Дмитрий Медведев - Сильные духом (Это было под Ровно)
Палачи торопились.
Впереди, прихрамывая, шел Иван Луць. Лицо его было спокойно. Он обвел глазами толпу, кому-то кивнул и продолжал идти. Вслед за Луцем шел сильно исхудавший, мертвенно-бледный Федор Шкурко. Твердой походкой шел Николай Поцелуев. Самойлов поддерживал Марусю Жарскую. Он хромал на левую ногу, и правое плечо его казалось от этого выше.
— Товарищи! — закричал Самойлов.
— Товарищи! — повторил Николай Поцелуев. Лицо его горело. Он задыхался от волнения. — Товарищи! Наши близко!
Его схватили и поволокли к виселице. Он отбивался руками, ногами, головой. Он плевал в лицо палачам, ругался. Уже в петле он крикнул во всю силу легких:
— Прощайте, товарищи! Победа будет за нами!
Очередь была за Луцем.
— Гады! — крикнул своим тонким голосом Луць. — На что рассчитываете? Нас миллионы! Наши идут!
Новаку спазмой сдавило горло. Он и Соловьев пришли на площадь проститься безмолвно с товарищами. Как им хотелось в эту минуту ответить на призыв Луця и броситься его выручать! Новак изо всей силы стиснул руку Соловьева, то ли его удерживая, то ли сдерживая себя.
А в центре площади раздавались возгласы:
— Смерть фашистским палачам!
— Да здравствует коммунизм!
Кричал Самойлов, кричал Шкурко, кричала Маруся Жарская. Кричали не переставая, не делая пауз, кричали все громче и громче, желая, чтобы как можно больше людей слышало их в эти последние минуты.
Горячая слеза скатилась по щеке Новака. Он в последний раз взглянул на виселицу, и ему показалось, что он встретился глазами с Федором Шкурко. Не в силах больше выдержать тяжелого зрелища, Новак пожал руку Соловьеву и ушел.
Постепенно разошлась вся толпа…
Накануне, готовя мины для генеральской столовой, Новак получил сильные ожоги, но он старался не обращать внимания на боль. Сегодня он приготовил новую тяжелую мину.
Мину Новак принес на Хмельную улицу, к фабрике валенок, близко за которой проходила железная дорога. Хотя руки его были обожжены, Новак, засоряя раны землей и превозмогая боль, установил мину и протянул шнур за угол забора, ограждающего двор фабрики.
Все обстояло благополучно. Ночь холодная, темная. Вблизи на улицах не слышно никакого движения. Прошло с полчаса, когда ветер донес издали грохот приближающегося поезда. Поезд шел из Здолбунова. В этот момент на полотне у переезда появилась гитлеровская охрана из трех солдат. Они шли, освещая фонарями рельсы. У Новака замерло сердце. Грохот поезда раздался совсем близко.
Охранники обнаружили мину, но не знали, как ее обезвредить. Поезд уже показался. Он шел на большой скорости. Времени на то, чтобы предупредить взрыв, оставались секунды.
— Хальт! — размахивая фонарем, заорали гитлеровцы навстречу поезду. — Хальт!
Напрасно! Машинист то ли не заметил сигнала, то ли не придал ему значения. Поезд не сбавил хода. Когда паровоз налетел на мину, Новак дернул шнур.
Последовал оглушительный взрыв. Дальше Новак видел только, как метнулось пламя, как полезли друг на друга вагоны…
Крушение потерпел воинский эшелон. До утра на железной дороге было приостановлено движение. Грузовики несколько часов возили трупы фашистских солдат и офицеров.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Эвакуация гитлеровской «столицы» с каждым днем принимала все более широкие и одновременно более панические размеры. Приближающийся фронт уже выкурил из Ровно не только фашистскую саранчу, слетевшуюся сюда с целью поживы и грабежа мирного населения, и даже не только частные «фирмы» и «конторы» грабителей, но и ряд правительственных учреждений оккупантов. Готовились к эвакуации многочисленные отделы рейхскомиссариата и сам рейхскомиссариат: никому из гитлеровских чиновников не улыбалась перспектива попасть в плен к стремительно наступающей Красной Армии.
Но фронт приближался и к нам, к нашему партизанскому лагерю. Мы решили тоже «отступать» на запад, так как никому из нас — не только командованию отряда, но и рядовым бойцам — не хотелось преждевременно попасть в «окружение» к своим. Общим желанием было: проводить гитлеровцев как можно дальше, хотя бы до западных границ нашей Родины, и нанести им возможно больше потерь.
— Куда же нам «бежать», товарищи? — обратился я к работникам штаба и разведчикам, собранным на совещание специально по этому вопросу.
— Только ко Львову, товарищ командир, — не задумываясь, ответил Кузнецов. Лишь перед самым совещанием Николай Иванович вернулся из Ровно.
— Почему вы считаете, что именно ко Львову? — спросил я.
— Да потому, что из Ровно во Львов бегут и все мои «приятели».
