Хануш Бургер - «1212» передает
— «Прогулка по Эйфелю»? Интересно, как попал чех в Эйфель и к франкфуртскому издателю изопродукции?
— Очень просто! Мой отец многие годы был консулом, сначала в Кельне, а затем во Франкфурте. Во Франкфурте я даже учился в школе. «Прогулка по Эйфелю» была моим путешествием на аттестат зрелости.
Сильвио, довольный, засмеялся:
— Ну вот видишь! Ты, стало быть, хорошо знаешь местность, которая находится перед нашим участком фронта.
Конечно, я знал ее. Сколько я исколесил на велосипеде по берегам Рейна, Майна, Неккара и Мозеля! Я не раз ходил пешком по склонам Эйфеля, Таунуса, Оденвальда и Пфальца, а позднее вместе с Ильзой объездил на ее маленьком «оппеле»…
— Теперь все ясно, — сказал Сильвио. — Художник, обладающий хорошей зрительной памятью, прекрасно знающий местность! К тому же не немец, а более надежный — чех, потерявший, конечно, из-за этой войны родственников и друзей, не так ли?
Все это было правдой, но в моем личном деле ничего этого не значилось. О Еве и Курте там тоже не было ни строчки. Знал ли обо всем этом Шонесси?
Вскоре к нам прибыли радиотехники: худой, угрюмый лейтенант Фулбрайт из Новой Англии и два ефрейтора — Джелико и Лисман, оба из Калифорнии. Машиной со всей звукозаписывающей аппаратурой управлял темноволосый водитель Кианини, автомобилем с радиопередатчиком — Тисон из штата Джорджия. Этот парень на второй день после высадки союзников на материк больше всего волновался из-за того, что воронки от снарядов на шоссе засыпали щебнем и песком белые солдаты. Он был из моей части, находившейся в Спа.
Техники ничем не интересовались, кроме своей бесформенной, окрашенной в зеленый цвет машины с передатчиком, которая стояла под соснами в парке. Питались они также не с нами, на вилле, а вместе с водителями — в большой солдатской столовой на вокзале.
Мы между тем не далеко продвинулись в своих приготовлениях. Структура нашей программы всем была ясна: в основном — известия и комментарии, разбавленные в паузах музыкой. Но какой характер должны носить сами материалы, никто из нас не знал. Приемлемой мотивировки для объяснения действий группы хорошо информированных немцев, которые в глазах своих радиослушателей рисковали жизнью, чтобы распространять правду, мы пока еще тоже не придумали.
Какая-то несведущая душа в Вашингтоне предложила выдать нас за группу католиков, которые якобы закалились за десять лет сопротивления нацистскому режиму и теперь воспылали желанием распространять среди немцев достоверные известия с фронта под девизом «За Бога и правду!». Шонесси, сам католик по вероисповеданию, отклонил это предложение под общий язвительный хохот. Позднее из Вашингтона пришла секретная бумага с предписанием вернуть этот план как «временно неуместный».
Подобный бесславный конец получил и умопомрачительный проект назвать нас учеными мужами, исследующими Библию в сердце Германии.
Более реальным выглядело предложение из Лондона выдать наш коллектив за группу социал-демократов. Но Шонесси распорядился немедленно провести опрос мнений. Оказалось, что более чем из пятисот военнопленных только семь процентов считали социал-демократов способными на решительные, связанные с риском для жизни действия.
А время не стояло на месте. Шла середина октября, и через несколько дней нужно было начинать пробные записи. Мы собирали материал, допрашивали военнопленных, читали трофейные документы и слушали передачи Верховного главнокомандования вермахта. Я штудировал многочисленные комментарии Геббельса, которые мы прямо-таки с доставкой на дом получали с помощью трофейного телетайпа за два дня до их появления на страницах «Рейха». Однако больше всего меня интересовали горы печатных изданий, которые наши военные за ненадобностью отбрасывали в сторону. Чего тут только не было! Телефонные справочники, старые иллюстрированные газеты, каталоги цен, киноафиши, театральные программы…
Шонесси много пил и курсировал между улицей Брассер и штабом, расположенным в центре. Ежедневно я представлял ему комментарии вермахта, которые собирали два наших парня, подслушивая телефонные разговоры. Майор утверждал, что эти комментарии он изучает лично, чтобы познакомиться с их стилем. Было неясно, как это ему удавалось, так как по-немецки Шонесси не понимал ни слова.
