Анатолий Азольский - Кровь диверсантов
Вот какая война была. И вспоминая ее, я шепчу:
– Кланя, где ты?
Глава 34
Самоликвидация, или Спасайся кто как может. – Мы дезертиры, спасенные Кругловым. – Итоги войны.
Вся эта операция под неблагозвучным названием «Халязин» завершилась бесславным и счастливым для нас (так по крайней мере казалось) финалом. Вилли навестил старого друга по училищу, ныне начальника гарнизона, оба осторожно навели справки. Да, Халязин был у немцев, но где он сейчас – неизвестно. Документы, то есть тайны Кремля, либо в Берлине, либо неизвестно где. И пацан, которого мы похитили в партизанском отряде «Гром», никакой не сын изменника Родины и в поисках мнимого отца ничем помочь не может.
Но – внимание! – со слов сладкоречивого Вилли оба грузина дали Москве текст примерно такого содержания: в доставленном человеке опознавателями признан Халязин, место хранения документов уточнено, выемка их состоится завтра, свидетели уничтожены.
И – молчок на бесконечные годы, ибо все, отряженные за Халязиным, в земле сырой. Такую благодатную весть внушили мы начальству.
А потом покинули благополучно унылый городишко этот, скитались по генерал-губернаторству, нигде не задерживаясь. Калтыгин мрачнел с каждым днем. Наконец, Вилли произнес:
– Ну, пора расставаться. Мне – в родную страну. А вам я не рекомендую возвращаться в СССР.
Часом раньше он отвел меня в сторону:
– Война кончится через полгода, так я угадываю. Уверен, что ты останешься в живых. Запомни два моих адреса, берлинский и кельнский. Это – раз.
Я запомнил.
– Во-вторых, где встретимся после войны? Какое место обязательно не будет разрушено? Мне понадобится три года, чтоб без опаски приехать в Москву. Предлагаю дату: 18 мая 1948 года. А где? Уверен, народ не перестанет любить футбол. Стадион «Динамо» даже Сталин не осмелится снести под строительство собственного памятника. А в самом стадионе есть – и я там бывал разок – ресторан. Понял?.. Итак, 18 мая 1948 года. Или двумя сутками позже. Я не смогу прибыть – так пришлю верного человека. В-третьих, забудем о том, что… Сам понимаешь.
Мы-то понимали. Вилли прикарманил немалые деньги в стойкой валюте, подсунув потсдамскому другу фальшивые фунты, а я узнал, где спрятан архив безвестно сгинувшего Халязина, и перепрятал все его бумаги.
Еще два или три месяца болтались мы в немецком тылу, пока неожиданно для себя не оказались в прифронтовой полосе наступающих советских войск. Что ждет нас – знали доподлинно, точнее – догадывались с почти стопроцентной уверенностью. Правда, мы значились в нашей армии под дюжиной фамилий, причем самых распространенных, но в том-то и дело, что снабдили нас и самыми настоящими что ни на есть удостоверениями личности: капитан Калтыгин, старшие лейтенанты Бобриков и Филатов.
Пишу со стыдом, но от правды не уйти: мы оказались дезертирами. Наступила, к счастью, пора везения, удалось найти Круглова.
Он и включил нас в свою команду, поручив охранять имение – почти на границе с Восточной Пруссией.
В имении этом мы подвели итоги войны.
В весьма скупом изложении операции наши заключались в следующем. В самой Германии и вообще в Европе жили, работали и служили нужные нашему московскому хозяину люди. Облегчая им существование, хозяин поручал нам дела, которые вроде бы никак не связаны были с бытием опекаемых им людей, но в сложной маневренной борьбе способствовали продвижению их по служебной лестнице, дезавуировали кого-либо из тех, кто вставал на пути этих людей, или просто вносили элемент случайности, расстраивая налаженные связи, отношения, сталкивая интересы ведомств, осуществлявших те же функции, что и гестапо; мы выступали то в роли мистической силы, уносящей с собою в неизвестность какого-либо немца, то, наоборот, к следам, оставленным на месте происшествия, прикрепляли малозаметные и потому обращавшие на себя внимание этикетки. А то и просто выкрадывали человека и отпускали его, потомив в лесу час, два, сутки. Или нападали на зазевавшийся патруль, устраняли глупых, а самого умного и памятливого допрашивали по вопроснику, специально разработанному хозяином, давая затем возможность плененному бежать. И так далее. Игра захлестывала организаторов ее, ставки, как во всякой игре, удваивались, в ход шло блефование, иногда для дезориентации своя мелочь сбрасывалась или шла под козырь противника. И крапленые карты бывали, и по-шулерски тасовали их, и в рукав прятали; за долгие годы соперничества не за зеленым сукном у противников выработались правила поведения и обхождения, бесконечность взаимных расчетов уничтожала мысль о долгах.
