Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди
Сцена, происходившая во дворе, произвела на Марию Федоровну отрезвляющее впечатление. Она внезапно перестала думать о своей слабости, о доводах Сушковой, внушившей ей мысль о покорной терпеливости.
Как же можно было терпеть этот слепящий синий свет, который делал ее сына жалкой игрушкой в руках фашистов?.. Как можно покорно слушать злые, властные вопросы: «Кто здесь живет? Почему здесь живет?..» Стегачевы прожили здесь пятнадцать лет, ни на секунду не допуская мысли, что из фашистской Германии придут вот эти и среди ночи, ослепив ее сына фонарями, зададут такие вопросы… Не замечая, что была босой, с растрепанной прической, она быстро-быстро пошла по коридорчику, по крыльцу, по двору… Очутившись в кругу света, рядом с сыном, Мария Федоровна, закрывая рукой грудь, потому что была только в юбке и рубашке, с деловой торопливостью спросила сына:
— Петя, она у тебя здесь?
Не дожидаясь, что ответит сын, Мария Федоровна быстро просунула в карман его брюк маленькую проворную руку и достала оттуда фотографию Мокке. Она это сделала с такой решимостью на лице и во всех своих движениях, что фашисты, приковав к женщине свои взоры, ждали, что она будет делать дальше.
Мария Федоровна немецкий язык знала значительно лучше Пети и часто при выполнении сыном домашних заданий была ему хорошим помощником.
— Светите сюда! Вот сюда светите, — потребовала она. — Чья эта фотография?.. Не угадываете? Полковника Мокке! Завтра он спросит вас, почему ночью ворвались к его русским друзьям!.. Дайте фонарь! Хочу видеть, кто вы!
Свет отступил. Первые секунды Петя ничего не видел, но потом стал различать смутные очертания фигур, касок и автоматов. Фашистские солдаты попятились, а мать решительно наступала, прогоняя их прочь от двора.
Кто-то из солдат недоверчиво ворчал, что эта русская может обмануть, а другие уверяли его, что полковник Мокке был у нее в гостях, слушал музыку.
— Трусите дать фонарь! — слышался удаляющийся голос матери.
Петя почти не верил своим глазам и ушам.
«Вот так мама! Как она их гонит!.. Только довольно ей потешаться над ними», — с закрадывающейся тревогой подумал Петя и уже бросился за двор, чтобы вернуть мать, но в самой калитке он столкнулся со встречным и отступил.
— Тише, это я — Валентин… Пусть мать прогонит их подальше, а мы пошли в дом.
* * *Рука Валентина Руденького была пониже локтя поцарапана пулей. Засучив рукав, он держал ее недалеко от лампы и торопил Петю:
— Ты, пожалуйста, потуже и поживей!.. Мария Федоровна сейчас вернется и увидит кровь. Надо перевязать до ее прихода.
Петя, положив на рану марлевую салфетку, а на нее клочок ваты, обматывал все это широким бинтом. В работе, которой совсем не умел делать, он был нерасторопен и неловок.
— Успею, ты только не подгоняй меня. Видишь, заспешил — насмешил, — краснея, отвечал Петя.
— Ты только локтями здорово ворочаешь. Вон скатерть уже в крови, а скоро и лампу разобьешь, — ворчал себе под нос Руденький.
Бинт в руках Пети скручивался, сдвигалась марля и ватная прокладка, так что, когда Мария Федоровна вошла в комнату, Петя и наполовину не сумел справиться с перевязкой, зато на ладонях и на щеке у него темнели пятна крови.
— Мама, а Валентин говорит смешные вещи, будто ты можешь испугаться крови. Тут рана у него совсем малюсенькая, и я уже кончаю перевязывать, — быстро заговорил Петя, когда мать подошла к столу и с сердитым удивлением стала смотреть то на Руденького, то на сына. — Мама, может, ты докончишь?.. Тут пустяк остался… — зашептал Петя.
Мария Федоровна перевязку начала делать заново, с чисто женской осторожностью. За работой она тихо, с легким упреком допрашивала Руденького:
— Так это за тобой гнались?
— Может быть, — не сразу ответил Руденький.
Мария Федоровна вздохнула:
— Петька, а Валентин не намного старше тебя: сейчас смерти в глаза смотрел и уже улыбается. Да он и тоненький, как ты, и глаза у него, как у тебя, хрусталем светятся… Только у тебя черные, а у него светло-синие. — И, уже обращаясь непосредственно к Руденькому, спросила: — Тебе семнадцать?
— Девятнадцать с половиной, — перестав улыбаться, ответил Руденький.
— И ты, как Петька, дорожишь половиной. Хочешь быть хоть немного старше себя.
