Владимир Рудный - Гангутцы
— Телефонистом служил, товарищ капитан.
— Ух! — сжал зубы и сердито крякнул Желтов. Учил он, учил эту кисейную барышню, размазню, чтобы говорил только про свою прежнюю матросскую специальность и ни в коем случае про этот дурацкий телефон, так нет, выболтал!
— Отлично, — обрадовался Гранин, — нам телефонисты нужны. Грести умеешь?..
— На призовой шлюпке ходил загребным.
— Ну вот и хорошо: с виду не силен, а загребной!.. Пойдешь телефонистом на острова. А ты не шипи на него, — повернулся вдруг Гранин к Желтову и насмешливо добавил: — Ты вот лучше чуб срежь. А то у нас тут сала в котле не хватает.
Желтов схватился за чуб, предательски выползший из-под бескозырки.
Гранин вернулся на командный пункт.
У входа он постоял, прислушиваясь.
Ночь тихая, безлунная. Только далеко на востоке, наверно у Якова Сидоровича Сукача, ухали орудия.
Он прошел в нору, сердито спросил писаря:
— Есть что с Фуруэна?
— Нет, товарищ капитан.
— А на энпэ, что там, заснули? — бросил Гранин уже из-за полога.
— Сейчас запрошу, товарищ капитан.
Пивоваров все еще сидел над картами и бумагами.
«Работяга Федор, — подумал Гранин. — Не знай я, какой он храбрости человек, пожалуй, решил бы, что равнодушен ко всему на свете, кроме бумаг. А ведь тревожится, поди, за Ивана Петровича и ребят не меньше моего. Эх, мне бы его волю и характер!»
— А знаешь, Федор, как человеку легче всего от всякой подлости излечиться?
Пивоваров от неожиданности даже сломал остро очинённый карандаш и уставился на Гранина.
Но Гранин не замечал его удивления. Он высказал то, что взволновало его в эту ночь:
— Надо всяких прикрытых приличиями подлецов людям в голом виде показывать. Глянешь на такого — и стыдно станет за все мелкое и нехорошее, что есть в тебе самом.
Он заметил, что Пивоваров огорошен, и вздохнул:
— Это я так. Натощак всякая дребедень в голову лезет. Ты, Федя, ляг, отдохни.
— Сейчас, сейчас. Вот допишу — прилягу…
Гранин присел за столик, врытый ножками в землю, и едва сдержался, чтобы не обнять Пивоварова за плечи. Он улыбнулся, слушая переговоры писаря с наблюдательным пунктом:
— «Глаз»… «Глаз»… Я «Гром»… «Глаз»… «Глаз»… — И нарочито громко: — «Глаз», протри глаз! Вы что, заснули в своем скворечнике?! — И тише, думая, что Гранин не услышит: — Командир серчает. Есть там что от Ивана Петровича?.. Сигнала не видно?..
Глава четвертая
Новый рубеж
Связной с Фуруэна пришел перед рассветом, когда Гранин собрался посылать туда с новой группой лейтенанта Фетисова.
Еще не отдышавшись от бега, в Кротовую нору пролез стройный юноша в кирзовых сапогах, в перепачканных глиной брюках и в аккуратном бушлатике, который он успел, прежде чем войти, отряхнуть. Низкий потолок вынудил его пригнуть голову, хотя ему очень хотелось стоять перед Граниным прямо. Ленточки с якорьками на концах свесились вперед, а золотистая надпись на ленточке при свете коптилки выглядела тускло, так что с трудом можно было прочитать стертые временем и морской водой буквы: «Сильный».
Ленточка всегда напоминала Алеше подвиг отца и катер «Двести тридцать девятый». А литые, надраенные чистолем латунные пуговицы, нашитые на бушлат вместо обыкновенных, штампованных, горели даже во тьме, как дорожные знаки на шоссе; их подарил Алеше Терещенко, и это незримо связывало Алешу с человеком, который видел и помнил подвиг отца.
Минут десять назад Алеша выскочил из шлюпки и пустился бежать вверх по крутизне обрыва, к командному пункту. Он спешил с донесением от Щербаковского.
Вся группа, вместе с Щербаковским, Богданычем, Макатахиным и Алешей — десять человек, медленно и бесшумно добралась на двух шлюпках до Фуруэна и пристала к берегу, где накануне бритоголовый финн принимал термос с похлебкой.
В этой тыловой части острова охраны не было. Щербаковский выведал у Богданыча все, что тот знал про островной гарнизон, и приказал каждому действовать ножом самостоятельно и тихо, чтобы до срока не привлечь внимания соседей к Фуруэну.
— Н-ожи в зубы, — Щербаковский шепотом наставлял матросов, сгрудившихся возле него на берегу. — П-ползком. Не стрелять. Старайся ножом прямо в…
Он осекся, вспомнив про Алешу.
— Ты, сынку, оставайся в шлюпке. Нечего тебе ножом гадов резать. Т-ри раза мигну ф-онариком, жми на Хорсен, докладывай капитану: «Ив-ван Петрович Щербаковский Ф-уруэн взял!»
