Александр Гончар - Знаменосцы
«Ведь может случиться, — думал Маковей, уже сидя у себя в окопе, — что она приглядится ко мне внимательнее, и я ей понравлюсь… Не так, как до сих пор нравился, а как-то совсем иначе… Всякие чудеса бывают на свете!»
Мысли его все время тянулись к боевым порядкам полка. Где-то там, освещаемая ракетами, готовая к штурму, лежит под огнем пехота. Где-то там Ясногорская, ползая в прибрежных росистых шелюгах, перевязывает пехотинцев. Маковей хотел бы сейчас быть на месте одного из них, в самом острие полка, направленного на запад… Пусть бы Ясногорская, склонившись над ним, перевязывала ему горячую рану… «Потерпи, Маковей, потерпи, — скажет она ему. — Сейчас я прикажу отправить тебя в медсанбат». Но он на это только гордо усмехнется. Как? Перед общей атакой, перед штурмом пойти кантоваться по тылам? «Спасибо, но я никуда не пойду отсюда в такой решающий момент. Я останусь тут». Ясногорская в восторге от его мужественного поступка, она кладет ему руку на плечо, заглядывает, пораженная, в его глаза: «Так вот ты какой, Маковейчик!.. Ты, оказывается, герой!»
Вот тогда он, наконец, откроется ей. Скажет все, что думает. Даст волю своей нежности, своей любви. И Ясногорская приласкает его, как днем. «Маковей, любимый, я, оказывается, совсем мало знала тебя, считала мальчишкой. Теперь я о тебе другого мнения. Теперь я тебя люблю». И раны его заживут сразу, и он встанет на ноги, веселый, здоровый, счастливый. Скажет: «Что хочешь, я всё для тебя сделаю».
Она скажет: «Возьми меня на руки и неси по белому свету».
И он возьмет ее, легкую как ласточку, и понесет. Она будет говорить: сделай еще то, сделай это, — и он все исполнит, потому что все сможет. Способен будет горы сдвинуть с места.
— Ты спишь, Маковей? Или просто дремлешь?
Вспугнув грезы Маковея, гвардии лейтенант Черныш прыгает на дно окопа. Сам черный, а глаза под сведенными бровями весело поблескивают.
— Спишь, говорю?
— Нет, это я так…
— Царица полей подает голос?
— Подает.
— Как там у них?
— Пополнение принимают, всю ночь возятся. Замполит с «хозяином» боевые порядки проверяют.
— Ну, а мы пока что давай закурим по одной…
Усевшись на дне тесного окопа, перепутавшись ногами, они старательно крутят цыгарки. Маковей ждет от лейтенанта еще одного вопроса, самого главного. И после напряженной паузы Черныш задает его, этот вопрос, попадаясь на крючок к Маковею.
— Меня оттуда никто не вызывал?
Маковей набирает в грудь воздуха и торжественно отвечает:
— Никто!
Черныш молча жадно тянет цыгарку.
Теперь Маковею все ясно. Да, собственно говоря, разве еще днем не видно было, к чему все клонится? Его обостренный взгляд отмечал тончайшие оттенки в поведении Ясногорской и Черныша. Когда она стояла на огневой и радостно болтала, ловя в протянутые ладони мелкий солнечный дождик, Маковей заметил, как тревожно перебегал ее взгляд по людям, ища кого-то. Потом, когда подошел Черныш, Маковей понял, кого она искала. У всех на глазах она стала будто еще лучше, еще красивей, чем была. А когда они говорили между собой о первом громе и о лесе, вспыхнувшем после дождя зеленым сияньем, Маковею казалось, что они разговаривают не о том громе, который только что прокатился, и не о лесе, вымытом дождем и зазеленевшем вблизи, а о другом громе, более прекрасном, редчайшем, — его слышали только они двое. Это была уже тайна для всех! Маковею хотелось увидеть все, что видели они, постичь очарование их тайны, к которой они, весело сговорившись, никого не пускали.
С ревнивым вниманием следил Маковей за Чернышом, сидевшим в задумчивости против него. Парень хотел понять, за что Шура отметила и избрала именно этого человека, худощавого лейтенанта Черныша, а не кого-нибудь другого. Почему она после Брянского, стольких обойдя, стольким дав отпор, остановилась именно на нем? За черные брови, за ясные очи? Но ведь и Сперанский был, как нарисованный. За отвагу? Но ведь и Сперанский был храбрый! Нет, здесь что-то совсем другое… Наверное, в нем есть как раз то, чего она искала в жизни. Что-то от Брянского!