По теплой улыбке матери Петя понял, что Валентин произвел на нее хорошее впечатление. Оставаться в доме ему уже не было необходимости, и Петя сказал, берясь за ручку двери:
— Я осторожно выйду послушать с крыльца…
— Хорошо прислушайся, нет ли слева… Я теперь войду левой стороной сада, — сказал Руденький. — Мне надо успеть до зари. Ты знаешь, почему…
И худое светлоглазое лицо Руденького стало деревянным и живо напомнило Пете зарю над железнодорожной насыпью и фашистского часового, который любовался ею в последний раз.
— Ты больше маме ничего не говори про это, — забеспокоился Петя.
Руденький понимающе качнул головой, и Петя вышел.
Чуткое сердце матери часто забилось.
— Вы тогда на заре могли умереть? — спросила она.
— Пожалуйста, кончайте перевязку, — недовольно проговорил Руденький. — И не смотрите на меня так… Хуже будет, если на меня плохо посмотрят потом все и в том числе Павел Васильевич Стегачев. Он просил Петьку расцеловать. А я даже не обнял его.
Мария Федоровна молча завязывала последний узел.
— Петька еще не вернулся. Нечего тебе лезть вслепую. Садись немного поешь. На слова не скупись, расскажи про Павла Васильевича хоть немного: ведь он мой муж. Тут болит, — указала она на грудь.
Она проворно полезла в буфет и достала тарелку с неизменным картофелем и кислой капустой.
Принимаясь за еду, Руденький скупо сказал:
— Завтра Петька идет в город. Может, и отца увидит и новости принесет, — и замолчал.
Скоро вернулся Петя. На душе у него было радостно.
Они сидят в котловине, с правой стороны яра! Они боятся, как бы ты, мама, не пожаловалась Мокке. А еще они говорят, что у них нет ракет…
— Ты не так хорошо знаешь немецкий язык, может, неправильно что перевел? — с недоверием спросила Мария Федоровна.
— Мама, да там и переводить-то нечего: они чаще всего выкрикивают «ракетен», «нихт», «ганц унд гар нихт» — «нет», «вовсе нет»… Мама, я же и сейчас помню, как Тамара Капитоновна стыдила меня за тридцать седьмой параграф. Она еще сказала: «Стегачев, у тебя сегодня в голове ничего нет». И по-немецки добавила: «Ганц унд гар нихт!» («Вовсе нет!»)
— Ты стал громко разговаривать, — предостерегающе заметила Стегачева.
— А я еще слышал, что наши бомбардировщики пролетели в сторону Петровки.
— Почему же мы не слышали? — плохо скрывая радость, удивился Руденький.
— Они пролетели высоко за облаками.
— А в заливе вода шумит? — опять спросил Руденький.
— Как следует шумит.
— Мне здорово повезло: и ракеты кончились, и бомбардировщики пролетели, и вода шумит…
Руденький встал и пошел к двери.
— А картошку-то не доел, — вздохнула Мария Федоровна и стала надевать ватную кофту.
У порога Валентин Руденький пообещал Стегачевой, что картошку он доест на обратном пути, и вдруг его голос зазвучал отчужденней:
— Петро, через калитку я не пойду. У меня есть запасный выход в сад. Провожать не надо…
Спустя минуту Мария Федоровна и Петя стояли во дворе, у крыльца, прижавшись к стволу акации. На ветках теперь уже не осталось даже покоробленного высохшего листа, и ветер, дувший с залива, накалываясь на голые сучья, то жалобно, то гневно завывал, мешая прислушиваться к тем звукам, которые могли сейчас возникнуть на обрывистых спусках к берегу, на песчаных отмелях залива.
А залив шумел и шумом собственных волн и волн моря, скрытого за оглохшим и почти ослепшим Городом-на-Мысу. Может быть, и рождались и умирали там, на берегу, те звуки, к которым с трепетом прислушивались мать и сын Стегачевы, но шум волн заглушал их. Ночь казалась и необычно шумной и зловеще тихой. Облака, провисая над черной землей мутновато-желтой и рыхлой массой, оторопело кружились, разрывались. В просветах показывались клочки темного неба с редкими звездами. Ракеты вспыхивали на том берегу залива, что прилегал к рабочей окраине города, вспыхивали и на самой Стрелке, но здесь, поблизости от стегачевского подворья, они не тревожили мглистой, ветреной темноты.
Мария Федоровна хотела сказать сыну, что если Валентин пошел к Рыбацкому причалу, то это очень далеко, еще дальше до камышей, что камышами до косы надо брести. Вода теперь невозможно холодная, а небо похоже на зимнее… И затем с горечью ей хотелось спросить сына — неужели такая страшная жизнь будет тянуться долго, месяцы и годы?! И знает ли он, ее Петька, есть ли у Валентина Руденького мать?..
С запада, из-за Петровского, долетел глухой гром, от которого заухала земля: жи-у-ю-га! жи-у-ю-га!