И Алеша ждал в шлюпке час, ждал два, слушая, как стонут надломанные снарядами сосны, и вздрагивая при каждом далеком выстреле. Он гладил ложе автомата и был готов прийти на помощь друзьям. Но, кроме скрипа деревьев и плеска воды, не слышно было ни звука, и Алеша не знал, хорошо это или плохо.
А когда, наконец, наверху трижды мигнул фонарик и Алеша понял, что все хорошо, он оттолкнул шлюпку от берега и взялся за весла.
Он греб долго, плутая во тьме среди камней и натыкаясь на банки, давно переименованные им в рифы. Риф — это звучало более романтично, хотя Щербаковский, показывая свою ученость, однажды заспорил: «У вас, м-ожет быть, в девятом классе этого не п-проходили, а я эти рифы лично изучал, на к-орабле ходил. Р-ифы бывают т-олько из кор-раллов и встречаются лишь в т-ропических м-орях…» Из кораллов ли рифы или, как тут, у берегов Финляндии, из гранита и песчаных наслоений, но Алеше они в эту ночь причинили много зла. Алеша поминутно вылезал из шлюпки в воду, сталкивал шлюпку с мели, греб дальше и снова натыкался на рифы, пока, наконец, не добрался до Хорсена.
Его вынесло не к переправе у развалин дома, а к подножию той высоты, по которой он уже однажды взбирался, спеша на выручку к бойцам сержанта Нечипоренко.
— Потери есть? — спросил Гранин, выслушав рапорт Алеши.
— Все было тихо, товарищ капитан. Иван Петрович приказал бить ножами. Я в шлюпке долго плутал. Темно, не привык. Разрешите возвратиться?
— Передай Щербаковскому: держать Фуруэн до смены. Укрыться от мин и ближнего огня. Снарядов не бойтесь: слишком близко к Эльмхольму и Стурхольму не станут стрелять. Побоятся попасть в своих. Подготовьте позицию для Беды. Пришлю его к вам с пополнением. Повтори!
Гранин не мог без ласки смотреть на Алешу, повторяющего приказ.
— Молодец! — одобрил Гранин, когда Алеша все точно повторил. — А теперь зайди к Загребельному, возьми подарки для каждого из вас. С Ханко из госпиталя девушки прислали для самых лучших бойцов отряда. Иди.
Старшина Загребельный, он же начальник пристани, он же начпрод, он же начхоз отряда, прозванный «Голова-ноги» за вечные охи и жалобы на занятость — «Голова-ноги вертятся от стольких дел», — предоставил Алеше право выбора.
— Десять подарков на вас. Девять — на остров, один, любой, бери себе.
Алеша выбирал.
Завернутые в целлофан таинственные коробки. Мешочки с мотками суровых ниток и иголками, с набором форменных, больших и малых, морских пуговиц. Расшитые крестиком кисеты. Фляги в малиновых, из плюша штор, чехлах и, кажется, полные. Курительные наборы — табак, спички, лист тонкой папиросной бумаги из энциклопедии Брокгауза и Эфрона с печатной надписью: «Древнерусский орнамент. Картогр. зав. А. Ильина. СПБ». Мыло «Крымская роза». Варежки, связанные чьей-то заботливой рукой.
Сколько тепла, сколько любви вложено гангутскими женщинами во все эти дары, сваленные сейчас грудой в ящик из-под патронов и предложенные старшиной Загребельным Алеше на выбор. А выбирать-то и некогда.
Алеша откладывал какой-нибудь подарок, потом возвращал на место и заменял другим.
За бритву спасибо скажет Иван Петрович. В блестящем лезвии бритвы Алеша, как в зеркале, увидел свой подбородок, покрытый пушком. Пора уже бриться. А для жесткой, колючей бороды Ивана Петровича в самый раз.
Шерстяные носки — Богданычу: ему в разведку ходить. Вчера вернулся мокрый, простуженный, голос сиплый, а все шутит. «Мне, говорит, для разведки громкого голоса не нужно, тренируюсь, говорит, на шепоте».
Записную книжку — Мише Макатахину: серьезный человек Макатахин, все пишет и пишет, а что пишет — не показывает. Алешу терзало любопытство, что же это за секреты у Михаила Макатахина?
Впрочем, Алеша передумал. Записная книжка скорее пригодится Никитушкину; тот давно уже избрал Алешу постоянным и терпеливым слушателем своих стихотворных упражнений. Последнее стихотворение Алеша выучил наизусть — очень оно ему понравилось.
На море — торпедой, на суше — в штыки,
Чистейшая всюду работа.
На то мы гангутцы, на то моряки
Балтийского Красного Флота.
Ни сердце, ни мускул не дрогнут в бою,
Мы — люди особого склада.
За честь, за свободу, за землю свою
Мы жизнь отдадим, если надо.
И памятна будет навеки врагу
Суровая наша работа.
Не дрогнут балтийцы. Они берегут
Традиции Красного Флота.
Обязательно надо Никитушкину отдать записную книжку: пусть заполняет стихами. После войны наверняка он будет знаменитым поэтом.
