KnigaRead.com/
KnigaRead.com » Проза » О войне » Анатолий Азольский - Кровь диверсантов

Анатолий Азольский - Кровь диверсантов

На нашем сайте KnigaRead.com Вы можете абсолютно бесплатно читать книгу онлайн Анатолий Азольский, "Кровь диверсантов" бесплатно, без регистрации.
Перейти на страницу:

– Нет, ты подумай, ты думай!.. Всякое культовое сооружение тянется к небу, шпиль вообще – это рука, что-то молящая у звезд, у солнца, у луны, – если вглядеться, то найдешь разницу, наше православное христианство многое взяло у язычества, мы солнцепоклонники… Господи, господи, прелесть-то какая!..

Меня другое заботило: орган. Не было в этом соборе органа, то есть его вроде бы демонтировали, но органные басы звучали во мне, едва я приближался к собору. Уж не само ли пространство вибрировало, колыхая своды, и невидимые глазу трепетания стен складывались в звучание медно-трубных гортаней? У бокового входа в собор попы поставили плетеное кресло, о назначении его говорила табличка: «Посиди, отдохни, погрузись в мысли…» Так я однажды и сел, так однажды и погрузился, так меня и увидел майор Федоров, ставший поводырем. Преподавал он в архитектурном институте и зазывал меня туда, уверяя, что если подсуетиться, то в конце августа он в Москве протащит меня через все комиссии, потому что видит: из меня будет толк, придет время – и прикрепится к стенам многих зданий табличка не с пожеланием мыслить, а с уведомлением о том, что сооружение сие возведено по проекту академика Филатова Леонида Михайловича. Нужны, конечно, знания, которые я получу в институте, нужны, несомненно, усердие и внимательность, твердая рука, водящая рейсфедером по ватману – это уж обязательно, в умении пальцев и кисти держать инструмент залог будущего мастерства.

Насчет последнего – пальцев и кисти – я не сомневался, потому что из любого пистолета на ста метрах дистанции всаживал – после двух пристрелочных выстрелов – пулю в пулю, разброс в диаметре пяти миллиметров.

А Федоров вздыхал и ахал:

– Да вдумайся же, вдумайся: наши жилища – это же наша одежда, спасающая от перепадов температуры, от ветра, от дождя, и если одежду можно назвать второй кожей, то дома, жилища – это третья кожа, они продолжение нас, нашего бренного тела. И обрати внимание: дом всегда проектируется на три поколения! Дед, сын, внук… Дом – это кожный покров коллектива, пещера, которую мы в своем сознании вынесли из прошлого… В каждом доме – система собственного жизнеобеспечения, дома, как человеческие организмы, пронизаны трубами-сосудами, по которым течет вода, тепло, энергия вообще… И как человек упрятывает в себе пищеварительные органы и потаенно выделяет экскременты, так и дом прячет внутри себя трубы водоснабжения, теплоснабжения, канализации…

За неделю я познал величие архитектуры: все творимое зодчими предъявлялось человеческим глазам, и не паре глаз, а тысячам, сооружения возводились на виду людских толп, и толпы диктовали зодчим грандиозные экономические принципы.

– Я дам тебе, студенту, почитать, что от имени короля остготов Теодориха писано было в послании «Архитектору Алозию». Там провозглашен принцип: «Выше всего ставь заботу о справедливой выплате рабочим заработанных ими денег, так как, когда рабочий доволен пропитанием, он работает лучше всех».

В заключение майор грустно сказал:

– Вот скоро начнется отвод войск на восток… И вновь, как на фронте, тылы отстанут от передовых частей… То есть армия пойдет на новые квартиры голодной, начнутся грабежи и подтвердятся чьи-то слова о том, что русские – свиньи.

Я поблагодарил майора, воспитанно не выразив ни согласия, ни отказа. О судьбе своей давно уж решил я – буду Знаменитым Писателем!


Это говорилось и об этом мечталось 27 мая 1945 года… Я особо отмечаю день этот, потому что с него началась моя эпопея, и что бы судьба ни вытворяла с мушкетерами, какие напасти ни сваливались на юнгу Джима Гокинса, то, что происходило в этот день и последующие дни, месяцы и годы, скорее напоминает странствия героев эпосов, и хочу предупредить читателя: нет, не ищите в дальнейшем ни лагерей, ни тюрем, ни злых козней следователей.

Глава 39

Арестовали. – Прощание с Алешей, который показался Лене Филатову кучкой дерьма.

