвером у самых генеральских и полковничьих носов. Полковники и генералы опускали глаза, чтобы Дворецкий не мог прочесть в них всей накопившейся ненависти. В отрядах особого назначения Дворецкий призывал защищать революцию «до последней капли крови, до последнего издыхания».
— Товарищи! Дорогие товарищи! — обводил он кроличьими глазами каторжные физиономии советских жандармов. — Товарищи, за наше отечество рабочих и крестьян, за идеалы трудящихся мы все ляжем костьми!
— Все ляжем костьми! — повторяли каторжные физиономии без всякого, впрочем, энтузиазма.
— Товарищи, если наша Красная армия побежит, вы недрогнувшей рукой встретите свинцовым ливнем этих презренных трусов!
— Встретим свинцовым ливнем этих презренных трусов!
С наступлением темноты Штамбарову и Дворецкому стало как-то не по себе. У этих белых бандитов имеются аэропланы, и черт с ней, с какой-нибудь шальной бомбой. Глупая, унизительная смерть не на славном посту, а… даже и названия не подберешь…
— Нет, во дворце надежней. — И оба укатили на королевской машине в королевский дворец, приказав каждые четверть часа доносить по телефону о положении на фронте.
Во дворе поджидало их несколько видных комиссаров, в том числе и Рангья, и Вероника Барабан, вырядившаяся неизвестно почему и зачем какой-то опереточной маркитанткой.
Красно-желтые шнурованные сапоги подчеркивали неуклюжесть толстых ног. Короткая синяя юбка и такая же короткая синяя кофта в обтяжку. Свисающие груди, пропотевшие подмышки… На голове нечто вроде красного фригийского колпачка. Совсем одурела баба! Не хватало еще маленького бочонка, висящего на ремне сбоку.
Прибывших с фронта засыпали градом нетерпеливых вопросов.
— Ну что, как? Положение твердое?
— Дух революционных войск выше всяческих похвал! Но мы с товарищем Штамбаровым еще подняли настроение! Пролетарские бойцы рвутся вперед и будут драться, как львы, — вдохновенно врал Ганди. — Товарищи, эта ночь будет роковой для Адриана и его реставрационной авантюры… — и еще дальше заливался бы соловьем пергаментный человечек, но его прервал мрачно сопевший Рангья.
— Позвольте, товарищи, это все общие фразы! Каково же стратегическое положение? Наступает ли Адриан и, если да, где его силы? Надеюсь, разведкой все это выяснено? Хотелось бы знать фактическую сторону.
— Да, да, конечно! — поспешил обнадежить Дворецкий хитрого левантинца. — Разведка установила, что Адриан двумя группами готовится ударить по нашим обоим флангам. Вы понимаете? А еще кричат: «Вождь, вождь!» Бездарность, а не вождь. Наш центр, выдвинувшись, перестроившись, зайдет этим группам в тыл и уничтожит их. Наконец, даже и без этого наша мощная артиллерия…
Рангья, шевельнув крашеными усами своими, ничего не ответил. Он не верил ни одному слову Дворецкого, и животный шкурнический страх пронизывал тучное тело красного министра путей сообщения…
Все сидели у телефона, дымя папиросками, и все нервничали. Лакеи приносили чай, коньяк, холодные закуски. Чай и коньяк уничтожались в большом количестве, закуски же оставались нетронутыми. Все отравлены были недоверием и во все глаза следили друг за другом. Если кто-нибудь выходил в уборную, то предупредительно заявлял об этом, дабы окружающие не заподозрили его в бегстве. У всех оттопыривались карманы, туго набитые хорошей валютой. У Вероники Барабан весь подол был превращен в «банк», и ее юбка, юбка маркитантки, была твердая, как кринолин.
К полуночи известия, одно другого тревожней, начали поступать с фронта. Вспыхнувший артиллерийский бой усугублял тревогу и растерянность. Все, толкаясь, вырывая друг у друга трубку, жаждали собственными ушами слышать, что говорят с позиции.
Полевой телефон жужжал:
— Летательные машины засекают батарею за батареей, и они вынуждены умолкнуть. В нескольких местах все ряды проволоки уничтожены. Паника растет. Намерение врага до сих пор еще не выяснено, и неизвестно, что это такое — давление на фланге, демонстрация, ловушка или осуществление задуманной операции?
Комиссары, — лица их стали серыми, чужими, — переглядывались.
— Что же будет? Что?
— А вы же два часа тому назад говорили, что Адриан бездарность! — с холодной, тягучей злобой наседал Рангья на Дворецкого.
— Позвольте, товарищ…
— Да что — позвольте! Вы объявили себя главкомом, мы вверили вам себя, свои жизни, а получается…
— Ничего не получается, — огрызался Дворецкий.
Но уже все кругом напирали на него с искаженными лицами, поднятыми кулаками. Того и гляди, начнут бить… Желавший отвести от себя грозу, Дворецкий нашелся:
— Товарищи, хотя положение наше далеко еще не катастрофическое, однако мы должны принять меры в самой столице. Эти меры — прежде всего избиение всей буржуазной сволочи. Кстати, я ловким маневром почти всю ее вывел на улицу. Я сейчас отдам приказание, чтобы все буржуи, без различия пола и возраста… Я мигом слетаю на машине в главное политическое управление и сейчас же вернусь, — и Ганди уже бросился к дверям, но здоровенный матрос Казбан, комиссар по морским делам, вырос на его дороге.
Они столкнулись, Дворецкий увидел на уровне своих глаз полуобнаженную грудь Казбана с выбритой шерстью и почувствовал ударивший ему в нос запах — смесь пота и пудры.
— В чем дело, товарищ Казбан?
— А в том, товарищ, — незачем беспокоиться! Вот вам телефон, звоните сколько влезет… Чего-чего, а избивать буржуев с превеликой охотой будут и по вашему телефонному приказанию. Не так ли, товарищи? — искал сочувствия Казбан у «маркитантки» Вероники, у Рангья, Штамбарова, у всех остальных.
— Правильно, товарищ Казбан, правильно! Зачем же, когда телефон есть!
Тщедушная фигурка Дворецкого вспыхнула благородным негодованием.
— Товарищи, это, это недопустимо. Вы оскорбляете меня самым недостойным образом. И, наконец, я, мое положение… Я взываю к нашей революционной дисциплине.
