Михаил Одинцов - Испытание огнем. Лучший роман о летчиках-штурмовиках
Маслов из боя прилетел озлобленным на старших. Неудача в последнем бою не только выбила из присущего ему уравновешенного состояния, но и окончательно убедила в ошибочности их тактики последних дней.
По его пониманию, он все делал правильно, но сил опять оказалось мало. Бомбы сброшены кое-как. Урона врагу, наверное, нет. Зато какой у самого ущерб, хуже не придумаешь: один «ил» сбит над территорией противника, другой сел на вынужденную, в третьем привезли стрелка мертвого. Как «яки» выбрались из боя, пока неизвестно. Уже не первый раз он и другие ведущие групп наблюдали, как фашистские истребители смешанными группами — «мессершмитты» и новые четырехпушечные «Фокке-Вульфы-190» — ходили над полем боя по десять-двадцать самолетов, объединенные под единым командованием. Первые связывали боем «яков», а вторые били «илов».
«Что же мы делаем? — думал он. — Из-за того, что танки врага рассредоточились и крупные резервы на дорогах найти трудно, мы начали летать мелкими группами. Получается так — можно прийти на выполнение задачи, когда в воздухе истребителей врага нет. И у тебя тогда оказывается только один противник — зенитная артиллерия. Но ведь случается и так, как сегодня: мои «илы» и «яки» сопровождения еще перед линией фронта были встречены истребителями немцев. «Мессеры» сразу бросились на четверку «яков», а новые «фокке-вульфы» — на меня, и началась «потасовка». Хорошо, «лавочкины» откуда-то подоспели — выручили».
Закончив доклад о вылете и потерях, Илья Иванович не стал ждать вопросов, а сам перешел на Челышева в «наступление»:
— Товарищ командир! Нельзя же нас посылать на задание по принципу «может, проскочат».
— Вас не посылают, а ставят задачу. Наряд на вылет не я определяю, а дивизия.
— Да все это ясно. Можно же генералу сказать, что надо на силу отвечать силой. Раз враг вылетает большими группами, и нам надо так делать.
— Цели дают прямо у линии фронта маленькие, поэтому и наряд такой.
— Но воздушная-то обстановка не как на полигоне.
— Ну, хватит. Разберемся с обстановкой. А ты с начальниками не спорь. Последнее время все лезешь в «драку», поучаешь. Не надо так. Мне тоже больно видеть, как наши маленькие группки бьют… Можешь идти!
Мельник подождал, пока Маслов закроет дверь землянки… Подошел к командирскому столу:
— Устин Прокофьевич, по-моему, Маслов прав. Немцы решили хотя бы на маленькое время, в какие-то отдельные моменты, но быть сильнее нас над полем боя. И им это иногда удается. Наши же только эшелонированные действия привели к дроблению сил. Четверками да шестерками не только на земле врага не уничтожаем, аив воздухе против ЗА и истребителей ослаблены.
— Я все это понимаю. Но ты же видишь, какие дают цели: батарея, рота или еще что-нибудь в этом роде. Нас же подтянули сейчас к самой линии фронта. Это не авиационные, а артиллерийские цели. Может, у артиллерии боеприпасов нет или потери восполнить нечем. Иную цель с земли в бинокль надо искать, а тут ищи ее с воздуха. Вроде бы занозы вытаскиваем. Разве это дело? Наша работа — резервы и предбоевые порядки бить там, где артиллерия не достает.
— Понимаешь-то ты правильно. Но с сегодняшней тактикой побьют наших летчиков. Надо идти к начальникам и рассказать, что говорят пилоты.
— Я уже докладывал… Получил сполна. Теперь иди ты. Только имей в виду: поучения старших равносильны плевку на горячую сковородку.
— Ладно. Поеду в политотдел. «За одного битого двух небитых дают».
Разговор Маслова с Челышевым, командира и замполита между собой, стал достоянием полка.
Никто не знал, о чем и с кем говорил Мельник в штабе и политотделе дивизии. Но были уверены, что какой-то разговор состоялся.
Так уж получилось, или разговор Мельника сыграл свою роль, или старшие сами уловили смену в тактике противника, только через день штурмовики на задания опять стали ходить более крупными группами. Авторитет же Фрола Сергеевича в полку еще больше вырос.