Убаюканный величием собора, я забыл о коменданте, да кто о нем и помнил, кроме разве немцев, которых нужда гнала к этому капитану с красными глазами непроспавшегося штабника. Да и он меня, ручаюсь, из головы выкинул, едва я доложил ему о себе. Окна занятой мною квартиры выходили в парк с застывшими в марше каштанами, туда бы с утречка податься, пробежаться по нему, броситься в реку, дважды переплыть ее. С того момента, как мы с Алешей покинули Ляйпцигерштрассе, и все дни, что разъезжал я по Германии, меня не оставляло гадкое ощущение сперва незавершенности чего-то, а затем вопиющей неправильности всего делаемого мною. Будто я помилован кем-то, выбрался на заминированную дорогу и потому еще жив и невредим, что суммой каких-то еще более глупых действий минеров все механизмы взрывателей испорчены. Я объехал половину Германии – и не смог бы в последовательности, нужной для отчета, перечислить города и людей, и в этой ненормальности крылась ошибка, способная подвести к гибельной черте, но что это за черта и почему я обязательно к ней подойду – нет, не знал, не гадал, но все же – предчувствовал, что ли.

И вот что… Помнил же о предостережениях Алеши, пытался свести их в некую систему по методу Чеха, но куда там, дорога манила, дорога влекла.

И вот тебе – комендант, капитан, фуражка с прямым козырьком.

Третьим вошел он в комнату, первым – Костенецкий, за ним Лукашин. Раз в неделю брился я, чаще не позволяло отсутствие того, что надлежало срезать бритвой в щегольском футляре. Пришли эти гости как раз тогда, когда я уже не только побрился, но и оплескал лицо – для форса, по глупости – какой-то пахучей жидкостью. Полотенцем обмахивался, сдувая с кожи лица щипание, и Костенецкий пресек мое желание как-то по-военному, что ли, встретить начальство. И повел чудную по странности речь о недопустимости проживания в домах членов нацистской партии. «Я предупреждал…» – начал было то ли объясняться, то ли оправдываться комендант и умолк после досадливого жеста Костенецкого, а продолжением жеста было приказание показать мне удостоверение личности, что я и сделал, и удостоверение перекочевало в карман Костенецкого. «Предвидятся исправления» – так сказано было. «Ага», – беспечно ответил я, успев заметить, что и пистолет, видимо, нуждается в исправлении, потому что Лукашин забрал его себе, и кобура моя на офицерском ремне опустела (кобуру для «парабеллума» я носил по-немецки: спереди и чуть слева).

Он был – Костенецкий – почти втрое старше меня; когда-то он запросто послал меня на верную гибель, не менее опасными были и все получаемые от него задания; временами я ловил на себе его взгляды, он посматривал на меня как на человека, которого почему-то не убивают, хотя в тех же взглядах распознавалось и желание положить мне руку на плечо и стоять так вот вдвоем, радуясь друг другу. Но ни разу еще не держался он со мной так, будто я чужой, из разведки другого фронта, что ли. И – угнетало молчание Лукашина. С полной незаинтересованностью поглядывал он на стены, на фотографии, на парк за окнами. А на меня вообще не смотрел, и подумалось: может, у него дома что-то случилось?

Назло коменданту и Костенецкому я вежливо распрощался с хозяйкой, донельзя напуганной, с перекошенным лицом наблюдавшей, как мы садимся в машину, без коменданта. За рулем – Лукашин, Костенецкий рядом, я сзади – и оказалось, что рядом со мной – какой-то ленивый майор, и я стал внимательным, очень внимательным, то есть стал проявлять податливость, притворяясь тем глупым и розовощеким школьником, что спрыгнул с полуторки в километре от зугдидского военкомата почти четыре года назад. Я слушал, что говорят впереди, я отвечал на вопросы восторженно, как и положено юнцу, которому взрослые прочат славное будущее… Ну, а детали этого будущего обсудятся по дороге в Берлин. Шестьдесят километров до него, мир на земле, небеса чистые и высокие.

Обо мне спорили мои начальники, и получалось, что придется, черт возьми, оставлять мальчишку, меня то есть, в армии, а не демобилизовывать, потому что старший лейтенант Филатов Леонид Михайлович – как теленок в загоне: от вымени уже отучен, на ногах держится уверенно, да выпускать на волю нельзя – волков полно и должного воспитания не получил. Сами посудите, рассуждали начальники, девятнадцать лет, служить еще и служить, но в училище не примут. Ибо – звание уже офицерское, не топать же ему в строю курсантом, что-то надо находить такое, чтоб экстерном, что ли, получить диплом об окончании училища. И вопрос первый: какого училища? Не авиационного, конечно. Не танкового. Да и другие рода войск не примут в свои ряды старшего лейтенанта, не сдавшего минимума, потребного командиру взвода. А в академию?..

Это совсем уж глупо предположил Лукашин, и что глупо – это я про себя отметил; я многое, очень многое отмечал, я начинал понимать уже, к чему клонятся разговоры, но совсем непонятен стал маршрут, согласованный – это я отметил тоже! – с майором, что слева от меня. Костенецкий сказал полувопросительно: «Заедем?» – и майор кивнул, соглашаясь. Лукашин вел машину не прямиком в Берлин, а кружным путем, мы катили к северо-востоку и вдруг свернули в сторону. Остановились. Все молчали. Начальники вылезли из «Виллиса», за ними и я.

Перейти на страницу:
Прокомментировать
Подтвердите что вы не робот:*