Однажды Сильвио и я сидели в скромном ресторанчике, хозяин которого за сигареты и зубную пасту время от времени угощал нас в дальней комнате неофициальными обедами. Обед на этот раз затянулся. Приближалось время передачи комментария генерала Дитмара. Я нервничал, а Сильвио смеялся надо мной:
— Ты действительно до противного образцовый ученик! Что случится, если ты не послушаешь старого Дитмарa? Думаешь, наш майор заметит это? Напиши сам, что тебе вздумается! Никакая сволочь не сможет этого проверить…
В этот момент нам подали душистый, аппетитный ромштекс. Золотисто-коричневые ломтики американского шпика обрамляли кусок мяса. Все это творение венчало масло с петрушкой. Я остался.
Между десятью и одиннадцатью часами мне пришлось наобум выдумывать выступление генерала Дитмара. Не вставая из-за письменного стола, я сочинил две цитаты якобы из Мольтке и одну из Шлиффена. Источников, конечно, у меня не было.
В половине двенадцатого появился Шонесси в сопровождении какого-то седоволосого майора, который бегло говорил по-немецки и, как поспешил нам сообщить Шонесси, был инструктором в военной академии в Форт-Ливенворте, в штате Канзас.
Отступать было слишком поздно — только что состряпанный мною комментарий генерала Дитмара лежал уже на столе майора. Шонесси, как всегда, бегло «проштудировал» немецкий текст, сказал свое обычное «о'кей» и передал комментарий седоволосому коллеге. Тот прочитал, несколько раз кивнув головой:
— Надо полагать, что вы, Шонесси, заставляете своих ребят внимательно читать Мольтке и Шлиффена! Вы видите, Дитмар все время цитирует их…
Я не раз думал о том, что хваленая прусская военная наука — не что иное, как искусственно раздутая, приукрашенная высокопарными фразами демагогия, придуманная и тщательно оберегаемая высшей военной кастой, которая на протяжении многих поколений извлекала из нее немалые выгоды для себя. Седоволосый майор лишь подтвердил мои подозрения.
С этого вечера в нашей рабочей комнате властвовали не только Шлиффен и Мольтке, но также Клаузевиц и Бисмарк, Великий курфюрст и Карл XII. Кроме Клаузевица, правда, в нашем распоряжении не было ни одного источника. «Анни» деморализовала меня…
Странное предчувствие
Самым насущным стал вопрос о состоянии дел внутри Германии, за линией фронта. Ежедневно мы допрашивали десятки военнопленных. Больше всего нас интересовали сообщения отпускников.
— Обер-ефрейтор Биндинг, когда вы были в последний раз в отпуске?
Биндинг молчит. Это один из немногих, кто боится случайно выболтать военную тайну.
— Откуда вы родом?
— Из Буцбаха…
Видимо, этот вопрос показался пленному менее коварным.
— Из Буцбаха? Из Веттерау?
Глаза немца заблестели. Вероятно, он удивлен, откуда американец знает, где находятся Буцбах и Веттерау.
— Как там обстоят дела со снабжением?
— Ну, у нас, в Буцбахе, не особенно хорошо. А вот в Наугейме, там лучше…
— Потому что там размещены раненые?
— Разумеется. Я лично не могу жаловаться, моя жена работает в курортном управлении.
— Там иногда кое-что перепадает и вашей семье, а?
— Конечно. В Бад-Наугейме есть все… Особенно у офицеров…
— Штабс-фельдфебель Луке, вы из…?
— Из Гельнхаузена.
— Вы учитель?
— Старший преподаватель…
Пленный недоволен, что его назвали учителем.
— Ваша специальность?
— Немецкий язык, история, география.
— Щекотливые предметы, не правда ли?
— Почему?
— Ну, немецкий, например. Вы читали со своими учениками Лессинга?
— Конечно.
— «Натана Мудрого» тоже?
— Н… нет. Конечно, нет.
— А как с Гейне?
— Того да. Те его вещи, которые связаны с народным эпосом.
— Что, например?
— Народные песни. «Лорелей»…
— С комментариями автора?
— Нет, конечно.
— Конечно?
— Что вы хотите?… Я ведь всего-навсего простой школьный учитель…
— Обер-лейтенант Ваксмут, вы говорите, что в Крефельде у вас небольшое трикотажное предприятие. Как вы думаете, сколько еще будет продолжаться война?
— Думаю, это вопрос нескольких недель. К Рождеству все кончится.
— Почему вы так решили?
— У вас большое превосходство в технике!.. Тут не нужно никакого искусства. У нас и без того все трещит по швам. Большинство ждет только американцев.
— Почему?