Дружный смех не дал Кузнецову досказать его «доводы». Когда смех утих, Николай Иванович продолжал:
— Для меня лично во Львове должно быть много работы. Гитлеровцы, как я уже докладывал командованию, намерены там надолго закрепиться. Многие из них даже питают надежды повернуть от Львова фронт обратно…
Партизаны опять засмеялись. Когда стало тихо, Кузнецов закончил:
— Надо полагать, что, находясь во Львове, можно будет не только добыть интересные сведения, но и кое-кого из гитлеровских заправил к Бисмарку отправить. Возможно, что заглянет во Львов и Кох…
В тот же день мы передали в Москву радиограмму, в которой, изложив наши соображения, просили командование санкционировать передислокацию отряда к городу Львову. На следующий день прибыл ответ: «Разрешаем».
Мы немедленно приступили к подготовке. В Ровно был послан Митя Лисейкин, и туда же, в последний раз, поехали Кузнецов и Коля Струтинский. Они должны были передать мои приказы разведчикам и подпольщикам: кому оставаться в городе до вступления частей Красной Армии, чтобы, так сказать, передать власть из рук в руки, кому «эвакуироваться» вместе с оккупантами на запад, кому немедленно прибыть в отряд. Лисейкин, Кузнецов и Струтинский должны были договориться с «эвакуирующимися» товарищами о местах встреч уже там, на западе.
Заслышав условный стук, Валя отперла дверь.
— Николай Иванович! Наконец-то! Я уж бог весть что думала. Ну разве можно столько времени пропадать!
В ее голосе звучал упрек, а глаза светились радостью. Кузнецов не стал объяснять причин своего долгого отсутствия. Они сели друг против друга и смолкли.
— Да чего же я сижу! — встрепенулась Валя. Она порывисто встала, бросилась собирать на стол. — Николай Иванович! — тихо позвала она через минуту.
Кузнецов продолжал сидеть в раздумье. Трудно было понять, о чем его мысли, лицо его выражало не то грусть, не то разочарование.
— Почему ты такой печальный? — спросила Валя и подсела к нему. — Не случилось ли чего?
— Случилось, — рассеянно отвечал Кузнецов. — Кох уехал!
— Ну и что же?
— Это я виноват, если ему удастся уйти.
— Да не удастся! — убежденно воскликнула Валя. — Куда он денется? От своей судьбы не уйдет!
— Найдет куда. Ты же знаешь, на что они все надеются в случае поражения. Мы еще, дескать, понадобимся.
— Да, — задумчиво протянула Валя, — мы не должны позволить им удирать. Но что можно было сделать с Кохом, когда он отсюда на «стрекозе» улетел, прямо со двора?! Боялся на машине даже до аэродрома доехать.
— Валя, — вдруг произнес Кузнецов и умолк. Валя насторожилась. — Не могу об этом думать, — продолжал он. — Как подумаю, руки опускаются. Ничего не сделано! — закончил Кузнецов с досадой и раздражением.
— Ну уж, не сделано! — Валя даже засмеялась, настолько нелепыми показались ей эти слова. — Рисуешься! — заключила она. — Человеку весь отряд завидует, все им гордятся, его отличили, дали орден, и какой — Ленина! А он все недоволен… «Не сделано»! Ну, садись за стол.
— Конечно, кончилась война для нас с тобой, — ответил Кузнецов, неизвестно чему улыбаясь. — Еще три-четыре недели, и здесь будут наши.
В дверь постучали. Валя открыла, и на пороге появился Николай Струтинский.
— Готов, Николай Иванович? У меня уже все в порядке.
— Куда вы? — воскликнула Валя, с недоумением глядя то на одного, то на другого.
— Разве она не знает? — спросил Струтинский.
— Вот, Валя… — начал Кузнецов. — Я тебе еще ничего не сказал. Мы переходим на новое место. В сторону Львова.
— Всем отрядом?
— Всем отрядом.
— А я и не приготовилась.
Кузнецов и Струтинский переглянулись.
— А тебе и не надо готовиться, — тихо и ласково проговорил Кузнецов, — ты останешься в Ровно.
— Я? В Ровно?
— Эвакуируешься во Львов со своим рейхскомиссариатом.
Валя продолжала смотреть на него широко открытыми глазами.
— Что же я буду делать во Львове?
— То же, что и здесь, — сказал Струтинский.
— Одна?
— Одна… Таков приказ командира, — закончил Кузнецов.
Валя задумалась. Противоречивые чувства охватили ее. Еще три-четыре недели — и для них с Кузнецовым могла наступить новая жизнь, та, о которой они оба мечтали, не решаясь признаться в этом друг другу. И вот им нужно отсрочить наступление этой новой жизни. Впереди снова подполье, снова борьба, снова постоянная угроза смерти, снова ожидание. И вдруг Валя почувствовала, что, если бы даже долгожданное счастье наступило для нее сейчас, она была бы не в силах им воспользоваться. Это не было бы для нее счастьем. Это не было бы счастьем и для Кузнецова. Спокойствие и уверенность вернулись к ней в эту минуту.
