Виктор Бычков - Вишенки в огне
Особо бредившим, сильно кричавшим в беспамятстве вливал в рот самогонки. Доставал из – за пазухи бутылку, смотрел на свет: сколько осталось? И только после этого вытаскивал из кармана чарочку, плескал немного, подносил раненому.
– Оно, может и не спасёт, а душа легче отходить станет у болезного, страдать не так будет, – бубнил себе под нос, внимательно прислушиваясь к лесной тишине. – Молчат, антихристы, прости, Господи. Скоро и за нас возьмутся, окаянные… Те уже сложили головушки, отмучились, царствие им небесное, освободили душеньки. Но бились наши мужики отчаянно, грех жаловаться, грех плохое сказать. Долго по лесу таскали за собой ворога. Молодца-а, Фома Назарович. Правильный мужик. Теперь наш черёд. О – о – охо-хо-о, грехи наши тяжкие… Ну – у, чему быть, того не миновать, стретим гансов как полагается православным, – и всякий раз осенял себя крестным знамением с пустой чарочкой в руке, не забывая сотворить крест и над ранеными. – Прости и прими, Господи, души православные, мечущие… Вон оно как на войне-то, а ты кричишь…
Томительное ожидание затягивалось. День уже клонился к вечеру, лес постепенно поглощали сумерки, как в отдалении послышался лай собак. Немцы! Самих солдат видно и слышно не было, но собачий лай становился всё отчётливее и отчётливее. Но вот, наконец, в предвечерних сумерках у кромки болота появились и немцы. Партизаны наблюдали, как они расхаживали, пробовали сунуться в болото, тут же возвращались. Возможно собаки всё же учуяли партизан, рвались с поводков, заходились, давились в злобном лае.
То тут, то там стали появляться костры: немцы остановились на ночлег, не решились на ночь глядя соваться в болото.
– Господь дал нам ещё одну ноченьку, – дядька Ермолай приполз до Кузьмы, лёг рядом, зашептал на ухо. – Видать, с утра начнут, окаянные, примутся за нас, прости, Господи. Немцы – нация культурная: не поедят, не отдохнут, в бой не пойдут. Не нам чета, лапотникам.
– Как там твои подопечные, дядя Ермола?
– Как-как?! Да никак, паря. Двое уже… того… отошли к вечеру, вот как, царствие им небесное. Отмучились соколики. Им уже нипочём все эти немцы с собаками.
– Кто?
– Слободские парни отошли, что в минёрах ходили. Звать-величать не ведаю как, а то, что один сродственником доводился нашему Корнею Гавриловичу, это точно. По жёнкиной линии это сродственник.
– Внук деда Панкрата Лукина – Гриша? – уточнил Кузьма. – Который на дальнем краю Слободы живёт?
– Во – о, правильно. И ты его знаешь. А другой – слободского бригадира сын.
– Егор Шенц?
– Можа и Егорка. Не ведаю. На крестинах у него не был. Только знаю, что это сын бригадира безрукого из Слободы. Больно на батьку своего похож: такой же шебутной был при жизни. Живчик такой. На месте устоять спокойно не мог ни секунды. Всё летел куда-то, бежал… Успеть старался… Вот и прибёг… Я же за этим пареньком ещё как дивился, когда он живой был. Больно нравился он мне: жи-и – ивчик! И как только в таком сурьёзном деле при минах состоять мог? Я всё боялся, что мину он взорвёт в руках, ан, нет. Обходилось как-то. А вот убёгнуть, увернуться от пуль немецких не смог, егоза, царствие ему небесное.
Тихо перешёптываясь, партизаны не спускали глаз с немцев.
К ночи собаки вроде как угомонились, успокоились. А костры запылали с новой силой, выбрасывая в небо длинные языки пламени и снопы искр. Вокруг каждого костра сидя дремали солдаты. Только часовые расхаживали от костра к костру, не заходя в темень леса. Череда огней уходила куда-то вдоль болота в обе стороны от Большой кочки.
– Не хуже облавы на волков обложили, – Никита Иванович Кондратов сидел, по – турецки поджав ноги, протирал тряпкой винтовку.
Данила Кольцов вроде как слушал в пол-уха, а сам пытался задремать, ловчее пристраиваясь спиной к олешине, что на краю окопа.
– Чего молчишь, сват? Чего нос повесил?
– А чему радоваться, Иваныч? – глухо заговорил Данила. – Война отняла у меня уже троих, царствие им небесное, детками моим, – мужчина перекрестился в темноте, продолжил:
– И сейчас вот с Кузей нам ловушку учинила, капкан.
– Чего ж ты так мрачно, Никитич? Может, даст Бог, выживем.
– Не обманывай ни себя, ни меня, – тяжело вздохнул Данила. – Смертники мы. Дело времени. Вот и получается, что ополовинила мою семью война, ни дна ей, ни покрышки, прости, Господи. А жить-то охота, вот в чём дело.
– Да-а, – поддержал беседу Кондратов. – Правильно говоришь, сват. Хотя и пожил, дай Бог каждому, а помирать не охота. Вон оно как… Правильно заметил, сват.
