Евгений Войскунский - Мир тесен
— Перед войной дядя с Брянска приезжал, снял нас, — говорит Дедков, пряча снимок обратно в книжку. — Мы с Варей близняшки.
Мы работаем на катере — прибираемся, затыкаем деревянными пробками — «чопами» осколочные пробоины в дюралевом борту. Мотористы закачивают в баки бензин, привезенный в бочках со склада.
И все мне чудится, что у ребят на ТКА — 108, крикуновском катере, стоящем вторым корпусом рядом с нашим, улыбки какие-то непростые. Они тоже прибираются, принимают топливо и масло, но, поглядывая на нас, невольно подпускают в свои товарищеские улыбки этакое змеиное выражение. Ну как же, Крикунов обе торпеды влепил в цель, потопил два тральщика, а наш Вьюгин — только один, второй торпедой промазал. А лейтенант Варганов потопил всего лишь одну БДБ. Хоть и быстроходную, а все же баржу. Не густо. Вторую торпеду он привез домой.
Вон они, три мушкетера. Прохаживаются по песчаному бережку среди сосен.
Варганов (не Арамис ли?), маленький насмешливый бакинец, что-то говорит, резко жестикулирует — наверно, показывает руками маневрирование катеров в атаке. У него заросший, в черных завитках, затылок. Очень смахивает на морского бродягу из романов Жаколио. Я бы не удивился, увидев у него в ухе серьгу, а за широким поясом — пару старинных пистолетов.
Лейтенант Крикунов (возможно, Атос) высок и строен, с приятным юношеским лицом и вьющимися ореховыми волосами. Мы с ним как-то разговорились, оказались почти земляками: Лев Никитич Крикунов родом из Петергофа. Его мать преподавала там в школе ботанику. А он с детства увлекался театром, и что-то в нем такое есть. Видел я однажды, как он изображал курсанта Варганова, опаздывающего в училище из увольнения: помчался неровными скачками, выпучив глаза и зажав под мышкой воображаемый палаш. Крикунов в Баку приехал из Питера с эвакуированным училищем имени Фрунзе, в августе 42-го был брошен с курсантской ротой на один из перевалов Большого Кавказа, уцелел, вернулся в училище на Зых (поселок близ Баку), недавно закончил и с лучшим другом лейтенантом Варгановым прибыл на Балтику. Повезло Крикунову: в первой же атаке потопил два корабля. Он прохаживается по бережку, слушает нервного Варганова, но, сдается мне, в сочувственной улыбке Крикунова тоже есть ма-ахонькая змеиная составляющая.
Третий мушкетер (Портос?), наш лейтенант Вьюгин, вышагивает солидно, сапоги его начищены, вид невозмутимый. Ничто в нем не выдает человека, промазавшего при стрельбе. Борис Вьюгин постарше обоих друзей — ему двадцать шестой год. Он был катерным боцманом, участвовал в лихих атаках осиповского отряда в 41-м — в Ирбенском проливе, в бухте Лыу. В конце 42-го отличившийся в боях главстаршина Вьюгин был послан на курсы по подготовке командиров катеров в Ленинград. Курсы помещались в здании училища Фрунзе, курсанты коего в то время обживали прикаспийский поселок Зых и охмуряли бакинских девушек. Летом 43-го младший лейтенант Вьюгин вернулся на БТК, некоторое время усердно практиковался в кабинете торпедной стрельбы, получил катер ТКА-93 и успел в конце той кампании потопить в Нарвском заливе немецкий тральщик-семисоттонник М-1. В нынешнюю кампанию он вступил уже лейтенантом. На его кителе спорили своим блеском с хорошо надраенными пуговицами ордена Красной Звезды и Отечественной войны I степени, медали «За отвагу» и «За оборону Ленинграда». Вот он набил табаком трубку и закурил. Мне кажется, он подражает манере комдива: трубку держит на отлете, приминая большим пальцем горящий табак.
Из лесочка, грузно покачиваясь на ухабах грунтовой дороги, выезжает машина-торпедовоз. Три мушкетера поспешают на пирс. Начинается погрузка торпед, подаваемых на катера автокраном.
Но в ужин узнаем: ночного выхода сегодня не будет. Значит? Значит, гвардейский дивизион, оставив на пирсе вахту, в полном составе почтит своим посещением базовый клуб. Куда ж еще деваться?
Тем более, что дождь перестал. На западе, как в театре, приподнялся серый занавес неба, за соснами и валунами нашего островка зажглась широкая полоса огненного цвета.
Только мы, экипаж ТКА-93, трогаемся лесной дорожкой в путь (Костя Рябоконь впереди всех, нетерпеливым скоком иноходца), — только пускаемся, значит, к очагу культуры, как меня окликает замполит Бухтояров.
— Как, — спрашивает, — чувствует себя исторический факультет?
— Нормально, — отвечаю. — Только я уже забыл, что учился на историческом.
