Иштван Фекете - История одного дня. Повести и рассказы венгерских писателей
Теперь Карузо работает на дровяном складе.
— Эй, Коротыш! — громко окликнули его двое сорванцов задорными голосами. — Просто чудо, как здорово получилось! Модель Могока влетела в окно к директору. Он даже похвалил его.
— А ну, проваливайте отсюда.
— Сдурел он, что ли?
Затем он увидел Дугу и Жигу. Они, никого и ничего не замечая, отпасовывали головой друг другу мяч в самом углу площадки для игр. Его одноклассники…
Неплохо бы поиграть немного в мяч, а то большие каждый раз прогоняют.
— Сынок, сделай милость, не плюйся! Куришь, да еще плюешься, нехорошо!
— Не ваше дело!
Карузо ответил бы точно так же, да еще и рожу бы скорчил.
— Как же не мое, сынок! Здесь малыши играют на земле… Кроме того, плеваться неприлично. Разве этому тебя учили отец с матерью?
— Пустяки! — произнес он, отряхивая с рубашки несуществующие пылинки, и прошел дальше.
«Сын мой, сынок, сыночек»! До тошноты надоело слышать одно и то же! Хоть бы скорее стать таким, как Карузо! Самому зарабатывать деньги, как он. Только бы не слышать нудных упреков и нотаций!
Дома такая же бодяга…
«Пойдем в кино!..» Держите меня, я падаю!..
Малышка играет в мяч. Он подходит и сильно бьет по нему ногой. Грозно свистнув и влепив какому-то карапузу оплеуху, хохочет, глядя, как остальные улепетывают от него.
— Мальчик, а если тебе влепить пощечину, что ты на это скажешь?
— Чего пристаете?.. Что я вам, сын?.. Лупцуйте своего…
— Проваливай отсюда, пока цел!
…Семь часов. Мать и отец уже дома. Но он придет только к девяти, как всегда. Потому что ему нужно дождаться Карузо.
«Боюсь я за нашего сына»… Ерунда!
Если бы он отправился сейчас домой, то родители взяли бы его с собой в кино.
…Все последующее произошло внезапно, как в кошмарном сне.
На площадь опускались ранние летние сумерки. Солнце сползало с ясного неба за свинцовые, дождевые тучи, но пока еще светло как днем. И только под кронами деревьев, под кустами сгущается полумрак да над крышами домов появился бледный серп луны, предвещая приближение вечера.
На двух соседних скамейках сидят подростки. Вернее, на спинках скамеек жмутся друг к другу, как воробьи на телеграфных проводах. Кричат, галдят, словно взбесились. Позади них на траве лежит мальчуган.
— Мажет… вечно мажет…
— С португальцами играли…
— Я и говорю ему: смывайся, старик!
— Какой гол, старик!
— Опять не попадает в ворота… До каких пор это будет продолжаться?
— Не толкайся, болван!
— Брось, не ерунди…
— На будущей неделе едем в Чехословакию. С туристской группой.
— Эй, Коротыш, это ты там?
Миши вскочил с травы и приблизился к ним,
— Курить хотите? Угощайтесь.
В мгновение ока пачка «Кошута» опустела.
— А теперь сгинь!
Но он остался. Его и раньше прогоняли, но он еще ни разу не уходил.
Однако на сей раз они были чем-то взвинчены.
С ними не было Карузо, хотя все они, как и всегда, пришли сюда ради Карузо. На какое-то время подростки умолкли и только дымили сигаретами и сплевывали.
Ждали.
Ни один из них не удивился, когда наконец на дорожке показался Карузо, хотя все заметили что-то необычное в его походке. Правда, он и сейчас шел вразвалку, но не совсем так, как всегда.
В руке у него авоська. А в ней красная кастрюлька.
Он подошел к ним и молча обвел всех взглядом.
Веки у него слегка вздрагивали. На лице испуг и волнение. Скользнув по лицам подростков, взгляд его задержался на Миши.
Казалось, что он обращается только к нему.
— Ее сбило машиной, — простонал он. — Я сейчас от нее. — Он с трудом перевел дух и продолжал: — Она умирает.
— Вот так да! Как пить дать откинет копыта старуха! — раздался звонкий мальчишеский голос.
Порыв ветра подхватил его слова и умчал ввысь, к черным облакам.
— Это моя мать! Болван безмозглый!
И в следующее мгновение Миши ощутил на своей круглой физиономии такой силы удар, что отлетел назад и распластался на аллее.
…Глотая слезы, он приплелся домой. Не переставая скулить, обмыл в ванной лицо, руки, колени. Из разбитой верхней губы продолжала сочиться кровь. На штанине два пятна: следы пинков.
Он дрожал всем телом.
Значит, вот он какой, Карузо?..
Во всей квартире никого. Постель, которую он оставил неубранной, приведена в порядок. На столе лист бумаги с отцовским посланием.
«Сынок, мы долго ждали тебя. В кино уже не пойдем, хотя и купили билеты заранее. Но я не сержусь. Сегодня не хочу сердиться. Жаль, что ты не пришел. Мы скоро вернемся. Ушли ужинать».
