Ежи Путрамент - Сентябрь
С каждым днем такие приступы отчаяния приходили все чаще. После воскресного возбуждения в связи с заявлением союзников в понедельник наступило горькое похмелье. Настроение стремительно поднималось и затем стремительно падало. Вот появился чей-то родственник из Здуньской-Воли: город занят! Весь квартал впадает в уныние. Радио сообщает: Вестерплятте стойко защищается. Быстро подсчитывается, какой эффект это дает в целом, наступает разрядка. Снова сообщение из частных источников: Пултуск. Снова Вестерплятте. Лодзь взята. Лодзь обороняется. Кельцы. И снова Вестерплятте.
Чем хуже шли дела, тем отчаяннее дамочки из санитарного пункта искали утешителей, покровителей, святых. Они яростно вертели ручки радиоприемников. Сначала их пугали вторгавшиеся между маршами и обереками [63] грозные слова: «Внимание, внимание. Воздушная…» Потом они заметили, что предупреждений становится все меньше, а налетов все больше. И тогда они пристрастились к радиобеседам полковника Умястовского. Была какая-то соразмерность между их жаждой спасения, все более грозными известиями и его тоном, его доказательствами, его приказами. Например: «Укладывайте на шоссе бороны!» Анна ахнула: «Может, он еще предложит посыпать шоссе канцелярскими кнопками?» Дамы на нее накинулись, закричали. В их потрясенных душах Умястовский уже занял места где-то рядом со святой Бригиттой. Тогда Анна впервые подумала о Кручей. Умястовский всего лишь полковник, а дядюшка ведь генерал, и к тому же настоящий, а не такой, из радиопередач.
Бессознательно, как раненое животное, она теперь искала лечебную травку, прежде ей неизвестную, которая принесет спасение от страшного настоящего, а если нельзя, так хотя бы от еще более страшного будущего. На санитарном пункте она делала перевязки легкораненым. Ходила на дежурства ПВО. Но несоответствие между безграничностью несчастья, постигшего страну, и ничтожностью ее усилий стало невыносимым.
В то утро она ушла из дому почти украдкой, чтобы не наткнуться на Виктора: ей надоела его рассудительность. Чего она ожидала от кузена своей матери, генерала в отставке, Евстахия Кноте? «Правды, — говорила она себе, — только правды. Я должна знать, что нас ждет. Пусть самая горькая правда, лишь бы без гадалок, пророков, железных борон на шоссе. Кто же, как не дядюшка…»
Часам к двенадцати она добралась до центра. Здесь Анна пошла медленнее; пройденные километры утомили ее, она спешила, хотела поскорее миновать виадук: боялась, что налет застигнет ее именно там, возле железной дороги. День был прекрасный. Нежно-голубое небо. Солнце теплое, но не знойное. Цветы на клумбах по-осеннему пышные. Все было яркое, аккуратно прибранное, торжественное. День казался праздничным, и только некоторое время спустя Анна поняла: это оттого, что на улицах мало людей и почти все магазины закрыты.
Спокойная, еще не тронутая бомбами улица, как и прекрасный день, подействовали на Анну расслабляюще. Она шла, стараясь не смотреть в глаза людям, изредка попадавшимся ей навстречу, чтобы не выдать им, скрыть от самой себя свое отчаяние, горечь, бессилие. Ей казалось, что есть определенное сходство между судьбой Варшавы, Польши и ее собственной судьбой. Она толком не знала, на чем основано это сходство, и шла, сокрушаясь, быть может, уже только над своей участью.
Анна опомнилась, услышав грохот, доносившийся справа. Она ускорила шаг. Люди останавливались и тут же бросались в ворота, кто-то звал и ее. Тогда она побежала, откинув голову, подгоняемая страхом, что застрянет здесь, на полпути к Кручей. Анна увидела пятерку самолетов. Они шли невысоко и теперь даже снижались, вероятно миновав зенитное заграждение в предместьях.
Впереди, на расстоянии примерно полукилометра от Анны, появилось темное облако. Оно было небольшое, быстро порыжело, а затем исчезло, но сейчас же, одновременно с раскатами грома, взвилось другое — черное, огромное.
— Попали! — закричала женщина в воротах.
— Попали! — крикнул какой-то прохожий, с виду рабочий; он выбежал из ворот и кинулся вперед, по направлению к дыму.
Анна тоже бежала. Дым валил все сильнее. Склады горючего! Эту весть передавали из ворот в ворота. На улице полно народу. Тяжелый запах гари. В лицо Анне пахнуло жаром. Сделав над собой усилие, она помчалась вперед: на помощь или просто из любопытства — Анна и сама не могла бы объяснить. Отовсюду неслись крики, из окон соседних домов выбрасывали узлы, всякий хлам; плакали дети.