И теперь, когда разговор с командиром полка стал известен подчиненным, он предпринимал все возможное, чтобы как-то замять этот инцидент, подкрепить авторитет нового командира, тем более что Челышев все понимал и делал правильно. Непререкаемость же командирского слова должна была скоро прийти к нему. И это произойдет обязательно, как только люди избавятся от старых представлений. Перестанут к Челышеву подходить с меркой на Митрохина, будут непосредственно воспринимать его дела и слова. А дела у него хорошие. Он сам с летчиками в бою. Бой — мерило его честности и ответственности. Любви и преданности полку и его людям. Старания Мельника и парткома по укреплению авторитета полка совпали с решением старших. Они тоже, видимо, думали об этой проблеме, очень важной для Челышева, как и всякого офицера, имеющего в своем подчинении людей, отвечающего за их жизнь, службу и бои.
Вечером пришла телеграмма из штаба авиакорпуса, с номером приказа по фронту, которым капитан производился в майоры.
Прошло несколько дней ожесточенных боев… Фашистские дивизии, израсходовав свой наступательный потенциал и не сумев прорвать всю глубину обороны, в изнеможении остановились перед новым рубежом сопротивления. Заметно очистился от «юнкерсов» и «мессершмиттов» воздух… Понесенные потери и пролитая кровь оказались слишком большой платой за отвоеванные у Красной Армии километры выжженной земли.
Накал борьбы спал.
Обороне стало ясно, что дивизии и авиационные эскадры врага нуждаются в пополнении, а их построение — в перегруппировке, если, конечно, фашистское командование еще не отказалось от наступательных планов. Советские солдаты и офицеры в полках и дивизиях пока еще не знали, что произошло. Но в штабах фронта, армий и корпусов, в Москве уже поздравляли друг друга — оборонительное сражение было выиграно.
Стороны торопливо приводили себя в порядок Настороженно наблюдали друг за другом. Вели усиленную разведку и местные бои по улучшению своих участков обороны.
Противостояние было зыбким.
Русанов никак не мог выбрать время прочитать письмо жены.
Под вечер, когда боевые вылеты закончились, а на КП остались одни командиры эскадрилий, он ушел в дальний угол землянки и все же умудрился наконец выбрать для этого минутку, решив быстренько взглянуть, что в нем, и поделиться тыловыми новостями со своими товарищами.
«Здравствуй, Афонюшка! — начал читать он. — За нас не беспокойся. У нас все хорошо. Спасибо тебе, родной, что не забываешь нас: чем чаще ты пишешь, тем нам спокойней. Дед Михаил пока жив, письма приходят. Шлем мы тебе все привет: мама, Роман, маленький Афанасий и я, твоя Лиза…»
Он перечитал последние слова: «… мама, Роман, маленький Афанасий и я, твоя Лиза…»
«Так это же у меня родился сын… сын!… Сын!!» Он схватил себя за волосы, потом за уши, за нос, потер себе щеки, шею. Ему хотелось кричать, прыгать, петь во всю мощь своих легких… Но рабочая обстановка командного пункта, находившиеся рядом товарищи сдерживали проявление радости. Оглохнув от противоречивости чувств, от радостного возбуждения, он не заметил, когда из отсека оперативного дежурного вышел командир, и совсем не слышал слов, обращенных к нему.
— Русанов! Что-нибудь случилось?… — видимо, уже не первый раз спрашивал командир. — Ну, что же вы молчите? Мы же тут все свои…
Поняв наконец, что обращаются к нему, Русанов встал и, улыбаясь, направился к Челышеву, держа письмо в вытянутой вперед руке. Вопросительно взглянув на майора, командир взял письмо и стал читать. Письмо было коротким, Устин Прокофьевич быстро пробежал по нему глазами.
Взглянув на блаженно улыбающегося Афанасия Михайловича, вновь, теперь уже с озабоченным видом, уткнулся в листок бумаги. Со второго захода Челышев понял главную его суть. Он вспомнил, что у заместителя в личном деле значится один сын, да и Русанов говорил ему об этом, когда представлялся. И, усвоив эту главную истину, он заулыбался. Весело оглядел всех и, шагнув к Русанову, радостно проговорил:
— Поздравляю! Дай я тебя расцелую и обниму, дорогой!
Он обхватил его крепко, по-мужски, в охапку и трижды поцеловал, приговаривая при этом:
— Вот молодец! Вот орел! Вот порадовал!…
Челышев отбежал на середину командного пункта и, потрясая в воздухе письмом, радостно объявил:
— Товарищи! У Афанасия Михайловича родился сын — Афанасий Афанасьевич Русанов! Как говорят, в нашем полку прибыло. Будем считать это событие нашим общим праздником…
Шумно и весело поздравляли Русанова, обнимали с шутками, а Афанасий плакал. Плакал с радостью и горячей волной благодарности к этим, не огрубевшим от войны людям.
— Комиссар, — обратился к Мельнику Челышев, — объявить по полку: у полка родился сын. Первый ребенок и первый сын за всю войну. Первый и, я уверен, не последний.