«Забыл написать, куда пошли. Забыл, забыл! Но ведь он не мог знать, что мне так сильно захочется быть сейчас с ними».
Пошатываясь, метался по комнате. Громко рыдал.
В стекла барабанили крупные капли дождя, стекая, как слезы.
А вот и приписка матери:
«Дорогой мой сынок, неужто ты совсем не любишь нас?»
Люблю! Люблю! Люблю!
Ведь… даже Карузо и тот…
Мама! Дорогая моя мама!
…Площадь опустела. Ливень прошел, из низко нависших облаков сыплет мелкий дождь. Где-то далеко, на самом краю неба, серая пелена разорвалась, и крохотные барашки багровеют в лучах заходящего солнца.
А внизу холодно, фонари на площади отбрасывают синеватый свет.
Блестят мокрые скамейки.
По аллее бредет маленькая тень. Останавливается перед качалкой, садится в нее. Легонько отталкивается и постепенно начинает раскачиваться.
Испуганное, печальное, побледневшее лицо. Карие глаза смотрят пристально вдаль.
— Мамочка, папочка, мамочка, папочка… — шепчет он в такт убаюкивающе раскачивающейся качалке.
По-прежнему идет дождь. Прохладный, вечерний дождь. Он смывает горячие слезы.
Перевод И. Салимона
Магда Сабо
Неприятная девчонка
В дверь резко и коротко постучали: пришли за мусором. Опять она забыла выставить ведро на лестничную площадку! Пришлось бежать на кухню за ведром. Из соседней квартиры тетушка Барабаш как раз тоже выносила деревянный ящик с мусором. Панни поздоровалась с ней. Тетя Барабаш, кивнув девочке, тут же обратилась к дворничихе, ссыпавшей мусор в большой бак, и стала что-то обсуждать с ней Закрывая за собой дверь, Панни услышала, как соседка сказала дворничихе: «Неприятная девчонка» Мама работала вечером. Хотелось встретить ее готовым ужином, и Панни принялась за жаркое. Она резала мясо, жарила лук, а из головы не шли слова, услышанные у двери: «Неприятная девчонка». Так оно и есть. Конечно: шумная, крикливая, весь день в квартире и на лестнице раздается ее визгливый голос. Когда готовит на кухне, обязательно горланит песни, по ступенькам скачет на одной ноге, словно ей не четырнадцать, а девять лет. Если здоровается с кем-нибудь, то непременно сорвет с головы шапку и махает ею, точно мальчишка. Вечно мозолит глаза людям. Словом, неприятная.
Помешав лук на сковородке, она вошла в комнату и поправила баночки и пузырьки на туалетном столике мамы. Посмотрелась в зеркало и подумала: действительно, неприятная, более того — дурнушка… Лицо вытянутое, румянца никакого, нос большой. Когда три года назад умер Андришка, тетушка Барабаш сочувственно пожимала маме руку, а сама разглядывала ее, девочку, на которую тетя Барабаш пока еще, правда, не сердилась. Но уже тогда в глазах соседки была какая-то затаенная грусть, будто тетя думала про себя: «Вот так всегда — хороший, бойкий, вечно улыбающийся мальчик умер, а эта никудышная девчонка, эта длинноногая молчунья…» Отец тоже был на похоронах. Слезы у него катились из глаз, как у ребенка, а Панни думала: лучше бы не бросал маму и нас да не женился бы на той женщине…
Девочка открыла шкаф. Приближается весна, вдруг появится моль? Перебрала платья, хотя знала: моль тут ни при чем. Просто ей захотелось почувствовать аромат, запах чистоты, который всегда бывал у мамы в шкафу. Захотелось дотронуться до рукава синего пиджачка, который носил Андришка. Когда она оставалась одна — а с тех пор, как они живут вдвоем в квартире, это случалось часто, — Панни нет-нет да и подходила к шкафу, открывала его и зарывалась лицом в одежду. В синем пиджачке Андришка на пасху ходил по соседям. Такой уж обычай: в этот день надо взять флакончик недорогого одеколона с собой и как встретишь знакомого, побрызгать на него душистой влагой. Синее сукно прочно впитало в себя приятный аромат, напоминающий о пасхальных забавах.
Потом она повернулась к кровати. На стене фотокарточка братишки. И хотя фотография была черно-белой, Панни видела его на ней таким, каким он был в жизни: чудесные голубые глаза и золотистые, как речной песок, волосы. Про Андришку говорили «красивый», «умный», «милый» ребенок. А она всегда ходила возле него, словно безмолвная, угрюмая тень, маленькая, почти незаметная. Она не была ни ловкой, ни находчивой. Не любила разговаривать, а когда к ней обращались, только бормотала что-то себе под нос и невнятно мычала… Ее недолюбливали и в доме, и в школе. А вот Андришка, тот был мастер на затеи, то и дело что-то насвистывал, бегал вприпрыжку. Стоило ему только где-нибудь появиться, как все вокруг него словно оживало. Просыпаясь по утрам раньше брата — они спали по обе стороны маминой постели, — она первым делом смотрела на него, любовалась им.