— Стой! — вдруг рявкнул кто-то и так крепко схватил ее за локоть, что у нее на секунду онемела рука. — Куда, черт возьми! Пожара не видала? Назад!
Это был офицер — небритый, глаза покраснели от усталости.
— Бегу на помощь! — кричала Анна, вырывая локоть из его костлявых пальцев.
— Только тебя там не хватает!
Анна объяснила, что ей надо на Кручую.
— Нет прохода! Перекройте улицу, гоните баб! — приказал офицер солдату, подбежавшему к ним.
Это был не единственный пожар. Анна свернула влево, добралась до Краковского Предместья — там тоже горело, и ее не пропустили полицейские; она прошла через Беднарскую к Висле, упорно стремясь попасть на злосчастную Кручую.
На улицах не было и следа недавнего спокойствия. Анна бежала, почти не чувствуя усталости, не чувствуя, что ее душат слезы, что ее толкают люди, мечущиеся взад и вперед. Налет прошел и этой стороной, разрушена стена каменного дома, еще не осела пыль штукатурки, множество людей копошится в развалинах. Немного подальше медленно разгорался пожар, пламя охватывало большой дом. Из ворот доносились крики, ржали лошади. На тротуаре несколько человек — праздные наблюдатели. Анна сунулась было в ворота, навстречу ей повалил дым, она закашлялась. Кто-то за ее спиной заорал:
— Что вы делаете!
Окрик этот только подстегнул Анну: ничего не видя, ничего не понимая, она бросилась вперед, нагнув голову, словно ныряя. Бесконечными показались ей эти ворота, она едва не задохнулась, пока наконец не выбежала во двор.
Дом был новый, большинство жильцов, видимо, заблаговременно выехали отсюда, потому что никто не боролся с огнем. В окне первого этажа вопили две женщины — они никак не могли справиться с огромными подушками, выпихнуть их во двор. И только на самом дворе, в углу, жались живые существа.
Пожар разрастался со стороны ворот. Языки пламени плясали на оконных рамах. В этот ясный солнечный день огоньки казались прозрачно-желтыми, почти как янтарь. Ленивые порывы ветра раздували их в пузыри, внезапно достигавшие гигантских размеров. Тяжелый, удушливый дым скапливался во дворе, хватал за горло. А там в углу — не меньше сорока лошадей и, кажется, трое совсем еще молодых солдат.
Анна остановилась, не понимая пока, в чем дело, почему солдаты не выгоняют на улицу отчаянно ржавших лошадей, Вдруг она рванулась в сторону — огненный столб мелькнул перед ее глазами: невыносимый жар, нечем дышать. Она инстинктивно побежала вперед, на середину двора.
Огонь торопился. Тяжелое облако беловатого дыма, пронизанного снопами пламени, заслонило ворота. Воздушная тяга превратила их в некое подобие печной трубы. Анна видела маячивший впереди прямоугольник улицы, темные фигуры людей, размахивающих руками. Дыхание пожара снова стало чувствоваться сильнее, Анна шагнула назад и очутилась возле лошадей.
Молодые солдаты совсем растерялись. Прижатые к стене огнем, подступавшим все ближе, они не знали, как справиться с лошадьми, охваченными паникой. Лошади визжали, ржали, выли, жались в кучу, оттесняли одна другую, лягались.
— Выводите! Выводите! — кричит Анна. Солдаты смотрят на нее, словно не понимая польского языка. — Выводите!
Женщины исчезли, остались только раскиданные во дворе узлы. Убогое имущество, черный с красным платок, пара высоких черных ботинок, возле ворот валяется раскрытый молитвенник. Новый порыв ветра — и вот почернели, обуглились вздыбленные страницы.
Анна это видит. Бежать! Она понимает, что сама попала в ловушку.
— Надо бежать! Бежать! — повторяет она.
Солдат, который стоит к ней поближе, блондин лет двадцати, смотрит на нее испуганными глазами и наконец в страхе бормочет:
— Лошади.
— Почему вы их не вывели раньше, как только загорелось? — Анна слышит свой собственный голос, он такой резкий, что голове больно.
— Пан вахмистр побежал узнать, что прикажут, велел ждать.
«А теперь уже слишком поздно», — как бы досказала за него Анна. Огонь снова вырвался наружу и на этот раз задел двух-трех лошадей. Невообразимый переполох, смрад паленой шерсти, оскал морды с длинными желтыми зубами, визг укушенной лошади.
Анну тоже подхлестнул этот огненный бич.
— Выводите! — закричала она снова, схватила ближайшую лошадь под уздцы, потянула к себе; взбешенное животное дернуло головой так, что Анна покачнулась, похолодела от страха перед оскаленной мордой. Анна уперлась каблуками в размякший от жара асфальт, снова попыталась тянуть лошадь — ничего не выходит.
