Михаил Одинцов - Испытание огнем. Лучший роман о летчиках-штурмовиках
«Около меня пуль нет, значит, не заметили. А стреляют, наверное, по темным местам, где плохо видят… Похоже, что стреляют теперь с двух сторон… Однако холодно стало… Обидно, если судорога утопит…»
Время проявлялось только через треск разрывавшейся вверху осветительной ракеты да глухой стук пуль о воду. И всякий раз сердце подавало тревожный сигнал новой опасности, ждало огонь по себе, отчего Борубаю хотелось спрятаться под воду и сжаться в маленький комочек. И только после того как настороженная мысль отмечала: «Не по мне. Не видят… Не поддавайся страху», — руки и ноги вновь брались за дело… Пловец теперь уверился в том, что его не видят с берега, оставшегося сзади, и изменить что-либо может только чистая случайность. Но ощущение опасности не пропало. Вначале он все время ждал пули в торчащий из воды подбородок, а теперь от этого ощущения зачесалось темя… Настывшее тело, близкая возможность спасения и нарастающая возможность чьей-то ошибки со своего берега по-новому обострили чувства. Почему-то предстоящее виделось ему на фоне красной дали, из которой вырывались картины гибели и радости спасения…
Наконец ноги зацепили грунт, и он, подтолкнув себя еще дальше, спиной почувствовал ровную покатость прибрежного дна. Еще усилие, и затылок лег на сухую землю. Тело расслабилось. Еще лежа на спине, поднял голову, посмотрел на речную даль. Вода спокойно катилась влево, на ровной глади ничего. На другом краю струящегося темного серебра черная стена вражеской обороны.
«Где же стрелок?… Мог раньше выплыть и теперь, как и я, отдыхает на берегу… Может, течением снесло… Теперь только ждать…»
Замерзшее тело начало дрожать. Дрожь добралась до зубов. Чтобы они не стучали, Борубай крепко сжал челюсти, перевернулся на живот.
— Эй, на берегу! — позвал осторожно.
— Мы тебя давно видим. Выползай прямо, тут неопасно. Мин нет.
…В землянке Борубая отогрели. Растирка и внутренний водочный «сугрев» свалили его с ног. Очнулся от сонного беспамятства утром… Оделся в сухое. Живой и целый, но без радости. Стрелка не было. Не переплыл. Никто его не видел. Сгинул человек
День клонился к вечеру. У командного пункта полка стоял Митрохин с командирами и еще раз уточнял порядок на завтра. Убедившись, что все его поняли, решил попрощаться с подчиненными, но в это время перед глазами выросли две фигуры: Осипов и Борубай. Младший лейтенант и командир полка шагнули друг другу навстречу и обнялись, как сын с отцом.
— Рад, очень рад видеть тебя. Поздравляю с возвращением. Пошиванов, принимай отважного казака. За одного битого двух небитых дают. Молодец, что выбрался. Здоровайся со всеми… Не ранен, не побит?… Где стрелок?
— Нет стрелка, товарищ командир. Или утонул в Донце, или убит, когда переплывали. Вот документы о моем переходе линии фронта…
Митрохин читал в молчаливой тишине. Закончив, передал справку Сергееву и Мельнику.
— Жаль, хороший был паренек. Тебя, Борубай, никто ни в чем винить не собирается… Случай. Могло получиться и так, что никто бы не переплыл. За настойчивость хвалю. Надо, начальник штаба, собрать летчиков, пусть пилот расскажет о своем опыте. Может, и пригодится кому.
— Командир, — вступил в разговор Мельник, — справка написана так, что не очень поймешь судьбу Сверчкова. Ночь есть ночь. Кто там в темноте все разглядит. Ясно одно: документ подтверждает, что два человека под огнем переплывали реку. Один выплыл, второго нет. Но семье не все равно: «пропал без вести» или «погиб в бою смертью храбрых».
— Конечно, надежда — и нет надежды.
— Не только это. Но и нет пенсии или есть пенсия.
— Это тоже верно…
— Не будем предрешать. Пусть Борубай передохнет денек Напишем рапорт об обстоятельствах перехода линии фронта, а потом решим, как быть…
— Скажи нам, — обратился он к летчику, — у тебя есть какие-либо замечания и претензии к Осипову по вашему вылету?… Может быть, ошибки командира группы привели и к потерям, и к неисполнению задачи?…
— Какие могут быть претензии? — возмущенным, резким тоном переспросил Борубай. — Не надо нас обижать, товарищ подполковник. Мой командир — настоящий командир! Хороший друг — джаныбар[24].
В глубокой задумчивости, походкой уставшего человека ушел Маслов с КП. Он радовался возвращению Борубая и грустил о судьбе Сверчкова. В сознании у него не оставалось сомнения в справедливости выражения «погиб смертью храбрых»: возврата на западный берег у воздушного стрелка не было. Там остались два вражеских трупа. «Возвратившегося» простить немцы не могли.