Ко всему неясному и нечеткому, что написано, добавлю самое существенное: в карты играли не господа, а лакеи, и не в гостиной, а в буфетной, нешумливо.
Немалую часть войны мы занимались устройством своих мелких бытовых дел, отвоевывали свои законные права, если в годину войны можно вообще говорить о правах. Правда, нам полагался – после каждой операции – отпуск не то два месяца, не то две недели. (Споры о сем шли еще на спецкурсах.) Водка полагалась – а ее недодавали или недоливали. Паек нам то урезали, то отменяли вообще, то переводили на норму, о которой не слышали интенданты. Из-за неразберихи и воровства штабных служб мы то щеголяли в шелковом немецком белье, то рвали на портянки нательные рубашки. Деньги, всегда необходимые, нам тоже почему-то не выдавали, приходилось поэтому завышать в отчетах свои расходы за линией фронта…
Глава 35
Деревня, где скучал Евгений… – Как отомстить Берлину? – Ляйпцигерштрассе все ближе и ближе… – Жестокая расправа, трепещи, Германия!
Трехэтажный особняк, громадный сад (пора цветения вишен еще не настала), все бы хорошо, но – запах: уже до нас побывавшие в хоромах артиллеристы невзлюбили почему-то второй этаж, весь занятый библиотекой, и повадились со зла ходить туда по большой нужде. Возможно, они боялись, так я поначалу думал, ночью покидать дом и идти в сортир на дворе. Вскоре, однако, обнаружилось, что сортир как раз на том же втором этаже. Или они желудком маялись?
Прислуга давно разбежалась. Под конвоем привели из деревни несколько ахающих крестьянок, я заставил их выгрести экскременты артиллеристов, которые заодно умудрились часть библиотеки сжечь. Что делать с домом на Ляйпцигерштрассе – было нам известно, первым пунктом программы вписали поголовное изнасилование, и, поскольку это меня несколько шокировало, Алеша нашел мудрые сочинения, которые оправдывали газон перед домом и полуголых женщин, готовых отдаться; они лежат на траве, задрав ноги, и хором исполняют «Хорст Вессель» в ожидании своей очереди. Все первоисточники свидетельствовали: «Победителю принадлежит трофей!» – повелось это с Древней Греции. Законное солдатское право насиловать культивировалось в Риме, в Столетней войне, при королях Эдуардах и Георге. Веселое оживление Алеши вызвали относящиеся к 1917 году строчки Арнольда Тойнби: «От Льежа до Лувэна немцы прорезали коридор террора. Дома были сожжены дотла, деревни разграблены, гражданское население заколото штыками, женщины изнасилованы».
– Так и надо! Так и будет! Коллективное сознательно-бессознательное Я!
Теперь, когда можно было в библиотеке не затыкать нос, я нашел и прочитал не попавшее в школьные программы сочинение о молодом Вертере, что возбудило много интересных мыслей. Разве не сближены любовь и смерть? Разве тот самый половой акт, повелеваемый неземными силами, не есть подобие смерти? Неспроста он для меня при первом же применении подобен был падению вниз без парашюта. В той же библиотеке я нашел более точное подтверждение этой теории. Некий ученый (фамилию забыл) подвел итог многовековых наблюдений за некоторыми существами и установил: они погибают после того, как дали жизнь потомству. А то, что мужчина и женщина после полового акта все-таки продолжают жить, так это подлая проделка Природы. Но – Гете. Я ведь напоролся на фолиант, посвященный ему, и узнал, к великому удивлению, о существовании города Вецлара на Лане, о приезде туда сто семьдесят три года назад молодого Иоганна Вольфганга, лиценциата права, падкого на женщин и склонного преувеличивать их достоинства. Здесь он познакомился с Шарлоттой Буфф и Иоганном Кристианом Кестнером, который отличался не падкостью, а добропорядочностью. Мутный роман с Шарлоттой, мельтешение жениха и нравы города вылились в написание произведения, известного как «Страдания молодого Вертера».
Примерно так повествовал фолиант. А ведь я ранее думал, что «страдания молодого Вертера» – это что-то вроде немецкой прибаутки.
Хорошо жилось, дважды приезжал Круглов, вносил спокойствие в душу чем-то страдающего Калтыгина. Рояль был, аккордеон, почему-то не уворованный. Я музицировал, вместе с Алешей строя планы мести городу Берлину, кольцо вокруг которого уже сомкнулось. Два фронта, 4-й Белорусский и 1-й Украинский, пробивали нам с Алешей дорогу на Ляйпцигерштрассе.
