Анатолий Калинин - Товарищи
— Вот что, папаша, — Дмитрий затрепетал ноздрями короткого носа. — Вы мне душу не травите. Думаете, только вам тошно? Каждому сердце не велит товарищей в беде покидать. Да я… — голос Дмитрия упал до полушепота, — сам бы… Нельзя. Вы сами понимаете, что такое приказ.
— Коней, Митя, жаль, — сказал Чакан.
— Жаль, — закуривая, согласился Дмитрий. Он закашлялся и, вытирая рукавом выступившие на глаза слезы, сказал — Придется бросить.
Оставшись в северной части хуторов с горсткой людей, Луговой завязал бой с перебегавшей к садам немецкой пехотой. Успеют ли ушедшие с Рожковым полки дивизии нанести удар, прежде чем противник поймет свой просчет? Для этого нужно подольше приковывать его внимание здесь. Спускаясь с командного пункта, Луговой почти бегом направился к окопам.
Он услышал за собой шаги. Это был Остапчук.
— Ты почему здесь?
— А где ж бы я був? — Лугового поразил его вызывающий тон.
— Отправляйся с первым эскадроном.
— Я, товарищ майор, никуда не пойду. — Остапчук не сдвинулся с места.
— Как — не пойдешь? — переспросил Луговой. Впервые всегда исполнительный ординарец осмелился ослушаться его.
— Не можу я вас бросить, товарищ майор.
— Сержант Остапчук, повторить приказание, — сказал Луговой.
— Есть отправиться с первым эскадроном, — пробормотал Остапчук. В его глубоко посаженных глазах блеснули слезы. Он медленно повернулся и пошел назад.
35В открытой степи кавалеристы Мирошниченко встретились с прорвавшимися из хуторов кавалеристами Рожкова. Впереди шел черный, обсыпанный землей Рожков. Мирошниченко, подъезжая верхом, издали узнал его коренастую фигуру. Опираясь на плечо адъютанта, Рожков хромал. Пола белого полушубка была забрызгана кровью.
— Ты ранен, Сергей Ильич? — соскакивая с лошади, испуганно спросил Мирошниченко.
— Пустое, в мякоть, — ответил Рожков. Раскрыв руки и прихрамывая, он пошел навстречу Мирошниченко.
Они обнялись.
— Спасибо, Кузьма!.. Это по-соседски… Не дал в трату. — Разве можно? Что ты, Сергей Ильич! — Помолчав, Мирошниченко кашлянул. — Я тебя тоже хотел просить.
— Говори, о чем?
— Тут такое дело… — Мирошниченко смущенно поскреб пальцем за ухом. — Третьего дня твои хлопцы, наверно по ошибке, у меня десять коней увели.
— Вот чертовы дети! Верну. Сегодня же верну, — и впервые за все эти дни Рожков рассмеялся гулким, здоровым смехом человека, снявшего с себя тягостное бремя.
Сзади щелкнула дверца «эмки». К ним быстрыми шагами подходил Милованов. Рожков ждал его, наклонив голову. «Я провинился, наказывайте меня, я готов», — говорил он всем своим видом.
— Товарищ командир корпуса, дивизия вышла из кольца, — ступив шаг вперед и бледнея от боли в ноге, сказал он вслух.
— Вижу и поздравляю, — переводя взгляд с одного на другого, сказал Милованов. За гребнем настойчиво и злобно громыхали пушки. Глаза Милованова осветились жестким, холодным светом.
— Дивизиям продолжать наступление и преследовать противника в общем направлении на Ростов.
Склоны балки дымились. Из-под оттаявших в огне боя сугробов снега журчала вода. В хаотическом беспорядке были раскиданы вокруг обугленные остовы танков, исковерканные стволы и лафеты пушек, стаканы расстрелянных снарядов. Намалеванный на уцелевшей лицевой броне танка медведь танцевал свой нелепый танец.
Луговой тихо спускался по склону. Трупы убитых странно оживляли зловещую картину порушенного металла. Один лежал на орудийной башне танка навзничь. Другой стоял рядом с танком на коленях, уткнувшись лицом в снег, третий свешивался с бруствера окопа вниз лицом, не выпустив из рук автомата.
На краю вырытой снарядом воронки, рядом с черным кожаным шлемом немецкого танкиста лежала казачья фуражка с околышем. Подняв ее, Луговой поискал вокруг глазами. Нет, владельца ее поблизости не было. «Где же он?» — оглядываясь, спрашивал Луговой.
Звезда над лугом
Всему свой срок. По всей земле
Один закон преобладает:
Зерно, лежащее во мгле,
Не сразу силу набирает.
Всему приходит свой черед,
И слову надобно терпение,
Пока росток его в движение
Вдруг в миг назначенный придет.
От материнского порога
И до победы иль до гроба
Теперь я твой, а ты моя,
Свинцом изрытая дорога.
Моя судьба и колея.
И если мой предел на свете
Отмерен картой фронтовой,
Хотел бы я в твоем кювете
Лежать на запад головой.
Когда, над Брашовом сгорая,
Заря являет в вышине
Костела глыбу, то другая
Картина мнится мне в окне:
Навзрыд тоскующему взору
Вдруг подступают купола
Новочеркасского собора,
Над степью, выжженной дотла.
Не потому ли, что в придачу
Из врат, раскрытых напролет,
Орган дивизиям казачьим
За подвиг славу воздает.
Румыния, Брашов, 1944 г.