Закончив рабочий день, Маслов отправил эскадрилью на ужин, а сам медленно пошел к ручью. Хотелось уединения… Березовая куртина встретила его тишиной.
Здесь был свой, особый мир: зеленокосые, белоствольные сестры-красавицы, опушенные по бокам дружным кустарником, прикрывали легкой тенью чудо степного края — прозрачный холодный родник Пробиваясь из земли тонкой говорливой струйкой, ключ поил, одарял силой, прохладой и успокоением каждого пришедшего к нему, а потом бежал по овражку в никуда, растворяясь в жизни трав и свете солнца. Любили это место соловьи, полюбил и полк Пили люди ледяную воду ключа. Берегли от небрежности.
Маслов нагнулся к ручью, зачерпнув в ладони искрящейся прохлады, напился из живого блюдца и не торопясь растер влажной рукой лицо. С тех пор как погибла семья, сумерки всегда пробуждали в нем желание одиночества. И когда уединение удавалось, то мысли унос или его от войны в прошлое, в котором почти всегда отыскивались милые сердцу подробности, возвращающие ему силу и уверенность в будущем. Он присел и, облокотившись на колени, стал смотреть на рождение воды: она, переполняя дощатый сруб, серебристым бугорком переливалась на волю и устремлялась по низинке в недалекий свой путь.
Вспомнилась ему река Пана, на которую он не раз ходил с дедовской артелью искать жемчуг. Речная гладь реки спала среди зеленых берегов. На плесах — лебеди, а в заводях — утки. Иногда вода замирала удивленным зеркалом, отражая небо, сосны, березы и редкие огненные осины. Белые березочники, чистые и высокие сосновые боры, горящие медью стволов, перемежались темными ельниками и черными скалами. Неожиданно гладь реки переграждалась порогами, и тогда вода бросалась на бурые валуны, поднимающиеся со дна, и зло шумела.
«Как на войне, — подумалось Илье, — оплошать нельзя. Река не только искупать, а и убить может. Так и бой, вырастая из тишины, порогом жизни становится».
А в тишине все журчала непрерывающаяся издревле вода ключа… Соловей давно перестал обращать внимание на присутствие человека и неторопливо занимался распевом своего голоса, он все больше усложнял свои упражнения и, наконец, от простых пощелкиваний повел свои песни на самых высоких регистрах.
Пение постепенно завладело Масловым без остатка. Он сидел, закрыв глаза, и ощущал состояние легкого опьянения и сладкого ожидания все новых и новых звуков. Подвижность и полная свобода голоса птицы напомнили ему великую Нежданову, и он удовлетворенно подумал, что человеческий голос ушел несравненно дальше соловьиного по тембру, по плотности и силе, по своему невероятному проникновенному звучанию.
Вдруг соловей замолчал, и Маслов услышал шаги. Оторвав взгляд от воды, он увидел Горохову.
Неожиданная встреча испугала ее.
— Ой!… Я вам помешала?
— Ну, что вы… Ключик общий… Проходите.
— Я быстро. Наберу фляжку и уйду.
— Зачем же быстро? Посидите, коли пришли. Сейчас, наверное, опять соловей запоет, вместе и послушаем.
— Случилось что-нибудь, товарищ капитан?
— Да как сказать. Борубай через фронт перешел, а стрелок не вернулся. Я давно уже здесь сижу, все на воду смотрел и думал о своей жизни, о молодости, о жемчуге вспомнил.
— При чем тут жемчуг?
— А при том, свет-Васильевна, что только в чистой воде он водится. Где живет семга, там может быть и жемчужница. У нас, поморов, поверье есть: жемчужины зарождаются в жабрах семги. Раковины же открываются только в солнечный день, и рыба опускает в какую-то из них искру жемчуга.
— Как интересно! А вы, Илья Иванович, жемчуг находили?
— Находил. Но недорогой. Бывает он серебристым, желтоватым, розовым, но самый редкий — черный, с мерцающими невидимыми звездочками… И у каждого человека свой любимый цвет. Вот вы для меня, например, черная жемчужина.
Лицо Гороховой вспыхнуло, она вскочила со скамейки.
— Не надо так, товарищ капитан.
Маслов тоже встал.
— Елена Васильевна, я вас не хотел обидеть. Жемчужиной всегда называли самое красивое, самое лучшее. Так на Руси издавна повелось… Давайте ваши фляжки. Я наберу воды и пойдем. Не подумайте плохо. Мне уже тридцать два года, и никакой семьи нет. Иметь же новое счастье не собираюсь. Не до этого. Убиваю врага — успокаиваюсь. Сердце щемит, душа не болит.