Избранник!.. С нежной завистью Маковей разглядывал Черныша. Тайно ревновал его к Ясногорской, но даже ревнуя, не испытывал к лейтенанту неприязни. То, что Ясногорская полюбила Черныша, еще больше возвышало любимого командира в глазах Маковея. К присущим лейтенанту достоинствам прибавилось еще одно — особенное, исключительное. Отблеск Брянского остался на Черныше после того золотого дождика и синего грома. Сияющие взгляды Шуры до сих пор еще светились на нем, очаровывая Маковея. «Странно, что я раньше не замечал, какой он в самом деле особенный, — горячился телефонист, думая о своем командире. — Ведь он самый лучший офицер в нашем батальоне, сейчас мне это ясно. Правда, стрелковыми ротами командуют тоже храбрые, опытные, прекрасные люди… Но наш Чернышок все-таки самый лучший. Если уж Ясногорская отдала ему предпочтение, значит он особенный. Интересно, что же в нем особенного? — терялся Маковей в догадках. — Как приобрести это особенное? Как его найти? Разве я тоже не могу иметь то редкое, что мило ей?»
Он смотрел на крепкие плечи лейтенанта и украдкой поводил своими. Замечал при свете цыгарки острую борозду на смуглом лбу лейтенанта и хмурился, чтобы у него тоже появилась такая же. Если бы можно было перенять все чувства и мысли лейтенанта, то он, Маковей, конечно, сделал бы это. «Я тоже добьюсь всего, что ей мило, — убеждал себя взволнованный парень. — Буду справедливым ко всем, буду честным, храбрым, образованным! Обо мне «хозяин» тоже будет говорить, что я неутомимо дерзаю, совершенствуюсь, ищу новых методов и нахожу их… Тогда подойдем к ней вместе: мы оба вот какие, мы сравнялись — выбирай!»
Черныш, затоптав цыгарку, встал и прислушался. Маковей спрятал свой погасший окурок за манжет пилотки. Шум на передовой постепенно стихал. Лишь изредка кое-где постукивали контрольные пулеметы. На огневой братья Блаженко степенно рассказывали кому-то о февральских боях за Гроном.
— Может быть, меня будут спрашивать, — предупредил Черныш Маковея, — я буду в окопе у Сагайды. Только гляди не засни. Лучше уж потихоньку пой.
— Хорошо, я буду петь. Но все равно всего не перепою до утра.
— Завтра допоешь… Когда снимемся… вперед.
Легко подтянувшись на руках, Черныш выскочил из окопа. Навстречу ему с пригорка спускалось несколько бойцов. Один из них сдержанно стонал и все время просил воды.
— Откуда? — остановил их Черныш.
— С передовой. Раненые.
Все оказались незнакомыми, из свежего пополнения, вчера только прибывшего в полк.
— Быстро вы…
— Окопаться не дал… Как чесанул по всему берегу… Сейчас уже лучше, все окопались…
— Кто вас перевязывал?
— Там одна девушка, спасибо ей… Намучилась с нами…
— А она… а ей… ничего?
— Ничего… жива-здорова… Нас вот на весь батальон только четверо.
— Воды… ох, воды, — тянул скрючившийся высокий боец, которого товарищи поддерживали под руки.
Черныш крикнул своим вниз:
— У кого есть вода?
На его зов первыми явились братья Блаженко, на ходу отстегивая алюминиевые фляги. Раненый оживился, потянулся всем телом к ним навстречу. Денис зубами открутил пробку.
— Куда ранило? — спохватился Черныш.
За раненого ответили другие:
— В живот…
Братья Блаженко выжидающе смотрели на лейтенанта.
— Ведите! — с неожиданной строгостью скомандовал Черныш легко раненым, державшим юношу под руки. — Санитарные подводы внизу налево!
— Мы знаем…
— Роман, проводите их!
— Братцы… Один глоток… Сгораю… Каплю, братцы, — жалобно умолял пехотинец, на ходу оборачиваясь к братьям Блаженко. Но они уже накрепко завинтили свои фляги.
XXIII
Половина шестого.
Солнце только что взошло, стремительно поднимаясь из-за леса. Черныш с офицерами-минометчиками стоял на холме перед огневой и, поглядывая то и дело вперед, делал в блокноте какие-то заметки. Сейчас он напоминал прилежного студента, записывающего в лаборатории сложные и важные процессы.
Невдалеке торчал Хома, сквозь трофейный бинокль разглядывая вражеские позиции. Пожалуй, впервые за всю войну подолянин стоял вот так, не маскируясь, и никто уже не кричал на него за это: до начала артподготовки оставались считаные минуты. Правду говоря, самому Хоме было как-то непривычно стоять открыто, не маскируясь. Как будто он вышел перед людьми совсем голый, в чем мать родила. У него деревянели ноги, настойчиво хотелось присесть. Но офицеры стояли, спокойно выпрямившись, и Хома, чорт его дери, тоже мог так постоять. Противник не стрелял — наверно, экономил снаряды.
В бинокль Хома отчетливо видел вражеский передний край, проволочные заграждения, которые в несколько рядов тянулись вдоль берега, словно за ним сразу начинался огромный концентрационный лагерь. Вдоль высот — причудливые зигзаги траншей, вкопанные в землю самоходки, едва заметные доты и блиндажи, обложенные дерном. Возле одной землянки сушилось солдатское рванье, небрежно брошенное на траву.