Он усмехается этак, не вполне одобрительно, что ли. Щупленький, тонконогий, он неторопливо идет той же дорогой в базовый, и мне волей-неволей приходится тащиться рядом с ним. Раскрываю рот, чтоб спросить разрешения идти догонять своих ребят (мне, по правде, не терпится взглянуть на рябоконевскую избранницу, о которой на дивизионе ходят различные слухи), но тут Бухтояров опять подает голос.
— А мне, — говорит, — интересно, кто у вас читал? Из профессуры?
— Ну кто, — говорю, — Струве читал, Равдоникас, Мавродин.
— Замечательные силы, — кивает замполит. — А Тарле?
— Тарле на первом курсе не читал. Но мы бегали слушать его лекции. — И, предупреждая очередной вопрос, уточняю: — По истории русской дипломатии девятнадцатого века.
Он смотрит на меня узкопосаженными глазами и с чувством говорит:
— По-хорошему тебе завидую, Земсков, что ты слушал самого Тарле.
Я томлюсь. Ужасно хочется посмотреть на эту девицу…
— Вот что, Земсков, — вдруг переключает он разговор. — Хочу поручить, чтобы ты поработал с краснофлотцем Дедковым.
— В каком смысле, товарищ капитан-лейтенант? Дедков же моторист, а я…
— Не в смысле специальности. В политическом отношении помоги ему. Парень из оккупированной местности. Два года был оторван. Вообще-то кадровики допустили ошибку: нельзя таких, как Дедков, направлять на ударные соединения.
— Дедков же не виноват, — говорю, — что попал в оккупацию.
— Не в том дело, — морщится Бухтояров. — При чем тут «виноват, не виноват»? Он два года подвергался вражеской пропаганде.
— Подвергался, — соглашаюсь. — Родителей потерял. Сестру угнали в Германию. Дом сожгли. Очень даже подвергался.
Немного помолчав, замполит сдержанно говорит:
— Вот что, Земсков. Вы были студентом, но это не дает вам права спорить со старшими. Не делайте вид, будто не понимаете, о чем речь. Краснофлотец Дедков два года был в отрыве от нормальной советской жизни. Молодой, идеологически неокрепший. Могло у него создаться искаженное представление? Могло. Да он и допускает, я знаю, неверные высказывания. Вот тут ты, сознательный комсомолец, и должен ему помочь.
— Что я должен сделать, товарищ капитан-лейтенант?
— Ты в команде ближе всех к Дедкову. Беседуй с ним почаще, вслух читай газеты и объясняй суть содержания. Не только Дедкову, но и всей команде. Я тебя назначаю агитатором.
— Ясно, — говорю. — Громкие читки газет.
— Не только читки, Земсков. Беседуй о положении на фронтах. По вопросам текущей политики. Объясняй Дедкову суть жизни. Ненавистническую суть фашизма.
Суть фашизма, думаю я, Дедков испытал на своей шкуре. Что же до сути жизни… Кажется, еще ни одному философу не удалось ее объяснить…
А возле базового клуба столпотворение. Тут, кроме нашего дивизиона, толкутся зенитчики, команды катерных тральщиков, морских охотников и буксирных пароходов, какая-то пехота. Лавенсари — форпост флота, и население тут пестрое. Попадаются в толпе отдельные нетипичные фигуры — девушки-краснофлотцы. Я их внимательно разглядываю. Вот хорошенькое личико, а эта хоть и сдвинула берет сильно набекрень и вроде бы губы подкрасила, а не очень смотрится; а вот идут две коротышки — хи-хи, ха-ха, зыркают по сторонам глазками, возбужденными от обилия мужчин.
Где же Костя Рябоконь со своей легендарной избранницей? Не видать Рябоконя. Ускакал в поля… Ой, при лужку, при луне… конь гулял на воле…
Не вполне ясно, каким образом разномастное племя форпоста помещается в кинозале деревянного домишка, именуемого базовым клубом. Но, представьте, все поместились. Гаснет свет, пошел журнал «Суд идет» — о зверствах фашистов в Харькове. От кинохроники подирает холодком по спине. Уже становятся привычными эти жуткие рвы, набитые трупами расстрелянных, замученных людей. Что-то случилось на планете Земля, сместилась, что ли, ось вращения, если стала возможна такая зверская жестокость. Такое презрение к жизни человека. Бывало, правда, и раньше… Историк я никакой, недоучка, но все же помню: безжалостного вождя гуннов Аттилу называли «бичом божьим»… было и татарское нашествие… и персидский Надир-шах, громоздивший горы трупов… Это все варварский Восток? Так вот вам цивилизованный Запад: машины-душегубки. Куда там Надир-шаху с его наивными кривыми саблями до Гитлера…
Уф, кончилась страшная хроника. Теперь — как бы в награду и отдохновение — старая комедия «Насреддин в Бухаре». Ну, ну, посмеши нас, лукавый мулла! Не так уж все страшно было на Востоке, а? По залу то и дело прокатывается смех. Смешки и легкие взвизгивания, впрочем, возникают в задних рядах не только тогда, когда на экране происходит смешное. В зале все больше скапливается электричества.
