Хеммонд Иннес - Воздушная тревога
— Похоже, предстоит перелет, — услышал я чей-то голос, но глаз не открыл.
Не успел я, однако, перевернуться на другой бок, как мой сон нарушил «танной».
— Внимание! Внимание! Эскадрилья «тигров» — взлет! Эскадрилья «тигров» — взлет! Взлет! Взлет! Все.
— Нет покоя несчастным, — услышал я голос Четвуда. Его койка заскрипела, он встал.
Я подождал, не желая окончательно просыпаться, хотя нервы мои уже полностью пробудились. Ревели моторы — машины покидали капониры и выруливали на взлетную полосу. Я в страхе ждал неизбежного топота — знака, что мне придется выбираться из уютной постели. Он не заставил себя ждать, почти тут же распахнулась дверь и кто-то крикнул:
— К орудию!
Я вскочил с койки и, не размыкая плотно сжатых век, потянулся за курткой.
— Какая засечка? — спросил кто-то.
— Двадцать самолетов на юго-востоке, летят на северо-запад на высоте двадцати пяти тысяч футов, — последовал ответ.
Я открыл глаза и пошарил под кроватью в поисках своих парусиновых туфель. Через щели в шторах затемнения струился солнечный свет. Выйдя из барака, я увидел чистое голубое небо и дымку над землей. Уже теплело, ветра совершенно не было. Когда я добрался до окопа, как раз взлетало последнее звено, а ведущее, из трех самолетов, уже исчезало в дымке, направляясь на юго-восток и круто набирая высоту.
— Внимание! Внимание! Ожидается воздушная тревога! Ожидается воздушная тревога!
— А вам не кажется, что это уже слишком, — заметил Кэн. — Я хочу сказать, для такого дела еще чертовски рано.
— Странно, что он всегда прилетает во время приема пищи, — сказал Хэлсон. — Завтрак он вчера пропустил, зато прилетал к ленчу и к чаю.
— Все это — война нервов, — сказал Лэнгдон.
— Что это там наверху? — Вытянутая рука Мики указывала высоко к востоку. На какую-то долю секунды на солнце сверкнул самолет. Лэнгдон поднес к глазам бинокль.
Но это всего лишь кружила эскадрилья наших «харрикейнов». Никакого врага мы не увидели, и вскоре из оперативного отдела сообщили, что вражеские самолеты рассеялись. По «танною» объявили отбой воздушной тревоги, но прошло еще некоторое время, прежде чем нам разрешили уйти с поста. А когда все-таки разрешили, пошел уже десятый час, и наш расчет заступил на дежурство.
Дело в том, что днем мы тогда дежурили по двухчасовой системе — исключением был только первый срок, длившийся три часа. Начальство считало, что у зенитки — на случаи неожиданного нападения — должен постоянно находиться орудийный расчет. Поскольку на позиции нас было двенадцать человек, а увольнительных нам не давали, можно было держать в каждом расчете шестерых, что вполне достаточно для укомплектования. В течение дня расчет, свободный от вахты, должен был явиться на пост, как только давалась команда «к орудию». Ночью же мы становились к орудию только по тревоге. Со времени моего прибытия на аэродром ночные тревоги стали обычным явлением. Отсюда и этот новый распорядок, в соответствии с которым ночью у орудия находился только дежурный расчет, если не было предупреждения о возможном налете или если командир подразделения не находил нужным усилить его.
Другой расчет ушел на завтрак. Нам сходить в столовку так и не удалось, и многие из нас достали шоколад. Лично я не был голоден. После выпавшего мне сна — он продолжался три с половиной часа и был самым долгим с тех пор, как я прибыл на аэродром — я, казалось, еще больше устал. Впридачу ко всему голова моя снова была забита воспоминаниями о ночном разговоре с немецким пилотом. На солнышке его слова уже не казались такими важными, но я вдруг вспомнил, что рассказал нам Треворе в ВТС. Неужели между попыткой раздобыть план оборонительных сооружений авиабазы и замыслом немцев вывести из строя наш аэродром есть какая-то связь? Все это довольно сильно отдавало мелодрамой, а немец охоч до мелодрамы — сама история прихода нацистов к власти была мелодрамой в чистом виде. Мы в Англии к ней не привыкли, на континенте она стала обычным делом.
Зазвонил телефон. Трубку взял Лэнгдон. Положив ее, он повернулся ко мне.
— Тебе надлежит немедленно явиться в канцелярию подразделения. Тебя хочет видеть мистер Огилви.
Я как будто снова перенесся в школьные годы: «Директор хочет видеть тебя в своем кабинете».