* * *Еще на лестнице и редакции
Его не замерли шаги,
А ты уже спешишь, ротация,
Размножить эту информацию,
В свинец отлитую. «Погиб».
И нет надежды, что Бурков[15]
В ответ рыдающим девчатам
Пошлет назавтра «опечатку»
Рукой дрожащей в машбюро.
А рядом, в том же самом номере,
Статья, короткая до слез,
Которую с аэродрома
Еще вчера курьер привез.
Как строчки пулеметной ленты,
Те строчки в запахе сосны:
«От вашего корреспондента
Из партизанской стороны».
Кабина «Дугласа», в пожаре
Теряющего высоту,
И сердце, сжатое в ударе,
Простреленное на лету.
В крови в кармане гимнастерки
Осколки вечного пера,
В крови и он, блокнот потертый,
Со строчкой, начатой вчера.
Еще на лестнице в редакции
Его не замерли шаги,
А ты уже спешишь, ротация,
Размножить эту информацию
Необратимую: «Погиб».
Н. И. Селивановой
Со звоном шпор посеребренных
Вы появились на коне,
Живым подобьем амазонки,
Когда-то виденной во сне.
И не лампасов, а пожаров
Свергалась бурная волна
С густого неба и бежала
По вашим синим шароварам,
Спадая вниз на стремена.
И даже сам казак завзятый
Не смел при случае сказать,
Что там, под буркою крылатой,
Летит, отвагою объятый,
В седле высоком не казак.
Когда ж, с погонами по чину,
В папахе, сдвинутой на бровь,
С глазами иссиня-стальными
В блиндаж входили вы, мужчины
Смолкали сразу про любовь.
С мужскою долею обвенчаны,
Иной не ведая игры
На этой, горем изувеченной
Земле, в себе вы женщину
Не признавали до поры,
Пока вот так же, из барханов,
И так же, шпорами звеня,
Но появился Селиванов[16],
Чтоб взять при зареве багряном
За чомбур вашего коня.
Валентину Овечкину
Через Курск проезжая,
Опять посыпаю я рану
Пеплом памяти горьким
Из урны ушедших времен,
По перрону блуждая,
Ищу, поддаваясь обману.
Хоть и знаю бесспорно:
Не выйдешь уже на перрон.
И наивной надежде
Поддаться легко без оглядки,
Если тот, кто и знает,
Обману подобному рад,
Если те ж, что и прежде,
Соловьи не смолкают в посадке.
И еще ведь, бывает,
Находят безвестных солдат.
Между тем повторяют
Уже на перроне пустынном,
Что тринадцатый скорый
Уходит уже на Ростов
От земли, где вздыхает,
О тебе вспоминая, Мартынов[17],
И, конечно, без скорби
Тебя вспоминает Борзов.
Несмотря и на это,
С тобою я полночь встречаю
В этом поезде вешнем
И чутком к беседе друзей,
Заливающем светом
По дороге любви и печали
И листающем бережно
Теплую книгу полей.
Со страниц шелестящих
Так и веет истомою чистой,
И, покамест клекочет
Над полями твоими весна,
На парующей пашне
Отдыхают твои трактористы,
А из пахотных строчек
Прорастают твои семена.
А с опушек лесных
На свет выбегают березы,
Сея лиственный снег,
На одной отставая ноге
По откосам косым,
Где висят соловьиные гроздья
Над могилами тех,
Кто сражался на Курской дуге.
Здравствуй, здравствуй опять, Эльбрус,
Солнцем осени озаренный,
Я опять тебя вижу… Пусть
Я сегодня уже не берусь
До твоей добраться короны.
Мне по этому поводу грусть
Не укрыть от тебя, Мингитау[18],
Ни за что я не доберусь
До нее, как бывало с Беталом,
Потому что сердце устало.
Не дойду, как бывало… С утра
Начиная свой путь от Черока[19],
Помнишь, Тысячная гора[20],
Это было еще вчера,
А прошло ужо четверть века.
Не согласен я все равно,
Что вообще по твоим уступам
Мне отныне ходить не дано,
До седла твоего, как давно,
За моим кунаком Юсупом.
Невпопад мое сердце стучит,
А ему это будто рано.
Но привез я его на ключи
От усталости этой лечить,
На ключи твоего нарзана.
И, конечно, опять, Эльбрус,
До короны твоей двуглавой
Обязательно я дотянусь,
Только силы опять наберусь,
Только вот Бетала не стало.
Сенокоса пора
На пороге июньского леса,
По колено стоящего
В чистой траве луговой,
Затянула с утра
В ароматы зеленого детства,
По росе шелестящего
Быстрою пяткой босой.
Или это в трепещущей
Дымке оранжевой,
Зацепив с полевого стана
Сенокоски свои на заре,
Не чужая мне женщина,
А ты, моя ранняя,
Управляешься с планом
За всех фронтовых косарей?
И тогда уже просто
Вернуться в июнь сорок пятого,
Только радостным взором
И стоит еще приналечь:
Навалились на косы,
Из вагонов попрыгав, солдаты,
На бегу гимнастерки
Срывая защитные с плеч.
А когда уже к вечеру,
До пояса все золоченые,
Отмахают герои
По лугу до самых берез,
То не лес им навстречу
Толпой забелеет, а жены
Принесут им парное
Молоко из села на покос.
И любому, кто в это
Не поверит, без всяких усилий
Я ответить сумею
Наотрез на закатном лугу,
Что иначе ведь летом
Никогда и не пахнет Россия,
И недаром же ею
Надышаться и я не могу.
Хачиму Теунову