Данила ничего не ответил, лишь глубже втянул голову в плечи: зябко.
– Может, пускай бы Кузя потихоньку уходил в болото, а? Да и схоронился бы где за кочкой? Один не двадцать шесть, сам понимаешь. Спрячется как-нибудь. А мы бы уж… Мы-то все пожили на этом свете, повидали всякого, а вот он самый молодой серёд нас, пусть бы ещё пожил чуток. НКВД не придёт проверять, как мы тут костьми легли, сколько нас было. Обречены мы, это ты точно сказал. А парнишка спасётся, даст Бог. Он ведь и женщины-то не видел, наверное. Ему бы детишками обзавестись, а оно вон как. Э-э-эх, что деется, что деется?! Так как? Предложим Кузе?
– Не – е, не пойдёт Кузьма, – просто ответил Кольцов. – Не та порода. Ещё в морду даст, если предложить такое… Я его знаю. Я бы и сам дал кому угодно в харю, если бы мне кто такое предложил. Как бы он после этого жил? Думай, что говоришь.
– Да-а, и опять ты прав: порода ещё та. И я бы дал в харю, если бы мне… это… предложили такое. Однако ж молодой ещё… Жалко парня…
В окопе на другом краю островка Ефим то вроде дремал, то вдруг вскакивал от холода, пытался согреться, как мог, двигал руками-ногами, но холод пробирал до самого нутра, выбивал мелкую дробь зубами, и сон проходил, уступая место напряжённому ожиданию рассвета. Зябко. Стыло.
Ярко пылали в ночи костры у немцев, до островка долетали блики огней, иногда они отражались в мокрых листьях кустов, в напряжённых взглядах партизан, что замерли, застыли на маленьком клочке земли. Иной раз и зависть просыпалась: им бы костерок! Один на всех. Хотя бы по очереди ходили, по одному иль по двое. Пришли бы, присели, протянули озябшие руки к огоньку, согрели бы тела продрогшие… Оно, гляди, и легче, ловчее ожидать смертушки… А если ещё и кипяточку отхлебнуть из железной кружки, обжигая губы, то вообще лафа! Воюй – не хочу!
Во второй половине ночи, ближе к рассвету, заморосил в который уж раз за последние сутки мелкий, противный дождь. Ещё двое скончались. Дядька Ермолай на ощупь закрыл глаза покойникам, хотя перед этим всё щупал их, пытаясь обнаружить признаки жизни, сомневался.
Под дождём среди ночи принялся рыть могилку. На недоумённый вопрос Кузьмы ответил как всегда обстоятельно:
– Не знамо, что с нами по утру будет, кто нас схоронит, да и схоронит ли. Можа, вороны глаза повыклюют, мелюзга лесная да тварь болотная тела наши поизгрызут, ветрами и дождями омоет косточки наши. Кто знает? А православных надо схоронить. Днём-то мы всё едино погибнем, так этих-то успеть бы схоронить по – христиански, паря. Да и не гоже мертвякам серёд живых лежать. Мёртвым мёртвое, живым – живое. Об жизни думать надо, пока живы.
– Сам же говоришь, что по утру примутся за нас, нам не выжить.
– Э-э, паря! Умом-то понимаю, что конец нам в этом болоте, и пожил уж, дай Бог каждому, а жить-то всё равно охота. Чего уж скрывать. Надёжа в душе всё же теплится. Как же без надёжи-то?
И долг живых упокоить усопших. Вот оно как, паря.
Старик ковырял мокрую болотную, торфянистую землю сапёрной лопаткой, стоя на коленях. Могилу делал широкой, чтобы всех четверых в одной схоронить.
На два штыка расковырял, земля была ещё только влажной. На третьей лопате в ямке стала собираться вода.
Дядька Ермолай стаскал лапник из – под умерших, настелил в ямку.
– Подсоби, паря. Одному мне не управиться.
Кузьма с дядькой перетащили трупы партизан, уложили в могилу.
– Пойди, скличь товарищей. Пусть простятся, а я подготовлю, чем укрыть покойников.
Приспособил плащ-палатку под покрывало, накрыл умерших.
Серело. Тяжёлый туман приглушил, придавил и звуки, и людей на маленьком клочке земли, втоптал их в болото, вжал в сырое, вязкое месиво. Костры на немецкой стороне не были видны. Лишь когда ветром сносило в сторону клочья тумана, тогда они появлялись, но мерцали уже не так ярко, а тусклым, неживым светом.
Никто не ходил в полный рост, передвигались только ползком, а на противоположной, дальней от немцев стороне позволяли себе встать на колени или передвигаться на полусогнутых ногах, всякий раз стараясь не оказаться без прикрытия кустарников.
Все снова расползлись по своим позициям, замерли в тревожном ожидании. Только дядя Ермолай всё ещё ползал на коленях вокруг свежего земляного холмика, приглаживал могилку, прихорашивал. Ножом срезал толстую ветку олешины, сделал крест, перевязав, скрепив две палки эластичной корой лозы, установил в изголовье.