Канцелярия — мистер Огилви предпочитал, чтобы ее называли штабом подразделения — находилась у южной стороны летного поля, занимая часть здания штаба авиабазы. Добравшись туда, я спросил Эндрю Мейсона, нашего делопроизводителя, зачем я понадобился Огилви. Тот ответил, что не знает, но добавил, что перед тем, как его попросили позвонить и вызвать меня, туда заходил офицер ВВС.
Мейсон открыл внутреннюю дверь и доложил обо мне. Войдя, я подошел к столу, за которым восседал Огилви, отдал честь и вытянулся по стойке смирно. В кабинете каким-то образом уживались одновременно и порядок, и кавардак. Угол у окна был завален снаряжением — ящиками с противогазами, кучей обмундирования, стальными касками, резиновыми сапогами. На столе старшины, помещавшемся у стены напротив входной двери, валялись бумаги, блокноты, пропуска. В углу рядом с ним стоял старомодный сейф. Осыпающаяся штукатурка стен, окрашенных клеевой краской в довольно тошнотворный оттенок зеленого цвета, была увешана копиями действующих приказов, аэронавигационными картами и плакатами с широкогрудыми мужчинами, демонстрирующими самые элементарные физические упражнения.
Когда я отдал честь, мистер Огилви поднял глаза.
— Ах, да, Хенсон, — сказал он, откидываясь на стуле и вынимая трубку изо рта. — Насчет того разговора, который у вас был с немецким пилотом. У меня только что был офицер разведки, который допрашивал его утром. А до того я рассказал ему, что пилот рассказал вам. Немец даже не пытался это отрицать. По сути дела, он повторил все это в самой что ни на есть язвительной манере. Когда же ему стали задавать вопросы относительно этого плана, он не смог сообщить никаких подробностей. Он стал распространяться о мощи люфтваффе и о том, как британские аэродромы истребителей будут уничтожены, а наше сопротивление сломлено. О плане он вообще говорил туманно. Но он не сказал ничего такого, что убедило бы офицера разведки, будто и впрямь существует какой-то специальный план уничтожения наших авиабаз. Разве что какое-нибудь неопределенное намерение вывести их из строя.
Он вытащил коробок спичек и вновь закурил трубку.
— Что касается налета на Торби, — продолжал он, — то тут действительно создается впечатление, что он что-то знает. Он был весьма уклончив на этот счет, заявив, что это не более чем слух, какой именно называли день, он не помнит. Офицер разведки пришел к заключению, что он просто не хочет говорить и темнит. Не исключена, разумеется, возможность, что это ложный ход. Немецкие ВВС и прежде проделывали такие номера. Они сообщают летчикам ложную информацию для того, чтобы, если их собьют и у них развяжется язык, они ничего не выдали. Тем не менее меня заверили, что в пятницу будут приняты все необходимые меры, чтобы защитить нашу базу. Я решил, что вам захочется это знать, так как именно благодаря вам это дело доведено до сведения начальства.
Я подумал, как это мило с его стороны — он столь подробно изложил мне ситуацию. Но на душе у меня было неспокойно — мне казалось, что немецкий пилот непоследователен. Я так и заявил.
— У него, вероятно, был только один мотив, заставивший его рассказать мне об этом плане, — заговорил я. — Обозленный потерей самолета, он хотел запугать нас. Значит, либо этот план — сплошная выдумка, либо он действительно существует, и летчик, желая достичь своей цели, козырнул тем, что знает о нем.
— Переходите к делу, — в голосе Огилви снова появились отрывистые нотки.
— Ну, сэр, если бы это был чистый вымысел, он бы, не колеблясь, придумал подробности, — на мгновение все это дело показалось мне вдруг абсолютно ясным, — Моя точка зрения такова: будучи в полубессознательном состоянии, он выболтал что-то такое, о чем бы болтать ему не следовало. Когда офицер разведки спросил его об этом плане, он понял, что, если станет отрицать сказанное мне, подозрения еще больше усилятся. Поэтому он и повторил свое заявление, а когда от него потребовали подробностей, он пустился в общие рассуждения, туманные и запутанные, что, как он и ожидал, бросило тень сомнения на все это дело. Что же касается предполагаемого налета на Торби, тут он явно заметал следы. Очевидно, он достиг своей цели, отвлекши внимание офицера от плана к налету.
Огилви постучал черенком трубки по зубам.
— Да нет, боюсь, офицер разведки вовсе так не думает. У него опыт в таких делах. Я полагаю, вам следует считать, что он прав.
Но офицер разведки не видел, как немецкий пилот замолк, будто воды в рот набрал, на полуслове, когда встретился взглядом с Вейлом. В этом, казалось, и скрывается ключ к разгадке всей тайны.
